| — Бог вас благословит, доброе вы задумали, господа, но прошение вы подали не по форме. Почему оно на одном листе? — Мы вместе задумали, мы связаны дружбой, одними чувствами одушевлены. — Это прекрасно; но все-таки нужно, чтобы прошение поступило от каждого отдельно. Поклонились студенты и, приняв благословение ректора, вышли. Дроздов тотчас накатал прошение, сбегал к ректору, подал и с сияющим лицом бежит в нумер к Надеждину. — Я подал, Николаша. А ты? — Нет; да я и раздумал подавать. — Как же так? Ты же подписал, и мы условились, и ректор знает. — Мало ли что! Вольно и тебе! Ну, и надевай, брат, клобук, и щеголяй, — со смехом отвечал Надеждин. Так Николаша и остался в мире, был потом в Рязани профессором семинарии, потом в Москве профессором университета, издателем «Телескопа», потом ссыльным в Усть-Сысольске; после редактором «Журнала Министерства внутренних дел», главным деятелем Этнографического отдела при Географическом обществе. А Александр Дроздов стал Афанасием, сначала бакалавром Московской академии, потом ректором в разных семинариях, затем ректором Петербургской академии и скончался архиепископом Астраханским. Можно бы этот рассказ принять за острое слово, за шутку, за клевету наконец. Нет, когда Афанасий был ректором Рязанской семинарии, а Надеждин приехал побывать на родину (он был Рязанской епархии, из Белоомута), Афанасий, показывая гостю семинарию, представил своего друга семинаристам и им объяснил, что «если бы не этот барин, то не быть бы мне вашим ректором, не быть бы мне и монахом. По его милости я теперь то, что есть; только он-то мне изменил тогда». Это я уже слышал от Вениамина (скончавшегося епископом Рижским), сверстника моего по Академии. Вениамин был рязанский (В. М. Карелин в мире), и когда учился в семинарии, пред ним-то в числе прочих Афанасий исповедал, как друг Николаша упрятал его в монахи. Надеждин был таков. О подобном поступке его рассказывают относительно другой особы, еще здравствующей. Ю.Ф. Самарин, которого домашним учителем, между прочим, был Надеждин, передавал мне, кроме того, о софистических, почти лицедейственных способностях Надеждина, вдобавок обладавшего редкою импровизацией; как он, читая детям лекции, приводил их в трепет, заставлял своею одушевленною речью биться их сердца, проливать даже слезы, а чрез час сам издевался над своею проповедью и критиковал ее. Яркий пример и достоинств, и недостатков старого семинарского воспитания! |
| «Окаменение сердца, – пишет он, – есть великое несчастье современной церковной жизни. Без живого чувства иной, божественной жизни и своего бессмертия, не вдыхая в себя хоть в малейшей степени блаженного воздуха вечности, нельзя сохранить свою веру. Все корни веры – в мирах иных, и если они подрезаны, то никакое внешнее благочестие не гарантирует, что человек останется до конца верным Богу. А ведь в .этом все дело, особенно в наше время: остаться до конца Ему верным» 465 . В одном из последних писем к многолетнему другу Николаю Емельянову Фудель говорит об этой статье как о своей, видимо, завершающей работе, в которой «еще успел собрать крохи, падавшие со стола Отцов моих» 466 . Последние работы Значительных по объему богословских сочинений Сергей Иосифович действительно больше не писал. Писать вообще становилось все труднее, в том числе из-за прогрессирующей утраты зрения. Однако мысль вновь обращалась к прожитому, и хотелось еще сказать об ушедших близких людях те недоговоренные раньше слова любви, которые «точно руками; тронут их плечи в немой радости и скажут им, что они не одни и что мы не хотим быть одни без них» 467 . С этой мыслью Фудель завершает свою многолетнюю работу над воспоминаниями и включает в них новую главу о владыке Афанасии (Сахарове) , законченную в последние недели 1975 года. С трогательной любовью пишет Сергей Иосифович о старце-епископе как об одном из тех «редчайших людей, которым хочется поклониться до земли и припасть к коленям, ища у них их неоскудевающего мужества и неугасимого тепла» 468 . И вместе с тем в духовном облике великого исповедника веры, с судьбой которого его собственная оказалась многообразно переплетенной на протяжении почти четырех десятилетий от первого знакомства в Усть-Сысольске, Фудель подмечает как близкие ему, так и отчасти чуждые черты. К последним он относил некоторое «буквоедство», самим владыкой признаваемое, и вытекающую отсюда недооценку значения первоначального христианства с его харизматической свободой для наступившей с началом гонений эпохи жизни Церкви. |
| Но на это не последовало никакого ответа, и через месяц, 3 ноября, он отправил заявление вторично. Через несколько дней, 7 ноября 1922 года, Тучков предложил следователю выслать архимандрита Неофита в Зырянский край на год. В ответ на настоятельные просьбы архимандрита окончить его дело, на следующий день после резолюции Тучкова было составлено обвинительное заключение: " Дело Осипова Н.А. возникло в связи с делом Патриарха Тихона по подозрению в соучастии его в контрреволюционной деятельности последнего, хотя конкретных данных предъявленного ему, Осипову, обвинения следствием не установлено; все же принимая во внимание близость отношений его к Тихону как личного его секретаря и члена учебной комиссии при Синоде, ведшем вместе с Тихоном явно контрреволюционную политику, считаю дальнейшее пребывание его, Осипова, в Москве с политической точки зрения не допустимым " . 25 ноября 1922 года Комиссия НКВД по административным высылкам приговорила архимандрита Неофита к трем годам ссылки в Зырянский край. Узнав об этом, отец Неофит отправил заявление: " Я административно высылаюсь в Зырянскую область… и нахожусь в Таганской тюрьме. Арестовали меня летом, и я не взял с собой никаких вещей, тем более теплых. Комната моя уже семь месяцев необитаема, и родных у меня нет. Поэтому я прошу разрешить мне с конвойным взять теплую одежду и распорядиться своими вещами. Прошу распоряжения о доставке мне взятых в комендатуре ГПУ книг... Ввиду срочности высылки прошу ускорить получение мною вещей. Последние годы я являюсь нищим и не могу приобрести полушубок, валенки и рукавицы, без которых я не могу по болезненности и ревматическому состоянию предпринять зимний путь. Поэтому убедительно прошу оказать мне субсидию выдачей валенок, полушубка и рукавиц и, если можно, расходными деньгами " . Тучков распорядился разрешить архимандриту сходить под конвоем в квартиру и взять нужные вещи. Последние недели перед отправкой в ссылку отец Неофит находился в одной камере со митрополитом Казанским Кириллом (Смирновым) , вместе с ним путешествовал с этапом до Усть-Сысольска , который был определен им местом ссылки, где они по общности на многое церковных взглядов и подружились, вместе совершали богослужение и часто навещали друг друга; и впоследствии отец Неофит в течение долгого времени поддерживал переписку с митрополитом. |
| Накануне, в Соловки прибыла из Москвы особая комиссия в составе коменданта Центрального ГПУ Дукиса, следователя того же ГПУ Андреевой, представителя прокурора Верховного суда Смирнова, помощника прокурора по делам ГПУ, небезызвестного Катаньяна и ряда чинов из числа высшего военного начальства. Комиссию сопровождал специальный отряд войск ЧОНа (частей особого назначения). Как потом оказалось, комиссия эта явилась в лагерь для наблюдения за перевозкой политических и партийных с Соловецких островов. Комендант ГПУ привез специальное распоряжение по сему поводу, подписанное председателем особого совещания при ГПУ – Уншлихтом. Хотя увоз политических и партийных ГПУ хотело, по-видимому, обставить тайной, лагерь скоро узнал, что соловецкую аристократию везут на вольное поселение, и в тюрьмы Усть-Сысольска, Нарыма, Перми и Иркутска, откуда легче выйти на свободу, и где политические и партийные, будут пользоваться рядом новых привилегий: свидания с родными, выхода в город на прогулку и т.п. С раннего утра потянулись к пристани, мимо здания управления Северными лагерями особого назначения, длинные вереницы людей с вещами в руках. Конные отряды Соловецкого полка, во главе с самим Петровым, отгоняли в сторону всех, попадавшихся по дороге, «каэров» и уголовных. Политические и партайные шли к пристани попарно, их окружали патрули команды надзора и роты чекистов, с комендантом Соловков Ауке впереди. До вечера пристань была усыпана людьми, ожидавшими из Кеми парохода («Глеб Бокий»). Сперва была отправлена Савватиевская группа (2-е отделение концлагеря), затем и Муксульмская (3-е отделение). В Кеми политических и партийных ожидал специальный состав арестантских вагонов, который и увез их в ссылку и в тюрьмы. Все соловецкие чекисты скрывают свое, достаточно темное, прошлое. Но, по примеру тех, прошлая жизнь коих стала известной заключенным, можно безошибочно утверждать, что почти вся соловецкая администрация укомплектована бывшими уголовными преступниками, по легкомыслию выпущенными из тюрем, наряду с политическими, весной 1917 года. |
| Я вчитываюсь в строки последнего письма Всеволода и вспоминаю нашу переписку с ним в тульской тюрьме и в Архангельске, какую мы вели, помня о перлюстрации и соглядатаях… Не они ли мерещились ему, когда он писал мне в этот последний раз?.. Все это еще впереди, за жутким опытом смертельной схватки двух диктатур, за годами лишений, голода, расправ. Пока что я разъезжаю по пустынным дорогам Зырянского края, ставшего республикой Коми, с редкими таежными деревнями, глухими лесами и растекшимися пятнами лагерной проказы. Война, и потому матери не могут требовать хлеба для своих детей, колхозники — оставления им зерна для посева, переселяемые и ссылаемые народы — требовать еды в свои теплушки: все для фронта, все для победы! Иногда мне приходилось бывать в Сыктывкаре, прежнем Усть-Сысольске, ставшем столицей Коми. Тут я получаю от моего шефа очередные выхлопотанные им наряды на поставки и снабжение. Не то он поручает мне самому сходить в соответствующие республиканские организации. Тогда я ощущаю, с каким затаенным негодованием, с каким внутренним возмущением ведающие выдачей служащие подписывают документы на получение сахара, масла, мяса, круп… кем же? Чужаком, представителем никому не нужной экспедиции, когда всего этого лишены они сами, их дети и родители… Городок наводнен приезжими. В Сыктывкар доставляют вывезенное из Прибалтийских республик население. Это большей частью семейные горожане, интеллигентные люди с семьями и обычным бестолковым багажом беженцев и ссыльных. Они рады обменять на кусок хлеба, на что-либо съестное все, что находит покупателя. Рынок кишмя кишит этими продавцами, а спроса почти нет. Золотое время для спекулянтов и ловкачей! Повторяется то, что наблюдалось в первые годы революции, в период “военного коммунизма”, когда и меха, и драгоценности сбывались за овес и картофель. С той только разницей, что овес и картофель мужики. обменивали свой, добытый трудом, тогда, как нынешние ценности, служащие валютой, — буханки хлеба, куски сахара или завернутые в газету крохи масла и ломтики сала — ворованные, поступившие со складов или пекарен от заведующих и кладовщиков, работающих в доле с начальством. А в остальном — те же попавшие в беду люди, расстающиеся в мороз с валенками или овчиной, с последним бельем, и те, кто, радуясь удаче, жадно бросается на добычу… Впрочем, была и ленинградская блокада, после которой, я полагаю, удивить ничем нельзя: и там были люди ни в чем, благодаря связям с всесильными обкомовцами и райкомовцами, не нуждавшиеся и располагавшие даже излишками, которые очень выгодно выменивали на ценные вещи, когда под боком у них вымирали целыми семьями, а выжившие с гадливостью вспоминают, как варили кошек… |
| Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный — которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. — Весьма вероятно, что одним из прототипов Крафта был соученик А. Ф. Кони по Московскому университету мировой судья Крамер, покончивший с собой, так как ему представлялось, что у русского народа нет исторической будущности. В дневнике, начатом за неделю до смерти, Крамер писал, что русский народ послужит лишь удобрением для более свежих народов, которые придут, вероятно, с Востока. „Но я люблю, — писал он, — этот народ, и его печальное будущее меня угнетает, рисуя мне всякую общественную работу бесполезной в своем конечном результате“. Предсмертный дневник Крамера попал к А. Ф. Кони, который разбирал дело о самоубийстве своего бывшего товарища. Кони, вероятно, и рассказал об этом Достоевскому, так как некоторые детали из предсмертного дневника Крамера использованы при создании образа Крафта (см. ниже, примеч. к с. 296). Кони рассказывает о Крамере в своих воспоминаниях „На жизненном пути“, (т. 3, ч. 1). Создавая образ Крафта, Достоевский пользовался и другими источниками. В теории Крафта об отсутствии самостоятельного значения России нашли, в частности, отражение взгляды П. Я. Чаадаева, высказанные им в „Философических письмах“ (1829–1831), первое из которых, напечатанное в 1835 г. в „Телескопе“, привело к закрытию журнала и высылке его редактора Н. И. Надеждина (1804–1856) в Усть-Сысольск. В письме Чаадаев пишет: „Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок. Наставление, которое мы призваны преподать, конечно, не будет потеряно; но кто может сказать, когда мы обретем себя среди человечества и сколько бед суждено нам испытать, прежде чем исполнится наше предназначение?“ (Соч. и письма П. Я. Чаадаева/Под ред. М. Гершензона. М., 1914. Т. 2. С. 113). И далее: „Ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь“ (Чаадаев П. Я. 1-е философическое письмо (1829)//Там же. С. 116–117). 52 |
| Передачи в тюрьму архиепископу Фаддею отправляла Вера Васильевна Трукс, и он отдавал их старосте камеры, а тот уже делил на всех. Но однажды, когда «поступила обычная передача, – вспоминал митрополит Кирилл, – владыка отделил от нее небольшую часть и положил под подушку, а остальное передал старосте. Я увидел это и осторожно намекнул владыке, что, дескать, он сделал для себя запас. „Нет, нет, не для себя. Сегодня придет к нам наш собрат, его нужно покормить, а возьмут ли его сегодня на довольствие?“ – сказал архиепископ Фаддей. Не только продукты раздавал владыка в тюрьме, но и всё, что получал из вещей. Епископу Афанасию он отдал подушку, а сам спал, положив под голову руку. Одному из заключенных архиепископ отдал свои сапоги, сам оставшись в шерстяных носках. Предстоял этап. С воли передали ему большие рабочие ботинки со шнурками. На этапе, неподалеку от Усть-Сысольска, у него развязался шнурок на ботинке, и он остановился и, пока управлялся со шнурком, немного отстал. И тогда конвоир изо всей силы ударил архиепископа кулаком по спине так, что тот упал, а когда поднялся, то лишь с большим трудом смог догнать идущую впереди партию ссыльных. В Вологде заключенным пришлось пережить тяжелую сцену становившейся уже к этому времени будничной, почти привычной жестокости. Этап прибыл в Вологду в начале декабря. Заключенных стали выгружать из вагонов, и один из заключенных бежал. Начались поиски, беглец вскоре был найден. Во всё время поисков заключенные стояли на морозе у железнодорожных путей. Когда беглец был пойман, всех построили в колонну и в сопровождении охранников с овчарками повели в тюрьму, располагавшуюся на окраине города. В тюремном дворе их выстроили в две шеренги. «В передней шеренге, прямо передо мной, стоял совсем „неотмирный“ в черной дорожной скуфейке архиепископ Астраханский Фаддей», – вспоминал Сергей Фудель. Беглеца вывели во двор и, поставив перед заключенными, «в назидание» всем, чтобы никто из них не вздумал бежать, стали бить шомполами. Вскоре он упал, и его отправили в больницу. |
| Соловецкий лагерь показался Зайцеву своего рода моделью СССР: поражало сходство административного и хозяйственного устройства тюрьмы и государственной системы в целом. Отличие было лишь в конкретных названиях должностей, и в том, что на воле использовался полупринудительный труд. Уже тогда Зайцев сделал для себя вывод: «Каждый активный чекист есть озверевший человек, утративший в моральном смысле, образ и подобие человека» 114 . Советских вождей он называл не иначе как международными уголовными преступниками 115 . Зайцеву и его спутникам – архиепископу Ювеналию, епископу Воронежскому Глебу и епископу Мануилу – пришлось возить в тачках песок для посыпки дорог. Вскоре Зайцев был назначен лесокультурным надзирателем и занимался работами по очистке лесов. За отказ написать, по просьбе начальника лагеря Ф. И. Эйхманса, что-либо по истории Гражданской войны в журнал «Соловецкие острова» (отрывки из воспоминаний Зайцева все же были опубликованы в журнале в 1926 г.) был отправлен на общие работы, а затем на лесозаготовки. Приходилось вставать в пять утра по звуку гудка (зимой – в шесть утра) и идти работать. Летом 1926 г. Зайцев вновь устроился в лесничество, но за непотушенный костер он был отправлен на Секирную гору – разбирать туалет. Секирная гора или «Секирка», как ее называли заключенные, была тем местом на Соловках, после пребывания в котором выживали немногие. Это был совершенно не отапливаемый штраф-изолятор, устроенный внутри православного храма с ледяным бетонным полом. Для усиления эффекта заключенным оставляли из одежды одно лишь нижнее белье. Из еды давали фунт (около 400 граммов) черного хлеба в сутки. В наиболее суровых условиях верхнего изолятора генерал-майор И. М. Зайцев просидел с 20 сентября по 10 декабря 1926 г. и выжил. Пройдя семь кругов ада, Зайцев, опытный конспиратор и подпольщик, 3 августа 1928 г. совершил побег с пересылочного пункта города Усть-Сысольск, за два дня до отхода парохода, который должен был отвезти его на поселение на побережье Северного Ледовитого океана. Побег Зайцева не являлся единичным случаем бегства, в 1920-е гг. из СССР бежали и другие заключенные Соловецкого лагеря. Поразительно то, что Зайцев сумел перебраться через всю страну и обосновался на Дальнем Востоке с явным намерением вернуться к своим. 17 сентября 1928 г. он устроился на службу в земельное управление Амурского округа, а 26 февраля 1929 г. со станции Поярково перешел в Китай. |
| В это время в СССР началась коллективизация, которая преследовала несколько целей. С одной стороны, она должна была покончить с последним (и самым многочисленным) классом, который еще был относительно свободен от регламентирующих действий советских органов в силу специфики своей жизнедеятельности, – с крестьянами-единоличниками. В то же время «раскулачивание» должно было дать необходимое количество рабочих рук для осуществления чисто экономической задачи – освоения огромных по площади, но практически ненаселенных к тому времени районов Крайнего Севера. Часть раскулаченных крестьян направлялась непосредственно в лагеря ОГПУ. Их семьи, а также остальная масса раскулаченных выселялись в отдаленные и малообжитые районы страны на «спецпоселение» или «трудопоселение» (иначе – в «кулацкую ссылку» или «трудссылку») 7 . В постановлении СНК РСФСР от 18 августа 1930 г. «О мероприятиях по проведению спецколонизации в Северном и Сибирских краях и Уральской области» особо подчеркивалась необходимость «максимально использовать рабочую силу спецпереселенцев на лесоразработках, на рыбных и иных промыслах в отдаленных, остронуждающихся в рабочей силе районах» 8 . Стоит также отметить, что спецпоселенцы отбывали принудительные работы и в соответствии с постановлением ВЦИК и СНК РСФСР «Об изменении главы IV отдела первого Исправительно-трудового кодекса РСФСР 1924 года» («Принудительные работы без содержания под стражей и их организация»), принятым в мае 1928 г., их труд не оплачивался. Начиная с июля 1931 г. административное управление, хозяйственное устройство и использование спецпереселенцев были поручены ОГПУ. Коллективизация и индустриализация, а также уничтожение остатков НЭПа предоставили в руки карательных органов сотни тысяч новых заключенных. Для этой огромной массы требовалось организовать десятки новых лагерей. К началу 1930-х гг. в СССР было два лагеря ОГПУ (которые к тому времени уже превратились в лагерные управления, объединявшие десятки лагерей, разбросанных на огромной территории): Соловецкий лагерь ОГПУ и группа лагерей особого назначения с центром в Усть-Сысольске (ныне Сыктывкар), где содержалось примерно 100 ООО заключенных. |
| В 1922 году, известный иеромонах о. Алексей, в Зосимовской пустыни, говорил мне, разсуждая о молодом поколении: «что же будет через десять лет, ведь мы будем окружены зверями». Отчасти он был прав. Полузверей этих я уже видел. Надо полагать, что и звери уже есть. В советской России я читал статью Луначарского, в которой он с удивлением и одобрением говорил о новой молодежи, наблюдаемой им в школах: у нея нет никаких, так называемых, проклятых трагических вопросов, с которыми мы, старое поколение, носились. Неужели человеческую природу можно так исказить и лишить ее духовных запросов? Нет, ошибся Луначарский. Я свои опыты проверяю заграницей. За 37 год предо мною вырезки из газет с сообщениями советской печати о настроениях в комсомоле. Последователи некоего комсомольца Вайшля, утверждая необходимость религии и загробной жизни, говорили «от могилы никакой коммунизм не избавит» (Ц. В. 583. 12 Д 37). Комсомолка Женя, на вопрос – зачем она читает Евангелие, отвечает: «ведь, чем-то жить надо». Ученик советской школы Миша Корнилов свидетельствует: «Евангелие – лучшая наука на свете» (П. Н. 5992, 5993). Таким образом, «проклятые, трагические вопросы» остались для советской молодежи и нынешнего дня и никогда, ничем их совершенно убить нельзя. Поэтому, возвращаясь к моим наблюдениям, я спокоен за их правду и для нынешнего дня. В зырянской ссылке, при перемещении меня из Усть-Сысольска в дер. Межадор в начале 1928 года, на пароходе у меня завязался диспут с коммунистом. Диспут кончился тем, что молодой инженер, наш спутник, сказал моему собеседнику: «вам, товарищ, трудно спорить со священником, это дело – не по вашему развитию, вам надо еще много учиться». Коммунист был очень смущен результатом беседы. Группа комсомольцев, заводских рабочих, все время хранила глубокое молчание, но когда сходила на своей пристани, то попрощалась со мною и с моими двумя духовными спутниками. Мы почувствовали свое положение и свою силу в сердцах этих молодых людей, на уста которых наложена насилием печать молчания. Коммунист, начиненный невежественной, злостно-клеветнической в отношении религии литературой и пропагандой, есть, по большей части, только заблудшая овца и сам совершенно не в состоянии избежать все тех же вечных запросов человеческого духа. |
|
|
