| поговорку: «Cherchez la femme!», то есть во всяком серьезном деле жизни «ищите женщину»); и наконец, внешнюю случайность опаснейшей и неожиданной болезни (в 1871 году) и ужас умереть в ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны еще: и гипотеза триединого процесса, и «Одиссей Полихрониадис» (лучшее, по мнению многих, художественное произведение мое), и наконец, не были еще высказаны о «юго-славянах» все те обличения в европеизме и безверии, которые я сам признаю решительно исторической заслугой моей (сам Катков этой опасности не понимал, или не хотел на нее указать по свойственному ему оппортунизму и хитрости)... Одним словом: все главное мною сделано после 1872–73 г., т.е. после поездки на Афон и после страстного обращения к личному православию... Личная вера почему-то вдруг докончила в 40 лет и политическое и художественное воспитание мое. Это и до сих пор удивляет меня и остается для меня единственным и непонятным. Но в лето 1871 года когда, консулом в Салониках, лежа на диване в страхе неожиданной смерти (от сильнейшего приступа холеры), я смотрел на образ Божией Матери (только что привезенный мне монахом с Афона), я ничего этого предвидеть еще не мог, и все литературные планы мои были даже очень смутны. Я думал в ту минуту даже не о спасении души (ибо вера в Личного Бога давно далась мне гораздо легче, чем вера в мое собственное личное бессмертие); я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришел в ужас просто от мысли о телесной смерти и, будучи уже заранее подготовлен (как я уже сказал) целым рядом других психологических превращений, я вдруг, в одну минуту поверил в существование и могущество этой Божией Матери; поверил так ощутительно и твердо, как если бы видел пред собою живую знакомую, действительную женщину, очень, доброю и очень могущественную, и воскликнул: «Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне. Я еще ничего не сделал, достойного моих способностей, и вел в высшей степени развратную, утонченно-грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи»... |
| При этом, если, муж и жена не заявляют о разводе, они налагают на виновного наказание церковное (гражданских наказаний у них не существует)“ 83 . Поступки Куртина и Кувайцева обращают на себя особенное внимание Леонтьева; суд у молокан приведен лишь для полноты картины. Суд, говорит Леонтьев, имеет право карать поступки, подобные поступкам Куртина, Кувайцева. Но, – вспоминает он,– по высокому выражению московских славянофилов, обыкновенный суд есть проявление лишь правды внешней и не исчерпывает «бесконечных прав личного духа, до глубины которого не всегда могут достигать общие правила законов и общие повальные мнения людей» 84 . Леонтьев, как не раз и впоследствии, прибегает к невинной хитрости, чтобы смягчить остроту «божественных напитков», – становится под защиту славянофилов, глубоко чуждых ему. Славянофильское противопоставление правды внешней и правды внутренней является горячей заботой сохранить нравственное начало от поглощения его юридическим: суть славянофильства – в том, что Леонтьев и здесь и особенно часто впоследствии часто зовет «мечтой», которую он «прощает» им за вражду к Западу, – в глубоком морализме... Леонтьеву-эстету нужна трагичность – поверх нравственности, нужны «глубины духа, до которого не могут достигать общие правила законов и общие повальные мнения“, хотя бы они были святыми... «Судья, при всей сдержанности, проговаривается Леонтьев, обязан карать проступки, нарушающие общественный строй, но там только сильна и плодоносна жизнь, где почва своеобразна и глубока даже в незаконных своих проявлениях. Куртин и Кувайцев могут быть героями поэмы более, чем самый честный и почтенный судья, осудившей их вполне законно» 85 . Пусть бы кто-либо из «московских славянофилов» подписался под этими словами, из-за которых, быть может, и Н. Н. Страхов назвал статью «беглыми заметками»!.. Своеобразие русской души сказывается и в его преданности религиозной вере, которой нужно особенно дорожить. «Ужасно проявление веры в преступлении Куртина! 86 Но ужасное или благотворное, все же это проявление веры, веры, против которой XIX век ведет холодную, правильную и беспощадную осаду“!.. А без этой веры «куда обратится взор человека, полного ненависти к иным бездушным и сухим сторонам современного европейского прогресса? Куда, как не к России, где в среде православия еще возможны великие святители, подобные Филарету“ 87 ... |
| 144 Литература о Леонтьеве немало содействовала господству данного мнения. Ея вина в том, что, не стараясь проникнуть в сущность воззрений Л-ва, большинство писавших основывалось лишь на собственных словах Леонтьева или на тех частного характера совпадениях, о которых мы говорили выше. Такова, напр., легкая статья «Вестника Европы» (1885, XII) о сборниках Леонтьева, в которой он назван «горячим сторонником славянофильства». Такова же статья П. Н. Милюкова «Саморазложение славянофильства». Кн. С. Н. Трубецкой (Русск. Мысль, 1892, окт.: «Разочарованный славянофил») тоже сначала считал Л. славянофилом. Но рад был заявить после статьи г. Киреева (Протоколы Слав. Благотв. Общ. 1894 г.), что в сущности и он никак не мог понять, каково отношение Л. к истинным славянофилам. «Я со своей стороны думаю, писал Трубецкой, что славянофилы 50–60 годов могли бы только с отвращением, протестовать против цинической проповеди Леонтьева» («Вестник Европы», 1894, август: «Противоречия нашей культуры». В «Собрании сочинений“ кн. Трубецкого т. I, стр. 212, а «Разочарованный славянофил " – стр. 149)... Г. Лев Тихомиров в статье «Русские идеалы и К. Н. Леонтьев (Русское Обозрение 1894 г., 10) считает Л. «выразившим второй фазис русского сознания, как славянофилы отметили первый фазис его пробуждения“ (стр. 882), ставя, т. е., его все же в генетическую связь со славянофилами. Свящ. И. Фудель в необыкновенно ценной по заключ., в ней письмам Л-ва статье «Культурный идеал К. Н. Леонтьева » (Русское Обозрение 1895 г.). по-видимому, присоединяется к мнению г. Тихомирова (стр. 258), хотя и приводит письма самого Леонтьева, дающие право на совсем иные выводы... 146 Исчерпывающим и блестящим изложением данной теории служит помянутая нами статья В. В. Розанова «Эстетическое понимание истории“ с двумя продолжающими ее статьями «Теория исторического прогресса и упадка“. Для подробного ознакомления с этим пунктом мировоззрения Л. мы и отсылаем читателя к ней. Розанов и в этой статье (кн. I, стр. 167), и в примеч., к письмам Л-ва (кн. V, стр. 169, прим. 3) говорит: «в этой теории главная суть Л-ва; без нее – его просто нет“. Мы вдвойне не согласны с этим мнением: 1) теория – только формулирование задолго раньше высказанных мыслей – и правильнее было бы сказать: без эстетизма нет Леонтьева; 2) В. В. не придавал значения религии Леонтьева, говоря, что «религия явно для него или член политической системы; или упрямый предрассудок старика, который решился «отравить час“ современникам безбожникам“ (кн. VI, стр. 422. прим. 1). Мы совершенно иначе смотрим на религию Леонтьева: по нашему мнению, в его вере, противоречащей ею теории, заключается весьма ценная половина, часть его души. Но об этом подробнее ниже. |
| Леонтьева привлекает коран узаконением пышности и неравенства жизни. Герой «Ай-Буруна» с одинаковой охотой говорит о том, «нельзя ли окрестить дочь приятеля Мустафы-Оглу или самому стать мусульманином», когда, еще до приезда Лизы, он хотел «согреть свою душу“, все таки не совсем удовлетворенную одною красотою природы 70 . «Я думаю даже (хоть и не совсем слепо), как то робко пишет христианин Леонтьев, что в коране есть начала сходные и с фатализмом новой статистики 71 , и с пышностью самого мироздания. Коран говорит: «Богу угодно, чтобы были и добрые и злые, и грешные и праведные. Он знает, что нужно». Не сообразно ли это с историей, с жизнью растительного и животного мира, поэтическими противоположностями вселенной? Может быть, я ошибаюсь. Если так, – пусть простит мне Бог; но в мыслях наших мы невластны!» 72 . От христианства Леонтьев этого времени просто отмахивается, и если видит в нем красоту, то опять свою, особую, хотя и очень характерную для его дальнейшего православия и монашества. «Далеко кулику до Петрова дня, и мне до христианских правил далеко, говорит он устами Руднева. Если бы я надел тулуп и почти не жил дома, и ходил с котомкой от старухи к старухе, от больного к больному: кто в силах – сам купи лекарство, не в силах – я помогу, – вот тогда бы я был христианин! Чтобы каждый грош, который я отдаю бедному, отзывался во мне с непривычки лишением и страданием – вот это христианин!» 73 . Христианство , как тяжелая победа в борьбе с природными склонностями и красивый в своем порыве отказ от мира, было понятно тому, кто сделал культом своим борьбу разнородных влечений. «Пусть они (Лиза и Маврогени) приедут из Венеции, думает герой «Ай-Буруна», а я не буду мешать,, им... Я пойду в монахи“ 74 – какие? спросим мы: монахи корана или христианства?!.. В 1870 году, то есть на самом кануне религиозного кризиса, приведшего Леонтьева в келью Афонского монастыря, написана им публицистическая статья «Грамотность и народность», которою открывается 2-й том «Востока, России и Славянства». |
| Внешние события в жизни Леонтьева за трактуемый период таковы 34 . Непосредственно по окончании курса университета Л. отправился врачом-добровольцем в Крым. По заключении мира в 1856 году он возвратился в Россию, был сельским и домашним врачом в Нижегородской губернии, в имении барона Д. Г. Розена, где пробыл до мая 1860 года. Лето и осень этого года Л. провел в своем имении Кудинове. В 1860 году он отправился в Петербург с целью отыскать себе другого характера занятия, которые бы оставляли больше времени для самообразования. В 1863 году он поступает на службу в министерство иностранных дел. Был последовательно секретарем на о. Крите, консулом в Адрианополе, Тульче, Янине и Салониках. – Все время от университетской скамьи посвящено было усиленным занятиям, с одной стороны, естественными науками, особенно любимой из них зоологией, с другой – изучению русской и иностранной литературы и философии 35 . К означенному периоду, кроме нескольких статей, относятся роман «Подлипки», а также особенно важные для определения душевного настроения автора повести «В своем краю», «Ай-Бурун» 36 и большая публицистическая статья «Грамотность и народность» 37 . Эстетом вышел Леонтьев из Университета. Мы видели, как последовательно дошел он вслед за потерей веры до имморализма, или, пользуясь его собственным выражением, до «жестокой иногда борьбы поэзии с нравственностью» 38 . Суррогат религии, простое умственное успокоение, более безнадежное, чем открытое неверие, эстетический деизм – вот та вера, на которой успокоился Леонтьев на долгое время. Эстетическим вкусом оценивал он достоинство тех или других форм религиозного сознания. Православие и папство, равно как буддизм и мусульманство, были для него более или менее красивыми фактами жизни – и только это осталось в качестве следа детского религиозно-бытового воспитания... В эту «бестолковую пору» своей жизни Леонтьев расстался и с монархическими преданиями своей семьи. Но насколько безнадежным был он в религиозном отношении, настолько же эстетизм, по его выражению, дал ему возможность выдержать напор того демократизма, «который широкой волной разлился в 60-ые годы“. То, что в студенческие годы было в значительной степени одной лишь «натурой“, у тридцатилетнего Леонтьева начинает принимать характер системы. Демократизм Л. и на студенческой скамье был в значительной степени лишь словесным. В более же зрелую пору он быстро уступил место культу сложности и разнообразия жизни, горячим поклонником которого оставался он вплоть до могилы. Пафос вражды к демократическому уравнению людей, к «эгалитарному прогрессу», по его позднейшей терминологии, которым всего больше характеризуется писательский темперамент Леонтьева, зародился в нем с самого начала его самостоятельной жизни. |
| «Чужая душа – потемки“, по словам г. Чернова, вероятно не раз беседовавшего с Леонтьевым 94 о его переломе. Да и собственная душа потемки – особенно в наших глубокоинтимных переживаниях, каковыми являются религиозные отношения человека к Богу. И едва ли пролил бы Леонтьев больше света на свой переворот при личной беседе с В. В. Розановым , если бы таковая и состоялась. Может быть, по самой природе религиозного чувства последний момент веры при обращении является всегда «вдруг“, – может быть, говорим, полной эволюции атеизма в личную веру не бывает никогда... При всем том – важно присмотреться к двум сторонам происшедшего перелома в Леонтьеве. 1) Вера явилась «вдруг“. Пусть это так по отношению к самому последнему моменту перелома – «завершению“ его. Но в известной степени все же он, должен быть подготовлен теми или иными фактами внутренней жизни. 2) Какова была вера Леонтьева по своей психологии: была ли она действительно такою твердой верой, как определяет ее он сам спустя двадцать лет жизни под руководством монастырей? Эстетическое чувство было spiritus rector душевного настроения Леонтьева. «Эстетической приверженности к внешним формам православия“ он и сам отводит место в ряду факторов перелома... Мы не имеем оснований ни из предыдущей, ни даже из последующей жизни Леонтьева понять его последние слова так как, по-видимому, сам он их понимает: в собственном смысле слова религиозная красота внешних форм православия, включая сюда и высшее из них – культ осталась, думаем, навсегда непонятой им. Но об этом ниже. Тем не менее, известная доля правды содержится в собственном признании Леонтьева: эстетика привела его к вере кружным, если позволено будет так выразиться, путем. Эстетическому чувству Леонтьев придавал большое значение, как могучему средству оздоровления души от пошлости «прогресса». Эстетизм вывел на истинную дорогу (хотя за смертью и не провел по ней до конца) «московского настоящего барина, изящного по вкусам, идеального по воспитанию» А. И. Герцена 95 . «Доживи Белинский до нашей эпохи, делает в 1885 году примечание к одному пункту своей статьи «Грамотность и народность» Леонтьев 96 , он сделался бы славянофилом: такой пламенный эстетик (кур. |
| Credo, quia absurdum – формула, к которой любил Леонтьев прибегать во все последующее время своей жизни, когда нужно было ему определить психологию своей веры. И не слабость, а особое достоинство видел он в этом распинании своего естественного разума. «Послушайте – говорит Зедергольм Леонтьеву, склонность которого к католичеству смущала и пугала его. Вы долго не были настоящим христианином; вы обратились поздно! Я понимаю, что это очень полезно для начала уважать всякую веру, даже и буддизм, и предпочитать всякое исповедание пустоте мнимого прогресса. Да, для начала обращения... Но останавливаться на этом нельзя. Надо идти дальше и чувствовать духовное омерзение всему, что не православие. Зачем я буду чувствовать это омерзение? воскликнул Леонтьев. Нет! Для меня это невозможно. Я Коран читаю с удовольствием. Коран – мерзость! сказал Климент Зедергольм отвращаясь. Что делать? А для меня это прекрасная лирическая поэма. И я на вашу точку зрения не стану никогда. Я не понимаю этой односторонности, и вы напрасно за меня опасаетесь. Я православию подчиняюсь, вы видите сами, вполне. Я признаю не только то, что в нем убедительно для моего разума и сердца, но и то, что мне претит... Credo, quia absurdum.... – В учении церкви не может быть абсурда, горячо возразил Климент. Вы придираетесь к словам. Я выражусь иначе: я верую и тому, что по немощи человеческой вообще и моего разума в особенности кажется мне абсурдом. Оно не абсурд, положим само по себе, но для меня как будто абсурд... Однако я верую и слушаюсь. Позволю себе похвастаться и впасть на минуту даже в духовную гордость и скажу вам, что это лучший может быть род веры... Совет, который нам кажется разумным, мы можем принять от всякого умного мужика, например. Чужая мысль поразила наш ум своей истиной. Что же за диво принять ее? Ей подчиняешься невольно и только удивляешься, как она самому не пришла на ум раньше. Но, веруя в духовный авторитет, подчиняться ему против своего разума и против вкусов, воспитанных долгими годами иной жизни, подчинять себя произвольно и насильственно, вопреки целой буре внутренних протестов мне кажется, это есть настоящая вера» 117 . Здесь, в подчеркнутых нами, словах, сказанных Леонтьевым спустя несколько лет после его, как он говорит, «возвращения к положительной вере», мы подходим к самой психологической сущности его религиозного переживания. В последующие годы его вера укреплялась лишь. Природа же ее была одной и тою же как в момент «обращения», так и в период утверждения. |
| «Постригаться немедленно меня отговорили старцы, но православным я стал очень скоро под их руководством», писал, как мы знаем, Леонтьев через 20 лет о данном моменте своей жизни. К сожалению, к этому именно году относящихся «документов духовного переживания» Леонтьева нет. Но в достаточной степени вознаграждают нас поздние сообщения его, поздние его речи, ассоциировавшиеся с этим первым пребыванием на Святой горе. Леонтьев прав, когда говорит, что он скоро под руководством старцев сделался «православным“. Вопрос другой, правильно ли Леонтьев воспринял православие Афона, но именно в эти дни и месяцы первого пребывания в стенах его, прочно сложилось религиозное мировоззрение, которое с такою настойчивостью, порою фанатизмом, развивал и проповедовал он во всю остальную свою жизнь. К 73–74 году относятся труды Леонтьева, в которых мы встречаем уже цельную систему христианского воззрения. Но созревала она под сенью монастырей Святой горы. Обратимся к источникам. В первое же свое посещение, Леонтьев пробыл на Афоне Святую Четыредесятницу, – когда «непостижимый для непривычного, хотя бы и верующего, человека аскетизм большинства греческих и русских обителей на Святой Горе доходит до того, что становится в иные минуты страшно о нем и подумать» – и Пасху. «Великое море Четыредесятницы! Море голода и уныния, усталости и насильственной молитвы, от которой однако сама совесть, сама, личная воля не позволит отказаться без крайнего изнеможения»... «В это время все на Афоне становятся, волей и неволей, высокими подвижниками духовными и телесными. Тот, кому это полегче, не должен гордиться, а должен смиряться перед высшей «благодатью» подобного облегчения; тот, кому это очень трудно, больно и скучно, должен помнить, что эта боль и эта скука, это состояние почти ежеминутного несносного понуждения, оно-то и есть настоящее монашество, т. е. добровольное хроническое мученичество во славу Божию» 127 ... «Церковные службы и в обыкновенное время, по нашему мирскому суду, слишком долгие и слишком частые, во время поста наполняют почти весь день и всю ночь; ограничение в пище доводится до самого крайнего предела. В иные дни только певчим дается по ломтю хлеба, чтобы они были в силах петь“... Настает «Великая неделя страданий. «И в честь Христа, во славу Божию человеческие усилия становятся еще более жестокими“ 128 ... |
| А кровь? – спрашивает собеседник Милькеева. Кровь – спросил с жаром Милькеев, и опять глаза его заблистали не злобой, а силой и вдохновением: Кровь? повторил он: кровь не мешает небесному добродушию... Вы это все прянишной Фредерики Бремер начитались! Жанна д " Арк проливала кровь, а она разве не была добра как ангел? И что за односторонняя гуманность, доходящая до слезливости, и что такое одно физиологическое существование наше? Оно не стоит ни гроша! Одно столетнее, величественное дерево дороже двух десятков безличных людей; и я не срублю его, чтобы купить мужикам лекарство от холеры! “ 54 . «Что за бесстыдство! Извинять жестокость в каком-нибудь случае, это еще понятно, но оправдывать, обращать в принцип»... так говорили заочно про Милькеева слышавшие его 55 . «Прочь сомненья! Прочь рабство общих мнений! – отвечает этим служителям «морали рабов» Леонтьев устами героя «Ай-Буруна» 56 , – «пусть питается дешевой и безвредной пищей тот, кто не в силах вынести божественных напитков!“. При свете нового принципа, применявшегося пока к сфере индивидуальной жизни, должна получить, выражаясь словами Ницше, свою «переоценку“ и вся жизнь человечества. «Наука о современном обществе есть патологическая наука» 57 ... «Законы», которыми живет человечество до сих пор, суть не что иное, как «свободное самооскопление для пользы общей» 58 . И прежде всего – пошлы принципы всеобщего блага, всеобщего равенства. «Любить мирный и всемирный демократический идеал это значит любить пошлое равенство, не только политическое, но даже бытовое, почти психологическое»... Но тогда «поэту не о чем будет писать, ваятель тогда будет сочинять только украшения для станций железных дорог 59 или лепить столбики для газовых фонарей, живопись и теперь уже обижена гнусной фотографией“... «Идеал всемирного равенства, труда и покоя? Избави Боже»! 60 ... «Уничтожая аристократию, мы оставляем только два начала: фрачное мещанство и народ“... Но на пути дальнейшего развития демократического принципа мы готовим вместе с собою гибель и народу: «работник и без того с ума сходит, как бы ему надеть сюртук, хоть грязный и вонючий, но сюртук!» 61 ... |
| Нравственность, отрешенная от Бога, становится тем пресным гуманизмом, который в конечном своем развитии теряет высший духовный порыв, сосредоточиваясь исключительно на заботах о сытой и довольной жизни. Из всей молитвы Господней помнит она тогда лишь четвертое прошение («Бранд“ Ибсена). Еще с большей враждой к религии относится эстетизм, как «отвлеченное начало». В отличие от истины и добра идея красоты меньше всего поддается объективной мерке... И по мере того, как она отделяется от идеи Бога, мы встречаемся с перерождением ее в противоположные начала. Здесь эстетическое филистерство, в которое выродился марксизм в «Новейшем капитализме» (1902 г.) Зомбарта, с его презрением к «философской, литературной, идеалистической, нечувственной и потому нехудожественной культуре века Фихте и Шеллинга, Гегеля и Шопенгауэра, Гейне и Гете» и преклонением перед более ценным, искусным и удобным устройством ресторанов и отелей, кафе, кабаков, железнодорожных поездов и пароходов, – чередуется с декадентством с его красотою форм и порою переходит в эстетизм Сологубов и Кузьминых... И именно в силу этой субъективности чувства красоты так легко признать отдельные формы ее за высшее благо... Истина, добро и красота имеют корни свои в природе человека. Но и чувство односторонней и потому ложной красоты с ее культом силы, мощности, величественности притягательно для него: здесь, по выражению Достоевского, диавол с Богом борется, и полем борьбы служит душа человеческая... И как трудно бывает провести ту грань, которая отделяет божественное от антихристова! Как близко подходит ко Христу со своим культом красоты Ницше, и в то же время нет в истории человеческой мысли более враждебного Ему, по крайней меру по своему желанию «антихристианина“. Культ мощного, эстетически прекрасного – внутреннее существо классицизма – в качестве идеала отрицается нами. Но было бы, думаю, несправедливым сказать, что мы не понимаем его обаяния. Величие земное настолько сильные корни имеет в нашей душе, что его покровом мы хотели бы одеть религиозно высокое; встреча означенных начал много имеет места в объяснении причин Голгофского креста... И в христианскую пору единственная в мировой жизни Вифлеемская ночь воображением позднейших художников окружена небывалым внешнего характера величием – неземным светом в пещере и сонмами парящих в ней ангелов. А в подлинной действительности мы видим убогих с мирской точки зрения Иосифа и Пресвятую Деву Марию да ясли животных, ставшие колыбелью Божественного Младенца... |
|
|
