| Что они были не дополнением лишь к прежнему, а существенной переменой в самой постановке духовно – цензурного дела; что тот порядок, выражением которого служила московская духовная цензура, и тот, который вызван был основанием цензурных академических комитетов, должны были представлять собою явления, более чем различный, это можно видеть уже из поверхностного наблюдения над историей их взаимоотношений. Чем более возрастало значение академических комитетов, тем яснее сводилась к нулю роль московской цензуры. Возникновение в 1809 году спб. цензурного комитета совпало с временем резкой убыли в незначительном и ранее количестве поступающих в нее сочинений. Утверждение же в 1814 году, вместе с уставом духовных академий, организации двух цензурных комитетов сократило деятельность цензуры до полной утраты самого смысла ее существования. Поэтому и вопрос, предложенный св. синоду Голицыным в 1818 году: «нужно ли, за учреждением ныне при каждой духовной академии цензурных комитетов, составляемых из особ духовного звания, иметь еще особую цензуру в Москве?» – вызвал столь же категорический ответ: «св. синод, – обратив сперва свое внимание на положение московской духовной цензуры с ее упражнениями, находит, что, за учреждением и действием цензурных комитетов, не нужно более быть помянутой цензуре» 270 . Наконец, 22 апреля 1828 года, в день издания духовно-цензурного устава, прекратилось даже номинальное существование московской «церковной цензуры». Что высшие духовно-учебные заведения, уже в виду своего авторитетного положения в области духовного образования, имеют право на известные цензурные полномочия, – эта мысль, на основании прочной традиций XVIII века, сама собой перешла и в XIX. Митрополиты петербургские, как и м. Платон в Москве, с одной стороны, отдавали на просмотр ректорам духовной академии присланные к ним сочинения, а, с другой, не отказывались сами давать отзыв о письменных трудах академической корпорации и непосредственно ходатайствовать пред св. синодом о разрешении их издания 271 . |
| В представленном конференцией проекте §§ 19-й и 20-й читались так: «...но поскольку и в книгах, которые по главному предмету должны подлежать рассмотрению светской цензуры, часто могут встречаться более или менее обширные места, подлежащие (по предыдущему пункту) рассмотрению духовной цензуры, то для рассматривания таковых мест полагается быть одному духовному члену и при комитете светской цензуры, который бы, не завися от комитета духовной цензуры, действовал на основании правил для рассмотрения книг, в сем уставе напечатанных. Член оный, в случае сомнений, может просить себе разрешений от комитета духовной цензуры 348 . В редакции арх. Филарета от этих двух пунктов нет и следа. И трудно сомневаться, что именно благодаря ему не воскресли вновь смешанные комитеты. Филарет вообще был против таких паллиативов. Так, в 1823 году, в главном правлении училищ, он держался такого же отрицательного взгляда насчет участия духовенства в гражданских комитетах. На заботливый вопрос: кто же будет охранителем религии в комитетах, он ответил: все члены их, которые, при внимательном избрании правительством, должны быть просвещенные христиане. А если не будут они просвещенными христианами, то и сидящая рядом с ними духовная особа не охранит религии в их комитете 349 . Что касается второго рода дополнений к проекту, то общая цель их была – создать в цензурном комитете твердую основу, власть и ближайший над ним надзор. В этом отношении обращают на себя внимание вновь внесенные статьи: 11, 13, 69, 82 и 83 (по тексту устава 1828 года). Первая идет несколько против установленного принципа периодического избрания членов. «Если для лучшего успеха в делах цензурного комитета, говорится здесь, найдено будет нужным одного из членов его сделать бессменным, с тем, чтобы он, не соединяя с этим званием других должностей, занимался единственно делами цензуры, такое распоряжение может быть сделано с утверждения св. синода», (с увеличением жалования). Следующие две из указанных статей направлены к усилению в комитете власти ректора академии. Даже не будучи членом комитета, он получает право присутствовать в нем, особенно «когда то нужно по важности рассматриваемых сочинений», председательствовать и наблюдать за порядком занятий и исправностью канцелярии. О значении его голоса говорит 69 статья: «если мнения членов будут не согласны, дело решается большинством голосов, а, в случае равенства голосов, преимуществует мнение, с которым согласен ректор академии. Впрочем, решения такого рода исполняются не иначе, как с дозволения епархиального архиерея, начальствующего над академией. Ему же, согласно 82 и 83 ст., конференция должна представлять ежемесячные отчеты комитета и рассматривать, по его поручению, жалобы на «неправильное или медленное действие цензуры». |
| Библиотека, если и увеличивалась, то почти исключительно «узаконенными», одобренными самой духовной цензурой, экземплярами. Единственным более живым источником ее пополнения служила лишь выписка журналов. Уже в первые годы существования цензуры, среди мелких расходов на иголки, нитки, щетки, топор, ломберный стол, встречаются более крупные взносы «за пренумерацию на «Московские Ведомости», «Вестник Европы» и «Политический журнал» (всего 27 руб.). Потом выписка становится даже оживленнее («Сын Отечества», «Вестник Европы», «Исторический журнал», «Московские Ведомости» и «Русский Вестник»). Но, в конце концов, и эта пренумерация обратилась в канцелярскую повинность. В начале каждого года, старший писец обыкновенно вносил справку о том, что в прошедшем году получаемы были, «к приумножению библиотеки», такие то издания. На это протокол без всякого интереса отвечал: поскольку означенные издания для цензуры не излишни, и на оные к приумножению цензурной библиотеки сумма в наличности имеется, то разрешить выдать требуемую сумму. В последние годы, впрочем, выписывались лишь «Московские Ведомости», «Христианское Чтение» и «Календарь» 105 . В делах цензуры встречаются даже основания для вывода, что книгохранилище являлось для служащих в цензуре своего рода бременем, которое они не прочь были облегчить радикальными мерами. По штату цензуры хранение всего книжного инвентаря возложено было на старшого писца. Нужно заметить, что в первое время, до 1806 года, библиотека не отделялась от канцелярии и архива. Под нею одинаково разумелись: дела канцелярия, оригиналы, хранившиеся за неодобрением в архиве, книги, присланный из разных библиотек на время, наконец, книги, «собственно цензуре принадлежащая». В 1806 году, в видах лучшего порядка и устройства, цензура произвела реформу: библиотека была отделена от канцелярии и передана в непосредственное заведывание старшого цензора Геннадия. Но и теперь для нее не настали лучшие времена. Совмещая в себе книги и рукописи, с одной стороны, безукоризненного, а с другой – «сомнительного и вредного» характера, она всегда находилась в опасности быть опечатанною, «ради вящшего хранения». |
| Беспристрастный читатель, справясь с 174–182 страницами, на которые ссылается притворно-скромный г. Критик изумится: почему бы недостойно было пера духовного описывать плотских людей с тем, чтоб других предохранить от нечистых понятий их и правил? Множество примеров тому можно найти не только в нравственных писателях, но и в самых Церковных учителях. 298 Русск. Архив 1871, II, 0130 – 1, письмо (графа) Сергия Семеновича Уварова к барону Штейну, 18 ноября 1813 года. 299 Для определения взгляда арх. Феофилакта на роль первенствующего члена синода м. Амвросия в деле Ансильона, интересен следующий пункт заявления Феофилакта в комиссию: «О печатании перевода в первых числах июля сего года объявлено от меня комиссии, и сие объявление принято к сведению; но его высокопреосвященство, Амвросий, митрополит новгородский и с.-петербургский, согласившийся с прочими членами на таковое принятие объявления, восстал против перевода спустя более 2-х месяцев, т. е. уже по выпуске сей книги в публику», л. 33–34. 302 Рвение цензора Тимковского, отчасти Бирюкова, творить угодное князю слишком бросалось в глаза даже в ту эпоху. А. С С., 1817. 815; также «Записка о крамолах врагов России», Р. Арх. 1868 г., стр. 1351. 304 Письма духовных и светских лиц к митрополиту московскому Филарету (1812–1867), изд. А. Н. Львовым. (Спб. 1900). Даже митрополит Серафим в одном из писем дает не весьма благоприятный отзыв о ревности Герасима, «которая не по разуму и прежде была, а теперь еще более» (стр. 37). 307 Некоторые, относящиеся сюда, автобиографические сведения о Невзорове напечатаны в Библиографических Записках за 1858 г., 21, особ. стр. 643–644 Позднейшее (от 2 июня 1825 года) письмо Невзорова к м. Серафиму, повторяющее во многом мысли московской полемики, помещено в приложении к ст. А. Пыпина: «Российское Библейское Общество». В. Евр. 1868 , т. VI, стр. 758–768. 308 Изложенный московские прения о вере дают живой ответ на вопросы в чем для своего времени таилась сила мистицизма? Спор об «Алеф», «тинктуре» и т. п., как можно видеть, весьма скоро сходил на практическую почву – на обличения «левиина колена» и «торгашей». На той же практической почве хотели стоять и правоверные противники мистиков, хотя бы для этого приходилось употреблять разного рода клеветы и натяжки. Вот, например, одно из разоблачений несколько позднейшей (половины двадцатых годов) «Записки о крамолах врагов России»: «Нельзя оставить, говорит она, без замечания той хитрости врагов нашей церкви и отечества, что они, в намерении уронить достоинство священных книг, продавали их по самой низкой цене; а чтобы более возвысить мнимое достоинство своих зловредных книг, продавали их очень дорогою ценою. Всю Библию можно было купить за пять рублей ассигнациями, а «Победная повесть» продавалась по 25 р. асс., следственно, в пятеро дороже». (Р. Арх., 1868, 1351.) |
| С такими проектами выступали теперь на защиту религии российские деятели библейского общества. Основанное в 1812 году, оно теперь явилось как бы фокусом, где сосредоточилось новое направление времени. Увлечение мистицизмом его властных сотрудников перешло в «мракобесие». Выяснению психологических (помимо личных) причин этой эволюции посвящает довольно подробные рассуждения А. Пыпин в своем ответе на прямо поставленный вопрос: «откуда явился этот обскурантизм?» «Это мракобесие... естественно выходило из того пиетизма, который с самого начала овладевал библейским обществом. Мистики вообще воображают себя единственными и особенно уполномоченными хранителями высшей истины и оттого отличаются обыкновенно крайней нетерпимостью. Светское скептическое знание составляет для них предмет крайнего отвращения и ненависти, и мракобесие бывает тем сильнее и бессмысленнее, чем грубее пиетизм и чем ограниченнее собственное образование, – а у наших пиетистов образование вообще было весьма поверхностно... Общество не было привычно к строгой мысли, и пиетизм еще облегчал его в этом отношении, потому что, превознося силу веры, он усиленно унижал «тщету знания» и «лжеименный разум " " 355 . При всем том, пиетистические увлечения – искренние и притворные – служили лишь общей основой, исходя из которой можно было делать различные – до противоположности – выводы. Типичным примером в этом отношении может служить судьба вдохновенных проповедей мистиков о «начале нового периода благоденствия и общественная порядка, тишины и дружелюбия между всеми народами». Приближение царства Божия предполагало, по мысли проповедников, и последнее «восстание супостата», – призывало, поэтому, к особенному напряженно сил. В атмосфере политики священного союза этот неясный образ «врага» получил более определенные очертания: он олицетворялся в крамолах революций, с которыми, при напутствии пророчиц, вроде Криднер, и вступили в брань представители порядка и законности. Но, с другой стороны, те же убежденные речи мистиков о неизбежности переворотов приводили и к неблагоприятному для них самих результату. «С такими идеями библейские мистики становились часто тем, что называют теперь «отрицателями»: со своей точки зрения они отвергали существующей порядок, и те враги библейского общества, которые вооружались против него по чисто консервативным основаниям, со своей точки зрения могли, с некоторым основанием, указывать в подобных откровениях прямо революционные замыслы» 356 . |
| Из всего состава членов московской духовной цензуры оригинальностью и независимостью своих мнений наиболее выделяется цензор Иннокентий. Почти до самого определения в цензуру он был священником в Москве. Назначен он был членом цензуры по «известным св. синоду способностями. Он, действительно, был достаточно образовать и владел новыми языками 233 . Но, что важнее всего, Иннокентий обладал отзывчивостью к запросам времени. Правда, он разделял общее предубеждение цензуры против тех, – даже полемических книг, – которые «слишком много отдают разуму и имеют целью ввести деизм, или утвердить естественную религию, не заботясь ни мало об откровении». Произведения апологетов, выступавших на этот путь ради поддержания бедных семейств, он не щадил называть бессмысленной болтовней; иронизировал он также и по поводу проповеди, которая «токмо покойную чрез излишнюю похвалу в райские обители вселять» 234 . Вообще же Иннокентий всегда помнил, что существует публика, и есть много охотников для чтения, – что требуются книги как для ученых, так и для простых, и отсюда, в целях популяризации, необходимо поощрять книги, писанные методом простым, языком заманчивым и убедительным 235 . Он более других настаивал на необходимости рекомендовать пред синодом «Свод четырех евангелистов» как можно сильнее, чтобы дозволено было напечатать гражданскими буквами: эта печать, пояснял он, для презирающих церковную, или не умеющих пользоваться последнею, – гораздо заманчивее и возбудительнее 236 . В другой раз, когда остальные члены, даже склоняясь к пропуску книги, изобретали характерные формулы: «хотя сочинитель книги сей был иезуит, однако историческое течение страданий Христовых во всем согласует повествованию св. евангелистов, грекороссийскою церковию приемлемому», Иннокентий выражался о тех же сочинениях с большей прямотой: книга в своем роде редкая, весьма полезная, аккуратная 237 . Но особенно ярко выразилось направление Иннокентия при решении вопроса о сочинениях Гр. Сковороды. Все остальные члены, хотя и представили о них отдельные мнения, но, так сказать, синоптического характера. |
| По сим смешанным принадлежностям, заключал арх. Филарет, решительного мнения о достоинстве того и другого издания «произнести не отваживаюсь, предоставляя то усмотрению св. синода» 141 . Но и синод лишь впоследствии, при издании полного русского перевода Библии , трудами того же митрополита Филарета, выработал более или менее удачный способ соглаипения еврейского и славянского текста. Что касается «священного предания», то, конечно, в отзывах цензоров находятся и на него ссылки. Но выяснить точное содержание данного термина, по взгляду цензуры, не легко. Он растворялся в других, не менее общих терминах, вроде «богословия св. восточной церкви отец». И, требуя исправления книг «в сходственность православного мудрования и богословского учения», цензура осуждала сочинения, в случае «несообразности их основательному богословию» 142 . Иногда, – впрочем, лишь в исключительных случаях и в мнениях отдельных цензоров, – цензура решалась и собственное богословствование выдавать чуть ли не в достоинстве этой богословии. Небезынтересный пример, в этом отношении, представляет разбор московскою духовною цензурою одной брошюры, проводившей идеи, несколько сходные с идеями сионизма, (предполагалось основать государство в государстве – России). Критикуя этот проект с точки зрения откровения, цензура, между прочим, пишет: «хотя обращения иудеев к истинной вере, веря откровению, отвергать не должно (см. послание к римлянам), однако, не видя в сем злохитром народе ни малейших следов раскаяния о своих и предков своих заблуждениях, через столь долгое время, – и при том ведая, что из временного пленения не было им освобождения без раскаяния и обращения к Богу, – нет, кажется, резону предвосхищать суд Божий, отвергающей их и рассеивающий по всем странам света. Ибо то известно, что благословляемых Богом человек проклинать не может, но, чтобы, за нераскаянность и жестокость сердец отверженных от Бога и рассеянных по свету и презрением от всех в чувство приводимых, иудеев люди должны благословлять, то в слове Божием не открыто, следовательно и умствования автора о доставлении иудеям благословения Божия в земных выгодах, кроме тех, которые они честными трудами иметь могут, не заслуживают, кажется, уважения». |
| Одну из самых продуманных и прочувствованных характеристик «правды» мистического движения еще в 1862 году предложил Г. Цветков в журнале «Духовный Вестник». «Состояние умов у нас в России, пишет он, требовало (тоже) поворота на другую дорогу. После изгнания французов, народное сознание наше было сильно возбуждено: мы оглянулись на себя разумно и заметили, что вся наша жизнь и гражданская, а отчасти и религиозная, двигалась на формах, обрядах и преданиях, которыми развитые люди уже не удовлетворялись... Учение мистиков и у нас получило право гражданства, потому что внутренний человек во внешнем русском человеке только что зародился и предъявил право жизни. Он зародился под влиянием западного понятия и стал питаться западным же учением, за отсутствием чего бы то ни было удовлетворяющего у себя дома в литературном мире... Им увлеклись и светские и духовные. Тот из духовных, кто успел развиться жизнью и образованием, кто чувствовал неудовлетворимость, жажду и стремление к усовершенствованию своих нравственных сил, тот непременно ощущал в себе дух времени, а мистицизм был тогда в духе времени. Мы помним еще несколько таких лиц из московского духовенства. Они были, надобно правду сказать, лучшими людьми между своими и пользовались общим уважением. А большинство – мы также и большинство помним – ничего не знало, кроме семинарской латыни, – не римской классической латыни, а своей собственной, переведенной с русского и не выходившей за пределы обиходных сентенций и разных нравоучительных пословиц. Но и для них Сионский Вестник был самым приятным материалом для чтения, по чистоте и нравственности идей и необыкновенной для того времени легкости слога. Старики до гроба вспоминали об том журнале с восторгом». Духовный Вестник, 1862 г., II: «Сионский Вестник. Периодическое издание. С.-Петербург. 1806, 1817, 1818», стр. 403–404. 309 Провести в печать свои обличения Смирнову было не легко. Так статью под заглавием «Манихейство» из его сборника «Беспристрастный зритель девятнадесять(аго?) столетия», отказался цензуровать комитет при московском университете, «по прикосновению к духовным предметами». В свою очередь, не дала о ней рецензии и московская духовная цензура, присоединив статью к делу (М. Д. Ц,, 1818, 22; «Русск. Старина», 1876, февраль, 274. |
| Люценко Ефим Петрович (1776–1855) – поэт, переводчик. Сын священника. До 1791 года учился в Черниговской духовной семинарии. С 1793 года ученик Университетской гимназии, с 1799 – студент-словесник Московского университета, в том же году поступает в Школу практического земледелия, открывшуюся близ Царского Села. Школа просуществовала недолго, но одна из многочисленных его должностей будет называться «наставник хлебопашества», то есть агроном. С 1811 по 1813 год он служил секретарем хозяйственного правления Царскосельского лицея, где и познакомился с Пушкиным-лицеистом, еще только пробовавшим свои силы в поэзии. К тому времени тридцатипятилетний Ефим Люценко уже вполне мог считать себя поэтическим мэтром. Первая поэтическая публикациция семинариста Люценко появилась еще в 1792 году, и с тех пор он освоил едва ли не все поэтические жанры – от од и переложений псалмов до баллад, идиллий, посланий, эпитафий, не говоря уже о переводах. Его стихотворный перевод сказки К. Виланда «Вастола» вышел в конце 1835 года анонимно, но с указанием на обложке: « Издано А. Пушкиным », что послужило поводом для оскорбительных слухов о том, что Пушкин отдал свое имя Смирдину «напрокат». И не только слухов. В «Библиотеке для чтения» Сенковский восклицал: «Трудно поверить, чтобы Пушкин, вельможа русской словесности, сделался книгопродавцем и «издавал» книжки для спекуляции...» Пушкин поместил в первом томе «Современника» за 1836 год заметку, в которой отстаивал не столько свою честь, сколько Люценко. «...В том же журнале сказано было, что «Вастола» переведена каким-то бедным литератором, что А.С.П . только дал ему напрокат свое имя и что лучше бы сделал, дав ему из своего кармана тысячу рублей. Переводчик Виландовой поэмы, гражданин и литератор заслуженный, почтенный отец семейства, не мог ожидать нападения столь жестокого». Пушкин таким образом хотел помочь многодетному Люценко, которого помнил по Лицею, а в результате дело едва не дошло до дуэли с соседом Гончаровых по Полотняному заводу Семеном Хлюстиным, упомянувшим в разговоре о статье Сенковского. В данном случае Пушкин отстаивал честь уже не Люценко, а свою собственную. |
| Что же касается выступления в роли публициста-историка, то эту роль выполнили недавние события. Каждый вдумчивый свидетель последних лет из своего опыта, а не из истории. мог убедиться, что существуем «дух времени», «неотвратимые течения», общественные подъемы и отливы, дни, которые считаются за годы, и т. п. Он знает, как бессильна в критические моменты цензурная охрана, как, в частности, духовная цензура едва ли не первая оставляет без руководства приученных к ее опеке чад. Он слышал, наконец, как по примеру прежних кризисов официальные комиссии о печати низлагали самые основы цензуры и выносили ей заслуженный приговор. В известном смысле можно, поэтому, признать, что уже по завершении кризисом каждого периода духовной цензуры изложение ее организации, точек зрения, влияния на литературу и пр. приобретает исторически, в узком смысле слова, интерес, и является обозрением непрочных деяний уже умерших учреждений. Тем не менее, даже и в таком случае остается еще одна – уже, бесспорно, не мертвая – цель... Если в свое время в цензурные архивы сдавались на хранение, вместе со всякого рода литературным мусором, самые оригинальные рукописи и в протоколы заносились мысли, не вмещавшиеся в параграфы цензурного устава, то теперь возможно и целесообразно изучение при посредстве этих архивов и протоколов самых нежных движений духа, наиболее чутких предвидений, самых искренних порывов в религиозной области. Собрать все невысказанное, недоговоренное по не зависевшим от авторов условиям, проследить влияние гнета на гибель полных жизни и силы талантов, засвидетельствовать объективный характер их сетований – не значит ли осуществить цель, имеющую положительное историко-литературное значение? Наконец, в этом своем положительном моменте не может ли исследование о духовной цензуре послужить и «оправданием добра», заложенного, но нераскрытая в «подзаконной» деятельности наших отцов? По своему психологическому состоянию каждый носитель назревших для своего времени взглядов, убежденный в их правоте, но не выразивший – в виду царившего гнета – всего своего содержания, испытывает в той или другой степени трагедию Иова. |
|
|
