| — Бландуа! — воскликнул он, дочитав до конца. — Венеция! И эти приметы! Я знаю человека, о котором тут говорится. Он бывал в моем доме. Он близкий друг одного джентльмена из хорошего рода, но — кха — несколько стесненного в средствах, которому я — кхм — оказываю покровительство. — Тем легче вам будет исполнить мою покорнейшую и настоятельную просьбу, — подхватила Флора. — сделайте милость, когда будете возвращаться в Италию, ищите этого пропавшего иностранца на всех дорогах и перекрестках, справляйтесь о нем во всех гостиницах, и виноградниках, и апельсиновых рощах, и вулканах, и словом всюду, где вам только придется проезжать, ведь не сквозь землю же он провалился, так с какой же стати он прячется вместо того, чтобы выйти и открыто сказать, вот я, и рассеять всякие подозрения. — Скажите, сударыня, — осведомился мистер Доррит, снова заглянув в афишку, — а что это за Кленнэм и Ко? Эта фамилия названа здесь при указании дома, где теряется след мсье Бландуа; кто же такой Кленнэм и Ко? Я, помнится — кха — был когда-то — кхм — немного знаком с человеком, носившим такую фамилию; если не ошибаюсь, вы о нем также упоминали. Может ли быть, что это то самое лицо? — Нет, это совсем другое лицо, — возразила Флора, — без ног и на колесах, а нрав такой, что ни приведи боже, хоть она и мать ему. — Кленнэм и Ко — кха — мать? — воскликнул мистер Доррит. — Да, и еще старикашка со скривленной шеей, — сказала Флора. Выражение лица мистера Доррита ясно показывало, что если он еще не сошел с ума, то это случится в самое ближайшее время. Самочувствие его не улучшилось оттого, что Флора тут же пустилась в подробный рассказ о наружности мистера Флинтвинча, без всякого перехода перемежая этот рассказ замечаниями, касающимися миссис Кленнэм, а в заключение назвала почтенного компаньона последней ржавым винтом в гетрах. В результате перед мысленным взором мистера Доррита возникло устрашающее видение некоего двуполого чудовища без ног и на колесах, похожего на ржавый винт в гетрах, и это видение до такой степени потрясло упомянутого джентльмена, что на него просто жаль было смотреть. |
| Теперь и только теперь на сцене появилась Фанни во всеоружии средств, соответствующих ее новой роли. Теперь и только теперь она засверкала столь ослепительно, что бедный мистер Спарклер совсем потерялся в блеске ее лучей; впрочем, это не имело значения, ибо она сверкала за двоих и даже за десятерых. Исчезло тягостное чувство неопределенности и двусмысленности, и стройный корабль на всех парусах понесся по намеченному курсу, плавно и величаво бороздя морскую гладь. — Поскольку все сомнения выяснены и разрешены, душа моя, — сказал мистер Доррит, — пора, пожалуй — кха — довести до сведения миссис Дженерал… — Папа, — перебила Фанни, услышав это имя, — а при чем тут, собственно, — миссис Дженерал? — Душа моя, — сказал мистер Доррит, — я полагаю, что долг вежливости по отношению к даме — кхм — столь тонкого воспитания и благородных чувств… — Ах, папа, не хочу я больше слышать о тонком воспитании и благородных чувствах миссис Дженерал, — возразила Фанни. — Мне надоела миссис Дженерал. — Надоела! — повторил мистер Доррит с укором и недоумением. — Надоела — кха — миссис Дженерал! — Меня просто тошнит от нее, папа, — объявила Фанни. — И никакого ей нет дела до моего замужества. Пусть думает о своих брачных планах, если они у нее имеются. — Фанни! — произнес мистер Доррит строго и внушительно, в противовес легкому тону дочери. — Будь добра объяснить, что означают твои слова. — Лишь только то, папа, — сказала Фанни, — что, если у миссис Дженерал имеются собственные брачные планы, едва ли ей есть время думать еще и о чужих. Если у нее таких планов нет, тем лучше; но так или иначе, я вовсе не жажду доводить что-либо до ее сведения. — А могу я спросить, почему? — Потому что она и сама догадается, — отрезала Фанни. — Она достаточно наблюдательна, как я не раз имела повод убедиться. Вот пусть и догадывается сама. В крайнем случае узнает в день свадьбы. И надеюсь, папа, вы не упрекнете меня в неуважении к вам, если я скажу, что ей совершенно незачем знать раньше. — Фанни, — возразил мистер Доррит, — меня крайне удивляет, крайне возмущает эта — кха — беспричинная, вздорная враждебность по отношению к миссис — кхм — миссис Дженерал. |
| — Господин доктор! — прокричал Студзинский из тьмы, — будьте любезны принять команду фельдшеров и дать ей инструкции. Перед Турбиным тотчас оказались двое студентов. Один из них, низенький и взволнованный, был с красным крестом на рукаве студенческой шинели. Другой — в сером, и папаха налезала ему на глаза, так что он все время поправлял ее пальцами. — Там ящики с медикаментами, — проговорил Турбин, — выньте из них сумки, которые через плечо, и мне докторскую с набором. Потрудитесь выдать каждому из артиллеристов по два индивидуальных пакета, бегло объяснив, как их вскрыть в случае надобности. Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся вечем. Он влез на ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором, с треском вложил обойму и затем, целясь в окно и лязгая, лязгая и целясь, забросал юнкеров выброшенными патронами. После этого как фабрика застучала в подвале. Перекатывая стук и лязг, юнкера зарядили винтовки. — Кто не умеет, осторожнее, юнкераа, — пел Мышлаевский, — объясните студентам. Через головы полезли ремни с подсумками и фляги. Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались в однородный, компактный слой, над которым колючей щеткой, нестройно взмахивая и шевелясь, поднялась щетина штыков. — Господ офицеров попрошу ко мне, — где-то прозвучал Студзинский. В темноте коридора, под малиновый тихонький звук шпор, Студзинский заговорил негромко. — Впечатления? Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув концами пальцев в околыш, пододвинулся к штабс-капитану и сказал: — У меня во взводе пятнадцать человек не имеют понятия о винтовке. Трудновато. Студзинский, вдохновенно глядя куда-то вверх, где скромно и серенько сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил: — Настроение? Опять заговорил Мышлаевский: — Кхм… кхм… Гробы напортили. Студентики смутились. На них дурно влияет. Через решетку видели. Студзинский метнул на него черные упорные глаза. — Потрудитесь поднять настроение. И шпоры зазвякали, расходясь. — Юнкер Павловский! — загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как Радамес в «Аиде». |
| — Ну вот, сэр, — сказала миссис Кленнэм, — теперь вам известно все, что знаем мы сами. Мистер Бландуа ваш друг? — Нет, просто — кхм — просто знакомый, — отвечал мистер Доррит. — Быть может, вы пришли с каким-нибудь поручением от него? — Я? Кха. Что вы, помилуйте. Испытующий взгляд медленно скользнул вниз, на миг задержавшись на мистере Флинтвинче. Мистер Доррит, обнаружив к своей досаде, что вместо того, чтобы спрашивать, ему приходится самому отвечать на вопросы, попытался восстановить должный порядок вещей. — Я — кха — человек состоятельный, живу в настоящее время в Италии, с семьей, с прислугой, со всем — кхм — обзаведением, довольно обширным. Приехав на короткое время в Лондон по делам — кха — денежного свойства, я услышал о странном исчезновении мсье Бландуа, и мне захотелось выяснить некоторые подробности из первых рук, чтобы рассказать о них одному моему — кха — знакомому, англичанину, с которым я непременно увижусь по возвращении в Италию и который был близким приятелем мсье Бландуа. Мистер Генри Гоуэн. Вы, может быть, слышали это имя? — Никогда в жизни. Это сказала миссис Кленнэм, а мистер Флинтвинч повторил за ней, точно эхо. — Желая — кха — чтобы мой рассказ был как можно более связным и последовательным, я осмелюсь предложить вам три вопроса. — Хоть тридцать, если угодно. — Давно ли вы знаете мсье Бландуа? — Около года. Мистеру Флинтвинчу нетрудно установить по своим книгам, когда именно и от кого этот человек получил рекомендательное письмо, по которому явился к нам из Парижа. Если вы что-нибудь можете из этого вывести, — добавила миссис Кленнэм. — Мы не могли вывести ровно ничего. — Он бывал у вас часто? — Нет. Всего дважды. В тот раз, с письмом, и… — В этот раз, — подсказал мистер Флинтвинч. — И в этот раз. — А позвольте узнать, сударыня, — сказал мистер Доррит, который, вновь обретя свой апломб, вообразил себя чем-то вроде высшего полицейского чина, и все больше входил в эту роль, — позвольте узнать, в интересах джентльмена, которому я имею честь оказывать — кха — покровительство, или поддержку, или скажем просто — кха — гостеприимство — да, гостеприимство — в тот вечер, о котором идет речь в этом печатном листке, мсье Бландуа привела сюда деловая надобность? |
| — Мнение о ваших заслугах, миссис Дженерал? — спросил мистер Доррит. — О моих скромных заслугах, — с грациозным и в то же время выразительным наклоном головы повторила она. — Только о заслугах, миссис Дженерал? — снова спросил мистер Доррит. — Я полагаю, — отвечала миссис Дженерал столь же выразительно, — только о заслугах. К чему же еще, — спросила миссис Дженерал, в легком недоумении разведя перчатками, — могла бы я отнести… — К себе — кха — лично, сударыня — кха-кхм. К себе лично, к своим совершенствам, — был ответ. — Мистер Доррит извинит меня, — сказала миссис Дженерал, — если я позволю себе заметить, что ни время, ни место не кажутся мне подходящими для начатого им разговора. Мистер Доррит простит меня, если я напомню, что мисс Доррит находится в соседней комнате и отлично видна мне в отворенную дверь. Мистер Доррит не взыщет, если я признаюсь, что чувствую себя несколько взволнованной, обнаружив, что слабости, которые казались мне похороненными навсегда, могут оживать вновь и вновь овладевать моей душой. Мистер Доррит разрешит мне удалиться. — Кхм. Может быть, мы возобновим наш — кха — интересный разговор в другой раз, — сказал мистер Доррит, — если это, как я надеюсь, не будет — кхм — неприятно для миссис Дженерал. — Мистер Доррит, — сказала миссис Дженерал и, приседая, потупила взоры, — всегда вправе рассчитывать на мое уважение и готовность к услугам. Миссис Дженерал величаво выплыла из комнаты, без малейших признаков того волнения, которое непременно проявила бы на ее месте женщина не столь выдающаяся. Мистер Доррит, исполнявший свою партию в этом дуэте с величественной и слегка умиленной снисходительностью — как многие исполняют свои благочестивые обязанности в церкви — был, казалось, весьма доволен и собою и миссис Дженерал. Упомянутая дама вышла к чаю припомаженная и припудренная и в несколько приподнятом настроении, о чем свидетельствовали ее ласково покровительственный тон с мисс Доррит и нежное внимание к мистеру Дорриту — в той мере, в какой это не противоречило самым строгим требованиям приличий. Под конец вечера, когда она встала, чтобы проститься, мистер Доррит взял ее за руку, словно собирался пройтись с нею в менуэте по Пьяцца дель Пополо при свете луны, и весьма торжественно проводил до дверей, где поднес ее пальчики к губам. Пальчики были довольно костлявые, а кроме того, поцелуй вышел с парфюмерным привкусом, но мистер Доррит этого не заметил. Намекнув всем своим поведением на грядущие знаменательные события, он милостиво благословил дочь на прощанье и отправился спать. |
| В повозке, одной рукой управляя ретивой лошадью, сидел невероятно толстый и пузатый монах. Бородатый до косматости, щекастый, толстогубый и мохнобровый… Такого в сумерках на большой дороге встретишь — сам кошелек отдашь, да еще перекрестишься, что жив остался… Остановив двуколку, с нескрываемым трудом вылез (повозка радостно взвизгнула рессорами, вмиг став едва ли не вдвое выше), намотал вожжи на сук ближайшей березы и выжидательно повернулся к седобородым инокам. Те стояли и, слегка приоткрыв рты, смотрели на нового настоятеля… Затем, спохватившись, один склонился в поклоне, едва не сбив и без того с трудом стоящих на ногах собратьев. Следуя его примеру, тяжело опираясь на посохи, склонились остальные. — Кхм-м, — только и сказал настоятель. — Ну пусть хоть так… Ладно, не будем усугублять, ибо… ибо… ибо — да-а-а… Ну а вы кто? — обернулся он к мальчишкам. — Живем здесь, — ответил самый смелый. — А ты кто? Новый настоятель? А что такой толстый? У нас тут еды совсем мало… — Кхм-м, — повторил настоятель. — Не бойся, отрок: сильно не объем… Я вообще начинаю подозревать, что вскоре, впервые в жизни начну худеть… Судя по тому что вижу — сильно худеть… А кроме вас в обители есть кто-нибудь? Трудники? Монахи? — Отец Михаил в келье лежит, — был ответ. — Тюрю в обед ему понесем, узнаем — жив ли…Сторож есть, Игнатьич, но что-то не видать его давно… А трудников нет… Какой дурак без денег работать будет? Не-э, дураков нема… — Учителей у вас, как я вижу, тоже «нема», — понимающе покачал щеками настоятель. — Службы-то хоть ведутся? Кто из этих почтенных долгожителей… эй, вы куда? Но мальчишкам уже стало скучно и они побежали на озеро ловить карасей — хоть какую-то «приварку» к скудной монастырской трапезе. — Похудею, — печально глядя им вслед сказал настоятель. — Наконец-то похудею… И сильно… Монахи, заметив уход мальчишек, видимо решили, что официальная часть встречи закончена, поддерживая друг дружку, тоже направились к воротам монастыря. Ветхие и седые, они шли, покачиваясь, то ли от ветра, то ли от старости, и словно символизировали собой состояние дел в обители… |
| — Простите великодушно, сэр. Раньше вы курили. — Скажите еще слово, — заорал мистер Доррит вне себя, — и я вас прибью кочергой! Джон Чивери попятился к двери. — Назад, сэр! — крикнул мистер Доррит. — Назад! Сядьте! Сядьте, черт вас побери! Джон Чивери рухнул в ближайшее к двери кресло, а мистер Доррит принялся ходить из угла в угол, сперва чуть не бегом, потом постепенно замедляя шаг. Наконец он подошел к окну и постоял немного, прижавшись к стеклу лбом. Потом круто обернулся и спросил: — Так что же вы задумали, сэр? — Ничего решительно, сэр. Господи помилуй! Я только хотел справиться о вашем здоровье, сэр, и узнать, здорова ли мисс Эми. — Вам дела нет до этого, сэр. — Знаю, что нет, сэр. Поверьте, я никогда не забываю о том, какое между нами расстояние. Но я взял на себя смелость явиться к вам, совершенно не предполагая, что вы так рассердитесь. Даю вам честное слово, сэр, — добавил Юный Джон взволнованно, — я человек маленький, но у меня есть своя гордость, и я бы ни за что не пришел, если б мог это предположить. Мистеру Дорриту сделалось стыдно. Он снова отвернулся и приложил лоб к оконному стеклу. Когда он, спустя несколько минут, отошел от окна, в руках у него был носовой платок, которым он, видно, вытирал глаза; и он казался усталым и больным. — Юный Джон, я сожалею, что погорячился, но есть — кха — обстоятельства, о которых неприятно вспоминать, и — кхм — лучше было вам не являться ко мне. — Я и сам теперь вижу, сэр, — отозвался Джон Чивери, — но раньше мне как-то в голову не пришло, и бог свидетель, сэр, я сделал это без умысла. — Да, да, разумеется, — сказал мистер Доррит. — Я — кха — не сомневаюсь. Кхм. Дайте мне вашу руку, Юный Джон, дайте мне вашу руку. Юный Джон протянул руку, но в этом движении не было души, потому что мистер Доррит спугнул ее; и ничто уже не могло согнать горестное и растерянное выражение с побледневшего лица. — Ну вот, — сказал мистер Доррит, пожимая протянутую руку. — А теперь сядьте, посидите, Юный Джон. — Благодарю вас, сэр, я лучше постою. |
| Все, что он говорил и делал в тот вечер, вплоть до самых незначительных мелочей, Крошка Доррит любовно сохранила бы в памяти, даже если б не появилось у нее впоследствии причины запомнить этот вечер на всю жизнь. Она не могла забыть, как он упорно гнал от нее, а может быть, и от себя, навязчивую мысль о прошлом, стараясь заслонить эту мысль рассказами о богатстве и пышности общества, окружавшего его в Лондоне, о высоком положении, которое теперь прочно занял он и его семья. Но в его речах, во всей его повадке — это тоже запомнилось ей на всю жизнь — сквозили два противоречивых стремления, уживавшихся рядом; он словно хотел доказать, что она ему вовсе не нужна, что он отлично обходится без нее; и в то же время чуть ли не упрекал ее в том, что она мало беспокоилась о нем, пока он был в отсутствии. Толкуя об истинно королевском блеске приемов мистера Мердла и о всеобщем поклонении перед этим новоявленным монархом, естественно было вспомнить про его супругу. И если ход мыслей мистера Доррита в этот вечер не всегда отличался последовательностью, то в данном случае ничего удивительного не было в том, что он без всякого перехода осведомился, здорова ли миссис Мердл. — Она здорова и на будущей неделе уезжает. — В Англию? — спросил мистер Доррит. — Не сразу. Она собирается пробыть в путешествии несколько недель. — Большая потеря для Рима, — заметил мистер Доррит, — и большое — кха — приобретение для Лондона. В особенности для Фанни, и — кхм — вообще для — кха — высшего света. Крошка Доррит не слишком уверенно присоединилась к этому мнению, думая о той борьбе, которая теперь начнется. — Миссис Мердл дает большой прощальный бал, которому будет предшествовать званый обед. Она очень беспокоилась, успеете ли вы вернуться, отец. Мы оба приглашены к обеду. — Миссис Мердл весьма — кха — любезна. А когда это? — Послезавтра. — Завтра с утра извести ее, что я — кхм — благодарю за честь и непременно буду. — Можно, я провожу вас в вашу комнату, дорогой? — Нет! — сердито отрезал он, оглянувшись — ибо уже шел к выходу, забыв проститься. — Это совершенно ни к чему, Эми! Мне не нужны провожатые. Я твой отец, а не твой дряхлый дядя! — Тут его неожиданно вспыхнувшее раздражение столь же неожиданно улеглось, и он промолвил: — Ты меня не поцеловала, Эми. Покойной ночи, мой ангел! Дай срок, мы и тебе — кха — и тебе подыщем хорошего мужа. — С этими словами он вышел из комнаты и еще более медленным тяжелым шагом направился к себе. Поторопившись отпустить камердинера, он занялся своими парижскими покупками: открыл футляры, долго любовался игрой драгоценных камней, наконец убрал все и запер на ключ. Потом он забылся в кресле, чередуя дремоту с возведением новых пристроек и башенок в замке, и когда, наконец, лег в постель, над пустынной Кампаньей уже брезжило утро. |
| Что касается необходимости белорусскому «то ли журавлю, то ли воробью» в якобы «географическом центре Европы» второе, западное крыло – здесь вообще нечего добавить. Уже почти «прилетели» в этом году. Только суверенитетом здесь и не пахло. Что касается не дающего покоя Двуглавого Орла, то, видно, требуются отдельные научные симпозиумы и разъяснения (в том числе в СМИ) смысла Двуглавого Орла – что это державная симфония духовной и политической власти, что обращения в противоположные стороны голов Орла отнюдь не равнозначны, что недаром на Запад обращен скипетр, а на Восток держава. Что если католические костелы в Белоруссии обращены на Запад, а православные храмы на Восток, то это не радость, а вызов и беда для Белоруссии, и для самих католиков, отчужденных от Церкви Христовой. А вопрос, который остается у всех: что понимает президент под «четырехглавой» многовекторностью – необходимость торговать на все четыре стороны? Или делать это, с легкостью принося в жертву во имя успешной торговли совесть, душу народа, государственную безопасность, народные идеалы и непреходящие исторические ценности и цели? Или еще что-то? Во всяком случае, вскоре президент Лукашенко подтвердил небезосновательность этой догадки: «Я удивляюсь и не совсем понимаю, почему против нашей многовекторности подскочили некие силы в Российской Федерации. Нам бы хотелось, чтобы они сказали, какие в связи с этим они имеют к нам претензии… Мы никогда не отворачивались от России. Никогда [кхм-кхм]… Сегодня половина экспорта нашей продукции продается на внешних рынках вдали от нас и от России. Этот экономический вектор нам надо обеспечивать политически, дипломатически. Вот и вся многовекторность. Это аксиома». При этом « Лукашенко поручил руководству министерства иностранных дел и правительства Белоруссии “чётко донести эту точку зрения до зарубежных партнёров”». И оно в лице Макея «донесло». Оказывается , «Беларусь никакие из стран не рассматривает в качестве врагов… Мы рассматриваем все государства, особенно наших соседей, как наших партнеров, с которыми мы обречены жить и которые, как говорит руководитель Беларуси, даны нам от Бога». Так сразу и вспоминаются слова президента о «не наших войнах» (к слову о «мы никогда не отворачивались»). Между прочим, ученый-западноруссист А.Гронский написал прекрасную научную статью , в которой доказал, что «несмотря на ряд интеграционных проектов, в рамках которых существуют Белоруссия и Россия, белорусский интеллектуальный дискурс либо определяет “своими” войны и восстания против России (!), в которых не было ничего белорусского…, либо акцентирует внимание на героике событий только на своей территории», отрицая «свой для белорусов» характер Отечественных войн 1812, 1914-1918 и даже 1941-1945 гг. (за пределами территории БССР). |
| — Впервые. — Впрочем, что же я спрашиваю! Вы едва ли могли хоть раз побывать здесь так, чтобы я об этом не знал — разве что в детском возрасте. Обычно всякий, кто попадает сюда, если только он вправе претендовать — хотя бы претендовать! — на звание джентльмена, тотчас же является мне представиться. — Бывали дни, когда моему брату представлялось по сорок — пятьдесят человек, — не без гордости вставил Фредерик. — Совершенно верно, — подтвердил Отец Маршалси. — И даже более пятидесяти. Если вы зайдете к нам в погожий воскресный день во время сессии суда, вам покажется, что вы попали на дворцовый прием — да, да, на дворцовый прием. Эми! дитя мое, я сегодня с утра стараюсь припомнить фамилию джентльмена из Кэмбервелла, которого под рождество представил мне тот милейший торговец углем, что был дополнительно осужден на шесть месяцев. — Я не запомнила фамилию, отец. — Фредерик, быть может, ты запомнил? Но Фредерик выразил сомнение в том, что он вообще когда-нибудь эту фамилию слышал. Совершенно очевидно было, что Фредерик — последний человек на свете, от которого можно надеяться получить исчерпывающие сведения подобного рода. — Ну как же, — настаивал его брат, — еще он обнаружил такую деликатность при совершении своего благородного поступка. Ах, бог мой! Вот выскочила из головы фамилия и все тут. Мистер Кленнэм, вас, верно, интересует, что это за деликатный и благородный поступок, о котором я сейчас упомянул? — Весьма интересует, — сказал Артур, отводя взгляд от поникшей головки и бледного личика, по которому скользнула тень новой тревоги. — Поступок этот был столь прекрасен и свидетельствовал о таких высоких качествах души, что я поистине считаю своим долгом о нем рассказать. Я и тогда заявил, что буду рассказывать о нем при каждом подходящем случае, не щадя собственных чувств. Дело в том — кха-кхм, — а впрочем, что скрывать правду! — дело в том, мистер Кленнэм, что иногда у посетителей этих мест является мысль преподнести небольшой — кхм — знак внимания тому, кого называют Отцом Маршалси. |
|
|
