| Все же он взял снадобья, смешал их, затем стал подогревать эту смесь и снял ее с огня лишь тогда, когда ему показалось, что бальзам готов. Затем он попросил склянку, чтобы перелить в нее бальзам, но на всем постоялом дворе не нашлось ни одной склянки; тогда он решился употребить для этой цели жестянку из-под оливкового масла, каковую хозяин и предоставил ему в безвозмездное пользование, после чего Дон Кихот, при каждом слове творя крестное знамение и как бы благословляя жестянку, прочитал над нею более восьмидесяти раз «Pater noster» и приблизительно столько же раз «Ave Maria», «Salve» u «Credo», при каковой церемонии присутствовали Санчо, хозяин и стражник, — погонщик же как ни в чем не бывало возился в это время со своими мулами. По совершении обряда Дон Кихот, пожелав сей же час испытать на себе целебные свойства этого драгоценного бальзама, выпил почти все, что не вошло в жестянку и оставалось в чугунке, в котором это зелье варилось, то есть приблизительно с поласумбры, но стоило ему хлебнуть из чугунка — и его тут же начало рвать, да так, что в желудке у него буквально ничего не осталось; и от истомы и от натуги у него выступила обильная испарина, вследствие чего он попросил укрыть его и оставить одного. Просьба его была исполнена, и он проспал более трех часов, а когда проснулся, то ощутил во всем теле необычайную легкость, да и боль в костях почти не давала себя знать, так что он почувствовал себя соврешенно здоровым и проникся убеждением, что ему и в самом деле удалось приготовить бальзам Фьерабраса и что с этим снадобьем ему уже нечего бояться любых, даже самых опасных, битв, столкновений и схваток. Чудесное исцеление Дон Кихота поразило его оруженосца, и он попросил позволения осушить чугунок, а там еще оставалось изрядное количество бальзама. Дон Кихот изъявил согласие, тогда Санчо, обеими руками придерживая чугунок, с горячей верой и превеликой охотой припал к нему и влил в себя немногим меньше своего господина. Но желудок у бедняги Санчо оказался не столь нежным, как у Дон Кихота: прежде чем его вырвало, приступы и позывы, испарина и головокружение довели его до такого состояния, что он уже нисколько не сомневался, что пришел его последний час; измученный и удрученный, он проклинал самый бальзам и того злодея, который попотчевал его этим бальзамом. Видя, как он страдает, Дон Кихот сказал: |
| Руководящим значением в западной Церкви пользуется римский чин богослужения, одобренный для всеобщего употребления Тридентским собором. Но кроме него в некоторых храмах и монастырях, в силу давности, употребляются и свои местные чины, – как, например: бенедиктинский (в бенедиктинских монастырях), амвросианский (в Милане), галликанский (в Лионе), мозарабский (в Испании) и друг. Все эти чины находятся в самом близком родстве с древнеиноческими правилами псалмопения 261 . По римскому чину, на 1-м часе сначала тайно читаются молитвословия: «Отче наш», Ave Maria (Богородице, Дево, радуйся) и Credo (апостольский символ); затем произносится стих «Боже, в помощь», Слава и ныне, Аллилуиа. После этого обычного начала полагается стихотворный гимн часа, всегда один и тот же (Jam lucis orto sidere), и следуют псалмы с одним антифоном; по воскресеньям к ним присоединяется также символ св. Афанасия. Далее – краткое чтение из Ветхого или Нового Завета (capitulum, lectio brevis), краткий респонсорий, стих (versus), молитвословия – preces (не всегда), исповедание, или прощение (confessio), молитва часа (collecta) и, наконец, чтение Мартиролога. – Остальные часы – 3-й, 6-й и 9-й – несколько короче. На каждом из них, после обычного начала, в котором опускается только символ, полагается гимн часа; затем по порядку следуют псалмы с антифонами, библейское чтение, респонсорий, стих, preces и заключительная молитва (collecta). В частности, гимн только на часах предшествует псалмам, следуя непосредственно за обычным началом, на остальных же службах он помещается после псалмов, подобно нашему часовому тропарю. По содержанию своему каждый гимн соответствует времени совершения службы, и имеет двоякое окончание: или – Deo Patri sit gloria – – amen (на 1-м часе и на laudes), или же – Praesta, Pater püssime – – amen (на остальных службах). В отношении псалмов 3-й, 6-й и 9-й часы придерживаются трипсалмия, а 1-й час заключает в себе скрытое многопсалмие (чтó с полной наглядностью обнаруживается в поместных чинах). В субботу и в праздники на 1-м часе исполняются три псалма (по латинскому счету): псалом 53-й и два первых отдела 118-го псалма (ст. 1–16 и 17–32), который для богослужебного употребления делится на 11 частей, по два восьмистишия (octonaria) в каждой; в прочие же дни присоединяется еще и четвертый псалом: в воскресенье – 92 или 117, в понедельник – 23, во вторник – 24, в среду – 25, в четверг – 22, в пятницу – 21. На 3-м, 6-м и 9-м часах продолжается исполнение псалма 118-го, при чем на каждом часе положено по три отдела этого псалма, применительно к трипсалмному строю. |
| Совместная молитва супругов Итак, наши гипотетические жених и невеста, благополучно преодолев различные затруднения, вступили в брак, а мы перейдем к рассмотрению тех ситуаций, которые могут встретиться в уже состоявшемся браке между православным и католиком. Мы знаем, что брак представляет собой духовно-телесный союз мужчины и женщины, в котором, в идеале, как звучит в известной святоотеческой максиме, «супруги смотрят не друг на друга, а в одном направлении», т.е. к небу и ко Христу. Неотъемлемой частью религиозной жизни членов каждой из наших Церквей является сакраментальная жизнь, прибегание к Таинствам Церкви и прежде всего к Таинствам Евхаристии и Исповеди, а также молитвенное участие в общественном богослужении. Супруги в межконфессиональном браке, естественно, столкнутся с вопросом: какая мера совместной домашней молитвы возможна, и как решать вопрос с общественным богослужением? На сегодня мы знаем, что даже с точки зрения объема, порядка, состава молитвословий то, что понимается регулярным молитвенным правилом для мирян в традиции Русской Церкви, и то, что практикуется Католической Церковью, сходствует друг с другом разве что в чтении молитвы Господней (Отче наш – Pater noster) и в молитве «Богородице Дево, радуйся» – «Ave Maria». Всё остальное за минувшие столетия (может быть, не разнствуя по сути) стало решительно различаться по форме. В том числе, насколько я понимаю (и если не прав, путь присутствующие меня поправят), традиционно рекомендуемый объем утреннего и вечернего правила в православной традиции заметно превышает объем утренних и вечерних молитв для мирянина в Католической Церкви. У меня нет готовых ответов, я, скорее, формулирую проблему: как молиться супругам в межконфессиональном браке? Каждому в своей комнате, по очереди, сегодня читаются православные молитвы (допустим, что между супругами нет языкового барьера), завтра – католические? Или они вообще не молятся совместно, или читают «Отче наш» перед едой и на сон грядущий, или еще какие-то краткие общехристианские молитвословия? Очевидно, что эта проблема возникнет и может оказаться достаточно значимой. К сожалению, чаще всего мне приходилось сталкиваться в приходской практике с тем, что, встретив подобную проблему, люди вообще часто крайне минимизируют домашнюю молитву. Почему так происходит, я не готов сформулировать, но выборка, может быть, не вполне репрезентативная, однако за 15 лет имеющая место, дает подобного рода результаты. Если у Вас есть другое ощущение, будет интересно послушать Вашу точку зрения. |
| Давным-давно это было, так давно, что люди забыли даже имя Чёрного рыцаря, хоть в своё время немало сделал он им горя и зла! Правда, потом он опамятовался и иным человеком стал, но зло как-то помнится дальше, чем добро… И родился Чёрный рыцарь необычайно. Сказывают, накануне целые стаи воронья налетели на замок, где жили его отец и мать, знатные феодалы, кругом которых трепетало всё, что было послабее. Налетело вороньё и расселось по зубцам и карнизам стен и башен, стало в бойницы их накидываться, трепеща большими чёрными крыльями, унизало шпили чёрного замка, и даже крест над домашнею церковью его почернел — всё от тех же ворон. И было так до утра, когда родился Чёрный рыцарь. Немного спустя, налетели другие стаи каких-то чудесных белых птиц и стали клевать ворон… Не сдались вороны, начался между ними бой на жизнь и на смерть; целый день боролись они над замком. То белое облако отгоняло чёрную тучу прочь, то чёрная туча набрасывалась на белое облако, и оно высоко подымалось в голубое, безоблачное небо. И продолжалось так вплоть дo «Ave Maria»… И когда ударил колокол, и глухие звуки всколыхнули воздух, — казалось, белым птицам новую силу дали они, собралось опять белое облако и так стремительно ударило в чёрную тучу, что вся она, дрогнув, рассеялась на все четыре стороны, и долго ещё в сумерках тихо подступавшего вечера слышались далёкие уже крики воронья… Белые птицы всю ночь сидели на тех шпилях, башнях, башенках, стенах и бойницах, где ещё недавно были чёрные их противники, — и только тогда, когда под золотыми лучами солнца заблистал крест замковой церкви, светлое облако неведомых птиц снялось и полетело в высоту. Вассалы долго следили за ним. Оно не рассеивалось, напротив — поднималось всё выше и выше, пока не утонуло в ослепительном свете ярко разгоревшегося дня… Все сочли это за знамение и решили, что первую половину своей жизни молодой граф будет жесток и грозен. Станут им владеть силы ада, тёмные, страшные силы, и под наитием их совершит он много преступлений; но потом случится что-нибудь особенное — и разом изменится он к лучшему. |
| Будущий жрец «чистого искусства» дебютировал в первых же номерах «Москвитянина» 1842 года. Вслед за фетовскими стихами «Мадонна», молитвой «Ave Maria» на страницах «Москвитянина» увидели свет «Священный благовест» студента Якова Полонского, «Нет, за тебя молиться я не мог» студента Аполлона Григорьева, в начале 50-х годов возглавившего «молодую редакцию» «Москвитянина». «Москвитянин» с первого номера противостоял петербургским «Отечественным Запискам» с «неистовым Виссарионом», точно так же как «тройственный союз» поэтов «чистого искусства» – «Современнику» с Чернышевским и Добролюбовым. Петр Вяземский, принимавший участие почти во всех, по его выражению, журнальных подранках и 20-х и 40–50-х годов, писал в стихотворении 1861 года: …Всем лжепророкам я не верю и не верил, И поклоненье им мне кажется смешным. Так что ж? Белинский ваш, хоть будь сто раз Белинский, Весь Русский журнализм нельзя ж за ним признать. Вольно ж вам, рекрутам его, под лад воинский, При имени его на вытяжке стоять. Белинский ваш кумир – имею честь поздравить Вас с праздником! Ему и отдавайте честь: Ему вы можете и памятники ставить, И сами в памятник ему себя возвесть. Опять поздравлю вас: вам воля и свобода! Но волю и мою вы предоставьте мне: Я не мешаю вам быть вашего прихода, И рад я, что у нас хоругви не одне. Евдокия Ростопчина заявила в 1856 году: …Я разошлася с новым поколеньем, Прочь от него идет стезя моя; Понятьями, душой и убежденьем Принадлежу другому миру я… Решающую роль в этой проблеме отцов и детей сыграла средневековая ересь, так и называвшаяся – нигилизм. Поэты Пушкинской эпохи Федор Глинка, Петр Вяземский, Евдокия Ростопчина, Федор Тютчев оказались не того прихода именно потому, что не изменили своей вере, не признали атеизма шестидесятников. В 1856 году Афанасий Фет, Аполлон Майков, Яков Полонский создали «тройственный союз» поэтов, провозгласивший своей программой пушкинский завет: «Мы рождены для вдохновенья,//Для звуков сладких и молитв». Поэты «чистого искусства», как и поэты Пушкинской эпохи, разошлись с новым поколеньем не по поэтической, а по религиозной несовместимости. |
| - Господин губернатор приказал пощадить их, если падре Гаррпе соизволит отречься. Достаточно одного его слова - и этих троих отпустят. Сами они уже отреклись. Еще вчера. Они топтали Священный образ. - Отреклись?.. Зачем же такая жестокость? Зачем опять... - Священник не договорил; от гнева у него перехватило дыхание. - Видите ли, для нас это мелкая рыбешка. Нам нужны не они. В Японии еще немало крестьян тайно исповедуют христианство, и, чтобы наставить их на путь, истинный, нам нужны сами падре. Родригес хотел прочитать «Ave Maria», но вместо молитвы в памяти всплыло отчетливое видение: звенящая песня цикады и хлещущая на землю струя черно-алой крови... Он приехал сюда посвятить свою жизнь японцам, однако на деле все выходило наоборот: это они принимали смерть ради него. Как быть? В семинарии их учили отделять ложь от истины, зло от добра. Если Гаррпе откажется, трое узников канут, как камни, на дно залива. Если он отречется, поверив посулам чиновника, то предаст то, чему посвятил свою жизнь. Как поступить? - Интересно, что же ответит им падре Гаррпе? Переводчик глумливо хихикнул. - Говорят, что для истинного христианина милосердие превыше всего. Бог есть само милосердие... О! Вот и лодка! Вдруг двое пленников неуклюже рванулись вперед, но, получив удар в спину, рухнули на песок. Только Моника, обмотанная, как кокон, осталась стоять, безразлично глядя на серое море. Священнику вспомнился ее смех и вкус теплого, из-за пазухи, кабачка. «Отрекись! Отрекись!» - заклинал он Гаррпе, слушавшего чиновника. «Отрекись! Нет, нет... Нельзя... Невозможно!» Пот градом катился по его лицу. Священник зажмурился в малодушном страхе пред тем, что сейчас увидят его глаза. ...Боже, Боже, отчего ты молчишь? Почему ты безмолвствуешь даже теперь? Когда он снова открыл глаза, три кокона, подталкиваемые чиновниками, уже приближались к лодке. «Я отрекусь. Я отрекусь!» - чуть не вырвалось у Родригеса, и он до боли закусил губу, чтобы не выдать себя. Вслед за узниками, подоткнув кимоно, в лодку прыгнули два самурая, вооруженные пиками, и лодка, покачиваясь на волнах, начала медленно отходить от берега. |
| Все же он взял снадобья, смешал их, затем стал подогревать эту смесь и снял ее с огня лишь тогда, когда ему показалось, что бальзам готов. Затем он попросил склянку, чтобы перелить в нее бальзам, но на всем постоялом дворе не нашлось ни одной склянки; тогда он решился употребить для этой цели жестянку из-под оливкового масла, каковую хозяин и предоставил ему в безвозмездное пользование, после чего Дон Кихот, при каждом слове творя крестное знамение и как бы благословляя жестянку, прочитал над нею более восьмидесяти раз «Pater noster» и приблизительно столько же раз «Ave Maria», «Salve» и «Credo», при каковой церемонии присутствовали Санчо, хозяин и стражник, — погонщик же как ни в чем не бывало возился в это время со своими мулами. По совершении обряда Дон Кихот, пожелав сей же час испытать на себе целебные свойства этого драгоценного бальзама, выпил почти все, что не вошло в жестянку и оставалось в чугунке, в котором это зелье варилось, то есть приблизительно с поласумбры, но стоило ему хлебнуть из чугунка — и его тут же начало рвать, да так, что в желудке у него буквально ничего не осталось; и от истомы и от натуги у него выступила обильная испарина, вследствие чего он попросил укрыть его и оставить одного. Просьба его была исполнена, и он проспал более трех часов, а когда проснулся, то ощутил во всем теле необычайную легкость, да и боль в костях почти не давала себя знать, так что он почувствовал себя соврешенно здоровым и проникся убеждением, что ему и в самом деле удалось приготовить бальзам Фьерабраса и что с этим снадобьем ему уже нечего бояться любых, даже самых опасных, битв, столкновений и схваток. Чудесное исцеление Дон Кихота поразило его оруженосца, и он попросил позволения осушить чугунок, а там еще оставалось изрядное количество бальзама. Дон Кихот изъявил согласие, тогда Санчо, обеими руками придерживая чугунок, с горячей верой и превеликой охотой припал к нему и влил в себя немногим меньше своего господина. Но желудок у бедняги Санчо оказался не столь нежным, как у Дон Кихота: прежде чем его вырвало, приступы и позывы, испарина и головокружение довели его до такого состояния, что он уже нисколько не сомневался, что пришел его последний час; измученный и удрученный, он проклинал самый бальзам и того злодея, который попотчевал его этим бальзамом. Видя, как он страдает, Дон Кихот сказал: |
| Если частное увещание окажется недостаточным, духовенство может делать виновным даже публичный выговор, а в крайнем случае – может и анафематствовать их. Духовенству поручается надзор за народною нравственностью и направлением литературы; все книги враждебные философии О. Копта (позитивизму), духовенство должно уничтожать посредством сожжения (свобода!). По требованию Конта, духовенство новой религии человечества должно пользоваться таким же авторитетом в глазах народа, каким пользовались ветхозаветные пророки. Оно должно состоять из теоретиков или философов. Правительство обязано давать ему содержание, но – не в большом размере, чтобы оно жило в такой же бедности, в какой живет и простой народ. Быть богатыми жрецы религии позитивизма не имеют права; они не могут ни наследовать, ни получать доходов от какой-либо из своих должностей, даже от продажи своих сочинений и от уроков. Вообще бедность и необеспеченность своего духовенства О. Конт считает условием полной бескорыстности его служения. Предметом частной религии или частного поклонения у Конта служит уже не человечество, как коллективное существо, не «Grand Être», а его конкретные и достойные индивидуальные представительницы –женщины: мать, жена и дочь, как прошедшее, настоящее и будущее, которым соответствуют и три социальных чувства – почтение, привязанность и доброта. Живы ли они, или уже умерли, – и в том и в другом случае они могут быть предметом религиозного (!) почитания; у холостяка жену и дочь могут заменять другие женщины – родственницы или знакомые, или даже исторические лица. Культ частной религии Конта составляют молитвы, в смысле, впрочем, простого излияния чувств, а не в виде просьбы. Конт изготовил свои собственные образцы молитв, в роде католических – «Pater noster» 31 и «Ave, Maria» 32 ; но каждому предоставляется право сочинять свои собственные молитвы с примесью даже отрывков из лучших поэтических произведений лирического характера. На молитву ежедневно каждый должен посвятить два часа, разделив их на три части. |
| Они впрочем имеют значение в истории проповедничества как оппозиция той схоластической искусственности, какой страдала средневековая проповедь, и указывают проповедникам новый путь, более легкий и очищенный, чем каким была проповедь церковная, до его вступления на дело служения церковного слова. Гомилетическая теория Лютера неразрывно связана была с его проповеднической практикой: ею она предварялась, сопровождалась и подтверждалась. Проповедь Лютера, посвященная изъяснению Священного Писания , отличалась теми свойствами, каких он требовал от проповеди в своих теоретических замечаниях, именно, простотой и безыскусственностью. Он указывал в местах Писания прямой, буквальный смысл, избегая всяких утонченностей, не думая об искусственном построении плана, и не заботясь о красоте и изяществе словесного выражения мысли. Он сам так определяет образ своего проповедничества: «Когда я был юн, тогда я был учен, и странно, прежде чем я вошел в дух богословия, я занимался аллегориями, тропологиями и анагогиями и гонялся за суетным искусством. Но теперь я знаю, что это дрянь. Теперь я бросил все это, и мое самое лучшее и первое искусство – tradere scripturam simplici seusu (передавать Писание в простом смысле), ибо literalis sensus (буквальный смысл) есть дело; в нем жизнь, в нем сила, учение и искусство; а прочее – дело только дураков, хотя бы оно и казалось возвышенным». 21 Другой раз (в письме к Кюнцельту, пастору эйленбургскому) он говорит: «ты спрашиваешь меня, как начинать и заключать проповедь. Я не следую обычаю других. Я опускаю длинные приступы и в кратких словах говорю так: чтобы слово Божие было плодотворно для нас и Богу угодно, призовем сначала божественную благодать и скажем от души Ave Maria или Pater noster. Затем тотчас я читаю текст без всякой темы, и или изъясняю Давида или предлагаю учение из него. В конце я говорю так: Об этом довольно, или, в другой раз об этом скажем более, или, вот что сказано об этом. Будем просить у Бога Его благодати, чтобы мы могли выполнить это, или так: да поможет нам Бог . Затем, когда поднимаются все, благословение Бога Отца и пр. Аминь. Вот мой способ проповедничества». 22 |
| Зная, что в Тахо стоят суда уже совсем готовые к отплытию в Бразилию, он внес мое имя в официальные книги и удостоверил присягой, что я жив и что я — то самое лицо, которое первоначально приобрело землю для того, чтобы устроить на ней сказанную плантацию. Затем я составил у нотариуса доверенность на имя одного его знакомого купца в Бразилии. Эту доверенность он отослал в письме, а мне пред. дожил остаться у него до получения ответа. Невозможно действовать добросовестнее, чем действовал по доверенности этот купец: меньше чем через семь месяцев я получил от наследников моих доверенных, т.е. тех купцов, по просьбе которых я отправился за невольниками в Гвинею, большой пакет со вложением следующих писем и документов: Во первых,отчет о прибылях, начиная с того года, когда отцы их рассчитались с моим старым другом, португальским капитаном, за шесть лет: на мою долю приходилось тысяча сто семьдесят четыре мойдора. Во вторых,отчет еще за четыре года, в течение которых они самостоятельно заведывали моими делами, пока правительство не взяло под свою опеку плантации, как имущество лица, пропавшего без вести — это называется в законе гражданской смертью; доходность плантации постепенно росла, и доход за эти четыре года равнялся 38.892 крузад или 3.241 мойдору. В третьих,отчет настоятеля августинокого монастыря, получавшего доходы в течение четырнадцати слишком лет; настоятель не мог, конечно, возвратить мне денег, уже израсходованных на больницы, но честно заявил, что у него осталось 872 мойдора, которые он признает моей собственностью. Только королевская казна не возвратила мне ничего. В пакете было еще письмо от моего компаньона. Он сердечно поздравлял меня с возвращением, радовался, что я жив, сообщал мне, как разрослось теперь наше имение и сколько оно дает ежегодно, сколько в нем теперь акров, чем засеяна плантация и сколько невольников работает на ней. Затем следовали двадцать два крестика, выражавшие добрые пожелания и сообщение, что он столько же раз прочел «Ave Maria», благодаря св. |
|
|
