| Лошади, храпя, бились, взбрыкивали, пытаясь оборвать привязь. Да ещё собака, заходя со спины, всерьёз метила вцепиться в задницу. «Повара», продолжая беспорядочно стрелять, отползали, уходили вниз к ручью. Но кто бы их отпустил? Сёма уже забежал им во фланг. «Шестнадцать, на»? Или за сегодня уже «семьнаднать»? Последний шуцполицай отбросил карабин и провопил из-за дерева: - Не стриляйте! Я здаюся! Росияны, не стриляйте! - Выходи! Подними руки и выходи. – Ярёма тоже, оказывается, успел подобраться к шуцу. - Я здаюся! – Полицай поднялся, изо всех сил вытягивая руки. – Росияны, я здаюся! Лет тридцати-тридцати пяти. Невысокий, но плотный. Если б не форма, самый обычный крестьянин: крупно-конопатый, белесый, даже ресницы светлые, как у хряка. - Иди сюда. Какая часть? - Мы? Двисти восьмый допомижный батальйон. Лютый последний трассерный патрон истратил на совершенно одуревшую от злобы и страха овчарку. И тоже встал в рост. - Жучку зачем? Щенок ещё. – Ну, только сёминого укора сейчас не хватало. - Щенок?! Да она уже фашистка. Её уже на людей травили. – И сдавшемуся «повару»: - Травили?! - Двисти восьмый. Допомижный. Ни. Ни! Собака взагали не наша! - А чья? – Ярёма выдернул у полицая из ножен немецкий штык, охлопал карманы. - Гера штабс-фельдфебеля. Нимец. Вин там, в тий сторони. Ярёма вдруг дёрнул головой и, вразмах руками, завалился на тонкие прутики шиповника. Вторым выстрелом снайпер раздробил приклад лютовского автомата. - Сё-ма!! А Сёма уже выдохнул и, поймав промежуток между ударами сердца, ровно нажал на спусковую скобу: «восемнадцать, на»! Немец, падая с самого большого ясеня, бился о ветви, переворачивался. Каска зацепилась ремешком и повисла над самой землёй. - Ах ты тварь! – Лютый догнал убегающего полицая, с маху ударил в шею ножом. – Тварь! Вдвоём они едва дотащили Ярёму до ручья, положили ногами по течению, обмыли. Умылись сами, прополоскали комбинезоны. Лютый показал на ближний холм, поросший караганом, Сёма кивнул. Пропустив ремень под мышки, они заволокли тяжеленое тело на вершину. Глина с мелом копалась легко, через час на холме свеже белел ошлёпанный ладонями бугорок. |
| Очень близкое отношение к только что рассмотренному житию представляет иного рода агиографический памятник того же времени. Пафлагонский город и епископская кафедра Тий (Τος), как кажется, подведомственная Амастридской епископии, также выставила агиографа – в лице тийского епископа Константина. По-видимому пафлагонский уроженец, Константин в молодости, в конце VIII и начале IX в., жил в Константинополе, вероятно проходивший образование в патриаршей школе, был знаком с Георгием Амастридским, который просил его написать рассказы о св. Евфимии Всехвальной. Сначала Константин написал слово о пребывании мощей её в Константинополе, у Ипподрома, но оно по-видимому не сохранилось до нашего времени; потом, как кажется до 837 г., он составил слово об обретении мощей её: Κωνσταντνου το γιωττου πισκπου Του λγος ες τν ερεσιν το λειψνου τς γας κα πανευφμου μρτυρος Εφημας, προτραπντος παρ Γεωργου το γιωττου πισκπου μστρης. 405 И так как под епископом амастридским Георгием мы можем разуметь не кого другого, как того святого, житие которого мы только что рассмотрели, мы должны сказать, что литературный заказ был выполнен епископом Константином уже спустя много лет после кончины Георгия. В 869 г. еп. Константин присутствовал на константинопольском соборе и подписался под его актами по поводу восстановления патр. Игнатия; он присутствовал там также и в 878 г. по поводу восстановления Фотия на патриаршестве; умер после 880 года. Рассказ о перенесении мощей св. Евфимии Всехвальной, принадлежащий перу Тийского (в Пафлагонии) епископа Константина, вообще говоря, заслуживает полного внимания, ибо написан если не современником описываемых им событий, то по крайней мере близким по времени лицом. Ле-Кьен (I, 576) и другие ученые правильно отожествляют его с тем епископом Константином, который присутствовал на соборах 869 и 878 годов и который стало быть стоял сначала на стороне патр. Игнатия, а затем Фотия. Слово основано на рассказах иконопочитателей (быть может Никиты Мономаха и других) и отчасти на личном знакомстве с местностью, о которой идет речь. Но так как изустные рассказы об иконоборчестве в IX в. доходили до чудовищных размеров, то естественно, что мало критичный автор наряду с несомненно верными известиями пользовался и темными, смутными источниками. |
| Впрочем, это не всегда бывает наказанием за грехи, но иногда бывает поводом к получению венцов, как у Лазаря и Иова. И не слабость только, но и другие болезни телесные происходили от греха, как например проказа Озии за бесстыдство его намерения. Так и рука царя Иеровоама иссохла за его гордость и высокомерие. И язык Захарии был связан не за что иное, как за грех души. Потому, так как и для иудеев телесное здоровье, благоденствие и обилие богатства служили поводом к высокомерию, то и Бог исторгал корень гордости, вразумляя их, делая лучшими и доставляя им больше того, чего лишал их. Что за вред – иметь слабое тело, когда этим научается душа? Притом, чтобы они не подумали, что случившееся было следствием слабости природы, пророк предсказывает об этом и простирает угрозу не только на мужей, но распространяет наказание и на женский пол, – так как был развращен и тот и другой пол, – и далее, по причине крайнего бесстыдства, обращает речи против самих женщин, обвиняя их в преступлениях, которые разрушили город до самого основания. Потому и на них он посылает заразу; именно заразу, мне кажется, он разумеет, когда говорит: «отниму посох и трость» ( «отьиму крепкаго и крепкую»), или какую-нибудь другую телесную болезнь, не уступающую искусству врачей. Таковы – наказания Божьи. «Крепость хлеба и крепость воды». Это – тягчайшее наказание, когда уничтожается не самое существо, а происходящая от него сила, так что люди наказываются самым видом его, никогда не насыщаясь им и отсюда усматривая, что это – гнев Божий. «Исполина и крепкаго» ( Ис. 3:2 ). Исполином Писание постоянно называет человека сильного или превосходящего многих размером своих членов. Когда в книге Бытия он говорит: «это сильные, издревле славные люди» ( «тий бяху исполини... человецы именити») ( Быт. 6:4 ), то этими словами не говорит о рождении какого-нибудь другого рода, но указывает нам, что они были сильны, крепки, здоровы. «И человека ратника и судию». Невыносимое наказание, указание крайней гибели составляет сказанное, когда, и при целости стен и башен, город вместе с самими жителями может быть предан неприятелям. |
| —551— нием в английском парламенте лишь двух партий, и при том замечательно организованных. Беджгот рассказывает, что один из государственных деятелей Англии, взглянув на членов палаты общин, беспрекословно повинующихся своим вождям, заметил: „вот лучшее парламентское мясо Европы“. Не будь столь хорошо организованного и единомысленного большинства в парламенте, право короля обнаружилось бы конечно более реально. Во-вторых, все акты исполнительной власти обязательно подписываются королем. Если он не решится на категорический отказ, ибо тогда министерство может подать в отставку, что при поддержке министерства парламентом равносильно разрыву короля с парламентом, то он может оказать нравственное воздействие на министра, прежде чем согласиться подписать известный акт. Влияние короля может быть особенно сильно при смени министерства, когда нарушается прежнее соотношение сил в парламенте 1087 . Если наконец королю покажется, что законодательное собрание навязывает ему политику нежелательную в интересах народа, оны может апеллировать к самим избирателям посредством роспуска палаты. Это право в высшей степени важно. Оно ослабляет силу законодательной власти, которая без этого условия могла бы уничтожить независимость исполнительной власти и принять деспотически характер. Все это в связи с несменяемостью главы правительства говорит за то, что исполнительная власть в Англии ни в каком случае не может быть признана функцией законодательного собрания. Какой же из двух видов конституции следует признать наиболее целесообразным? Дать бесспорный ответ на этот вопрос едва ли возможно, хотя европейские авторитеты решительно склоняются в пользу парламентарного правления. Дело в том, что как парламентарный, так и дуалистической тип конституции имеет свои достоинства и свои недостатки. Первый хорошо функционирует лишь там, где парламент состоит из двух хорошо сплоченных партий. При существовании же многочисленных пар- —552— тий, при отсутствии устойчивого и объединенного большинства он неизбежно связан с постоянным министерскими кризисами, нарушающими спокойное течение государственной жизни и лишающими кабинет возможности твердо и успешно проводить определенную политику. |
| В приложениях помещены копии с житий 320 и слов 321 расколоучителя. Первую главу исследования надо признать вполне удовлетворительной. Опираясь на солидные труды по истории раскола, о. Кудржинский удачно вскрывает факторы, вызвавшие отпадение в XVII в. от православной церкви множества русских людей, и вводит читателя в понимание той среды, какая создала и поддерживала Спиридона Потемкина. Вторая глава составлена исключительно на основании жи- —237— тий. Этот источник использован о. Кудржинским полно и умело. Однако нельзя не пожалеть, что он оставил в стороне сочинения самого Потемкина. Отсюда он мог бы извлечь ряд ценных данных для характеристики автора в умственном и нравственном отношении. Обратиться к собственным трудам Потемкина для него было тем обязательнее, что показания житий скудны и могут получить вполне правильное истолкование лишь при сопоставлении с текстом слов. Недостаточность житийных свидетельств о. Кудржинский отчасти восполнил собственными догадками, но эти последние не всегда удачны. Так, трудно признать состоятельными его рассуждения об ученых диспутах Спиридона с католиками в Варшаве (стр. 31–32). Следующая глава значительно слабее. Вместо обещанного автором анализа мы находим здесь последовательный пересказ каждого слова, иногда краткий, нередко подробный, доходящий до буквального повторения целых страниц оригинала. Язык автора, не вполне удовлетворительный и в других главах, в настоящей прямо неудачен. Она написана длинными, тяжелыми фразами, которые по местам грамматически неправильны (стр. 50, 59, 61, 65, 73, 76, 105, 110, 127, 134 и др.), страдают недостатком ясности и удобовразумительности (стр. 80, 83, 92, 95, 106, 112, 125 и др.). К недочетам третьей главы следует также отнести отсутствие цитат и сплошное, без красных строк и выделения собственных замечаний автора, письмо. Содержание четвертой главы изложено в 9 рубриках: I) о противоборстве сатаны Богу; II) о церкви; Ш) о таинствах и молитве; IV) о крестном знамении; V) о Св. Духе: VI) о книжном исправлении; VII) о римской прелести; VIII) об аллилуйи; IX) о последних предтечах антихристовых и о самом антихристе. Число рубрик однако не лишне было бы увеличить. Особенно желательно видеть в настоящей главе обстоятельное изложение мыслей Потемкина об ересях, какие он нашел в исправленном тексте церковных книг. Не может быть одобрен и усвоенный о. Кудржинским способе передачи взглядов Потемкина. Он ограничивается пересказом в сжатом виде и собственными словами наиболее существенного в учении старца |
| Очевидно, что светскому правительству необходимо было противопоставить воззрения противоположные, и при том так, чтобы они заявлены были тоже духовными властями, только более авторитетными, чем Никон и русские архиереи. С этой именно целью светское правительство и обратилось на восток к четырём восточным патриархам с просьбой, чтобы они решили предложенные им вопросы о власти царской и патриаршей. Иеродиакон грек Мелетий, отправленный на восток, к патриархам с вопросами, привёз на них ответы патриархов и собора, составленные, как и следовало ожидать, в духе совершенно противоположном воззрениям Никона. В ответе на первый вопрос: „что есть царь?“ между прочим говорится: „царю подобает, да будет глава и верх ко всем членом, подчинённым ему... Добре разсуждати долженствуют царие, еже не дати своея чести иным, ниже новствовати в творении благодеяний по оной причине: не даждь иному чести твоея, да не подвигнеши ос на тя... Царь есть господь всех подданных своих, ожидающих от него дарований и добротворений, – противных паки – казни. Аще убо кто царю видится противен быти, хотя есть и лице церковное, в достоинстве вчиненное, не без ума бо меч носит, но в похвалу добре творящих, в гаждение же зле деющих, ибо местник Божий есть, и того ради в писаниях предадеся: царя чтите и о царе милися дейте“. Второй вопрос, предложенный на разрешение восточным патриархам был следующий: „подобает ли всем, наипаче место держащу епископу или патриарше, подчиненну бьгги и повиноватися царю, царскую власть держащему и ея употребляющему, во всяких гражданских вещех и прениях, тако во еже бы единому быти господу и начальнику, или ни?“ В ответе на этот во- прос между прочим говорится: „яко же Бог есть на небеси повсемественне, то на земли суть по Бозе тий, иже держащий царскую власть и престол; и яко же, иже несохранивый веры божественные от общества верных изгнанствуя отвергается, подобне, иже веры к царскому достоинству сотворенные несохраншия, лестию же и отай деющии недостойни, нам мнятся, еже христианское имя на себе к тому содержати, занеже бо помазанник Господень именуется и есть, иже царским венцем увенчан бяше“. |
| Значительная масса Ряпинских насельников после разрушения в 1719 году этой мызы переселилась опять в Польшу «понеже тамо древлецерковные законы содержати пришельцем воля даяшеся». 2367 Сюда скрылись и многие —484— учителя – напр. Евстрат Федосеев с дядей своим Егором, Терентий Васильев, Иван Бедра и др. Григорий Яковлев в своем «Извещении праведном» говорит, что Евстрат «забежал в Польшу за рубеж» до какого-то «пана Эльзана». 2368 Где были земли этого пана – мы не знаем, но с большою вероятностью можно сказать, что это место побега находилось где-либо в пределах той же теперешней Витебской губернии, где раньше жил и Феодосий Васильев. Здесь, в Польше, по свидетельству того же Григория Яковлева, пришедшие «паки построиша себе жилища мужския и женския, обительми именующе». 2369 Эти «обители», благодаря настоятельству в них общепризнанных федосеевских отцов, сделались теперь еще более привлекательною «тихою пристанью» для утлого челна федосеевского древляго благочестия. И действительно, как мы уже видели из дела Саблина, федосеевская колонизация Польши выходцами из Новгородско-Старорусских пределов происходила в больших размерах и организована была обстоятельно. Сюда то и удалился в 1724 году Игнатий Трофимов. После того, как вновь сограждены были внешние «стены и покров» польских обителей, у отцов и учителей тамошних неизбежно должна была опять проявиться как-либо и их вероучительная работа. Направить эту работу по известному руслу выпало на долю тому же Игнатию Трофимову. – В новой обстановке он очутился теперь – не среди простецов поселян, которые нуждались в религиозном научении, руководстве и авторитете, а в среде главных федосеевских отцов и богословцев. Прежде – на родине – его прямым делом была пропаганда древляго благочестия. Если по временам и имела место в этой его деятельности полемика, то она несомненно являлась достаточною, не выходя из рамок элементарности по содержанию и стереотипности по выражению. Жизнь в глуши, жизнь бродячая, полная тревог и опасностей гонительных, полная миссионерских подвигов, не оставляла тогда Игнатию много времени для самостоятельных теоретических заня- —485— тий богословскими вопросами. |
| Государь Алексей Михайлович обратился на восток с особою грамотою, в которой он просил патриархов ответить на предложенные в царской грамоте вопросы. Восточные патриархи, соборно обсудив царские вопросы, прислали на них свои письменные ответы, за своими собственноручными подписями. На первый вопрос, предложенный в царской грамоте: «что есть царь?» патриархи между прочим отвечали: «царю подобает, да будет глава и верх ко всем членам, подчиненным ему... Добре рассуждати долженствуют царие, еже не дати своея чести иным, ниже новствовати в творении благодеяний по причине: не даждь иному чести твоея, да не подвигнеши ос на тя... Царь есть господь всех подданных своих, ожидающих от него дарований и добротворений, противных паки – казни. А аще убо кто царю видится противен быти, хотя есть и лице церковное, в достоинстве вчиненное, не без ума бо меч носит, но в похвалу добре творящих, в гождение же зле делающим, ибо местник Божий есть, и того ради в писаниях предадеся: царя чтите и о царе милися дейте». Второй вопрос, предложенный государем на разрешение восточных патриархов, был следующий: «подобает ли всем, наипаче место держащу епископу или патриарше, подчинену быти и повиноватися царю, царскую власть держащему и ее употребляющему, во всяких гражданских вещех и прениях тако, во еже бы единому быти господину и начальнику, или ни? В ответе на этот вопрос между прочим говорится: «яко же Бог есть на небеси повсемественне, та на земли суть по Бозе тий, иже держащий царскую власть и престол; и якоже, иже несохранивый веры божественные от общества верных изгнанствуя отвергается, подобне иже веры к царскому достоинству сотворенные несохраншии, лестно же и отай делающий, недостойни, нам мнятся, еже христианское имя на себе к тому содержати, зане же бо помазанник Господень именуется и есть, иже царским венцем увенчан бяше». Затем приводится исповедание, какое давали греческие патриархи своим императорам: «исповедую сим писанием моим, еже сохранити ми к тебе, крепчайшему царю и повелителю, чистую веру и благохотение, яко же долженствую то от естественного некоего мановения и от правильного долга тако, во еже бы ми быти под повелительством, и заповедию, и под манием царского твоего достоинства, и противну противу всякому человеку, противляющемуся сему моему крестному целованию. |
| Голос деда дрожит и колышется. На лысую голову падают дождевые капли и струятся крупными слезами по желтому и морщинистому лицу его. — Да… были вековые дубы, а теперь их нет… дубов-то. Родника целебного нет. Скоро и часовенки, Боговой келии, не будет. Он ощупью подходит к часовенке, и дрожащими руками касается черных ее стен, и приникает к ним заплаканным лицом. Упал дождь, и зеленая земля густо зазвучала кустарниками, ветлами и травами. Синие молнии перекрестили небо. Тяжелой падающей медью загрохотал гром. Дед и поводырь схоронились в темной часовне, пахнущей засохшими цветами, кипарисом и пылью. Сели на полу у киота Спаса. Прижались друг к другу. — Боязно, дедушка! Ишь, как молонья освечает!.. — Не бойся, дитятко, здесь Богова тишина. Спас благоуветливый нас голубит. Тише, внучек, тише. Господь на землю гневается. Свят, свят, святый Боже… Озари стадо Твое зарею благодати Твоего заступления, жизни сподоби немерцающей. Лицо земли осияй светом невечерним… — Молчи, деда, страшно мне! — Не бойся, здесь Богова тишина… Дед молчит, гладит рукой голову внука и к чему-то прислушивается, затаив дыхание. — Ась? — Тише, дедушка! Никто тебя не кличет! — Как будто бы кто кликнул меня?.. Так явственно кликнули: Са-а-вва-тий!.. Дед осеняет себя частыми крестами, нагибается к испуганному внуку и шепчет: — Это смерть меня кличет… Пожил я, и хватит. Тебе, ясному, вольготней будет… Не пужайся… Груско мне на земле… Дубов старых нет, родника нет, рухает часовенка, нас, старых, — не слушают. Неприютно мне на земле! Надо на покой… к своим… Не плачь, дитятко, не плачь, бесприютный, терпеливый мой… Чу! — насторожился дед. — Опять кликнули… Явственно. Зовут! — Полежи, дедушка. Вот так… Весь ты как в огне горишь… Не хрипи так, боязно мне. Дед прилег к иконе и забредил. — Идешь, стара… Иди, иди. Истосковался я по тебе. Солнышко! Птички-зорюнки поют! А рожь-то какая высокая… чижолая… и Светочки синенькие, синенькие… Дубы зашумели. Вода, родниковая, целебная по камушкам побежала… А часовенка-то новенькая, и сблёскивает риза Спасова… — Он приподнялся, обвел глазами темные запаутиненные утлы часовни и закричал: — Господи! Прозрел я! |
| Лиза вошла в небольшую комнату, вроде гостиной, с фикусами в кадках, зеленой ползучей «бородой». Кот важно прошелся по половичку. Портрет Александра Второго смотрел со стены – пробритый подбородок, бакены, гусарский ментик. Окно с фуксиями на подоконнике тоже выходило во двор. Через несколько минут стайка воробьев, веселившихся и клевавших посреди двора, в травке между неровными булыжниками, шумно взлетела – прямо на них шел студент в серой тужурке, с бобриком на голове, длинными горизонтальными усами. Он пересек двор, слышно, как отворил дверь, вошел. Лиза одна была в комнате. Кот сидел на солнышке, грелся, умывался лапкой. Император продолжал быть в ментике. – Лиза! Артюша присел, ноги его растопырились, а потом кинулся он к ней, в первую минуту ничего даже не могли они сказать друг другу – в слезах, путаных восклицаниях: «Да как! Да ты, тут! Вот так раз…» Старичок позволил им провести вместе четверть часа. Каждый день отправлялась Лиза в тюрьму к старичку – имя его Иннокентий Иваныч. Каждый день приходил к ней Артюша, все в ту же комнатку с Александром Вторым. Солнце украинское так же веселило воробьев, радовало кота и мух. Лиза питалась не солнцем, но любила его, как и Малороссию эту полюбила, базар, хохлушек, хохлов с усами Тараса Бульбы, торговавших дегтем, горшками, колесами – мало ли еще чем! Проходя базаром, вспоминала «Сорочинскую ярмарку» и отца, в Устах читавшего им вслух: «Чого нема на тий ярмарци! колеса, скло… тютюн, крамари всяки…» Питалась же она собой. В ней жило чувство крепости, силы, она знала, что вот надо так, и хорошо – жить в маленькой нежинской гостинице, бродить по базару, болтать с хохлушками, скоро пронюхавшими, что у ней жених ссыльный – сочувствовали, главное же хорошо: в комнате старичка Артюша; простые слова, но милые, в свете. Лиза чувствовала, что и собою питается. Чем больше питала, тем больше возрастала в ней самой эта пища. К Иннокентию Иванычу очень привыкла. Точно свой, дядя, дедушка. А подумать только: начальник тюрьмы! «Иннокентий Иваныч, разрешите мне нынче побыть полчаса!» – Начальник тюрьмы пофукивает. «Да вы и так полчаса бываете». – «Нет, меньше. А нынче хочется…» – «Вам всегда, разумеется, хочется. Из Москвы в Нежин приехала, значит, треба видети. Полчаса, полчаса… Ну, Бог с вами. А когда-нибудь влетим мы оба». |
|
|
