| «Камеру заливала вода — и я отдал зеку свой полушубок» Из воспоминаний святителя Луки (Войно-Ясенецкого) 9 марта, 2024 Из воспоминаний святителя Луки (Войно-Ясенецкого) Святитель Лука (в миру — Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий) — хирург, профессор, автор трудов по анестезиологии и гнойной хирургии. Архиепископ несколько раз был арестован и трижды находился в ссылке. «Правмир» публикует отрывок из его книги «Я полюбил страдание». В Бутырской тюрьме При вторичной явке в ГПУ меня арестовали и отправили в Бутырскую тюрьму. После недельного пребывания в карантине меня поместили в уголовную камеру, в которой, однако, бандиты и жулики относились ко мне довольно прилично. В тюремной больнице я впервые познакомился с Новгородским митрополитом Арсением. В соседней камере, тоже уголовной, находился священник, имевший очень большое влияние на бандитов и жуликов. Влияние этого священника внезапно прекратилось, когда в камеру вошел старик матерый вор, которого уголовники встретили, как своего вождя, с большим почетом. Нас каждый день выпускали на прогулку в тюремный двор. Возвращаясь со двора на второй этаж, я впервые заметил одышку. Святитель Лука (Войно-Ясенецкий) Однажды, к моему большому удивлению, меня вызвали на свидание. Через решетку я разговаривал со своим старшим сыном Мишей. В поисках работы он испытал немало злоключений. В Киеве ему пришлось красить железнодорожный мост, вися в люльке над Днепром. В библиотеке Бутырской тюрьмы мне, к большой радости, удалось получить Новый Завет на немецком языке, и я усердно читал его. Глубокой осенью большую партию арестантов Бутырской тюрьмы погнали пешком через всю Москву в Таганскую тюрьму. Я шел в первом ряду, а недалеко от меня шел тот матерый вор-старик, который был повелителем шпаны в соседней с моей камере Бутырской тюрьмы. Полушубок от жены Максима Горького В Таганской тюрьме меня поместили не со шпаной, а в камере политических заключенных. Все арестанты, в том числе и я, получили небольшие тулупчики от жены писателя Максима Горького. |
| Уже все позаснули, дети переплакали и тоже угомонились давно, а баба всё не спит, думает и слушает, как ревет море; теперь уж ее мучает тоска: жалко мужа, обидно на себя, что не удержалась и попрекнула его. А на другой день опять та же история. Если судить только по одному Дуэ, то сельскохозяйственная колония на Сахалине обременена излишком женщин и семейных каторжных. За недостатком места в избах, 27 семейств живут в старых, давно уже обреченных на снос постройках, в высшей степени грязных и безобразных, которые называются «казармами для семейных». Тут уже не комнаты, а камеры с нарами и парашами, как в тюрьме. По составу своему население этих камер отличается крайним разнообразием. В одной камере с выбитыми стеклами в окнах и с удушливым запахом отхожего места живут: каторжный и его жена свободного состояния; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный, жена-поселка и дочь; каторжный и его жена свободного состояния; поселенец-поляк и его сожительница-каторжная; все они со своим имуществом помещаются в одной камере и спят рядом на одной сплошной наре. В другой: каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжная-татарка и ее дочь; каторжный-татарин, его жена свободного состояния и двое татарчат в ермолках; каторжный, жена свободного состояния и сын; поселенец, бывший на каторге 35 лет, но еще молодцеватый, с черными усами, за неимением сапог ходящий босиком, но страстный картежник; рядом с ним на нарах его любовница-каторжная – вялое, сонное и жалкое на вид существо; далее каторжный, жена свободного состояния и трое детей; каторжный не семейный; каторжный, жена свободного состояния и двое детей; поселенец; каторжный, чистенький старичок с бритым лицом. Тут же по камере ходит поросенок и чавкает; на полу осклизлая грязь, воняет клопами и чем-то кислым; от клопов, говорят, житья нет. В третьей; каторжный, жена свободного состояния и двое детей; каторжный, жена свободного состояния и дочь; каторжный, жена свободного состояния и семеро детей: одна дочь 16, другая 15 лет; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и сын; каторжный, жена свободного состояния и четверо детей. В четвертой: надзиратель унтер-офицер, его жена 18 лет и дочь; каторжный и его жена свободного состояния; поселенец; каторжный и т. д. По этим варварским помещениям и их обстановке, где девушки 15 и 16 лет вынуждены спать рядом с каторжниками, читатель может судить, каким неуважением и презрением окружены здесь женщины и дети, добровольно последовавшие на каторгу за своими мужьями и отцами, как здесь мало дорожат ими и как мало думают о сельскохозяйственной колонии. |
| Нас на работу не выгоняют: рабочая камера на все ШИЗО одна. Не запускать же нас общаться с уголовницами — мы ведь «особо опасные». Но нам и так дела хватает — исследуем температуру окружающей среды. По закону в ШИЗО должно быть не ниже шестнадцати градусов. Разумеется, местное начальство трактует это как «не выше». Требуем, чтоб нам измерили в камере температуру. Приносят знаменитый стрелочный термометр. — Пожалуйста, измеряйте! Знаменит он на все ШИЗО тем, что всегда показывает одно и тоже пятнадцать с половиной градусов. «В пределах нормы» — по местным понятиям. Недолго думая, Таня сует его в снег, наметенный на подоконник. Но храбрый «стрелочник» и в снегу показывает те же пятнадцать с половиной градусов! Вот что значит оптимизм! Не написать ли об этом эксперименте в прокуратуру? — Дежурная! Дайте бумагу и ручку! — В ШИЗО не положено! — Нам в прокуратуру — заявление. По закону можно и из ШИЗО! — Ох, эти политички! Только бы им жалобы писать! Свалились на наши головы… Нет у нас бумаги! — Так возьмите у нас в вещах, в боковом карманчике! Там, кстати, и конверты. Пропадает наша дежурнячка, и до ужина мы не можем до нее достучаться. Вечерний обход — ДПНК с новой сменой. Обыскивают нас и камеру. — Мы просили бумагу для заявления, а нам не дали. — Ох, Господи, опять заявления! Ну что вам не сидится? — Так холодно же, а вы жульничаете со своим термометром! — Ничего не холодно, температура нормальная. Стоят в нашей камере в шинелях и ушанках, рожи красные, сытые, пар изо рта… Можно поверить, что им не холодно. — Но мы имеем право написать в прокуратуру? — Только в дневную смену, а теперь — ночная заступает. Завтра успеете! Завтра будет другой ДПНК, пусть он и расхлебывает. А нам всю борьбу за собственную бумагу и конверт — начинать сначала. — Ну чего озоруете, женщины? Вон отопление включили, счас тепло будет! Действительно, трубы слегка теплеют. Они идут вдоль пола, и мы ложимся, прижимаясь к ним всем телом. Наш тайно принесенный термометр показывает, что в камере двенадцать градусов, но рядом с самой трубой все же теплее. Обхватываем трубу посиневшими пальцами и чувствуем, как в них пляшут мелкие иголочки. Ох, какое блаженство! Через час трубы — опять ледяные, но мы от них уже не отходим — знаем, что кочегары гонят горячую воду импульсами. Подкинут угля — отдохнут, поспят, в самодельные картишки перекинутся. И опять подкинут. Надо ловить момент. |
| Это что — стоять за правду! Ты за правду посиди! Или учил меня напевать свою песню, каторжанскую: Если погибнуть придётся В тюрьмах и шахтах сырых, — Дело всегда отзовётся На поколеньях живых! Верю! И пусть страницы эти помогут сбыться его вере! Шестнадцатичасовые дни нашей камеры бедны событиями внешними, но так интересны, что мне, например, шестнадцать минут прождать троллейбуса куда нуднее. Нет событий, достойных внимания, а к вечеру вздыхаешь, что опять не хватило времени, опять день пролетел. События мелки, но впервые в жизни научаешься рассматривать их под увеличительным стеклом. Самые тяжёлые часы в дне — два первых: по грохоту ключа в замке (на Лубянке нет “кормушек”, и для слова «подъём» тоже надо отпереть дверь) мы вскакиваем без промешки, стелим постели и пусто и безнадёжно сидим на них ещё при электричестве. Это насильственное утреннее бодрствование с шести часов, когда ещё так ленив от сна мозг и постылым кажется весь мир, и загубленной вся жизнь, и воздуха в камере ни глоточка, — особенно нелепо для тех, кто ночью был на допросе и только недавно смог заснуть. Но не пытайся схитрить! Если ты попробуешь всё-таки придремнуть, чуть ослонясь о стену или облокотясь о стол, будто над шахматами, или расслабясь над книгою, показно раскрытою на коленях, — раздастся предупредительный стук в дверь ключом или хуже: запертая на гремливый замок дверь внезапно бесшумно раскроется (так натренированы лубянские надзиратели), и быстрой бесшумной же тенью, как дух через стену, младший сержант пройдёт три шага по камере, заклюкает тебя в дремоте, и может быть ты пойдёшь в карцер, а может быть книги отымут у всей камеры или лишат прогулки — жестокое несправедливое наказание для всех, а есть и ещё в чёрных строках тюремного распорядка — читай его! он висит в каждой камере. Впрочем, если ты читаешь в очках, то ни книг, ни даже святого распорядка тебе не почитать в эти два изморных часа: ведь очки отняты на ночь, и ещё опасно тебе их иметь в эти два часа. В эти два часа никто ничего в камеру не приносит, никто не приходит, ни о чём не спрашивает, никого не вызывают — ещё сладко спят следователи, ещё прочухивается тюремное начальство — и только бодрствует вертухай, ежеминутно отклоняющий щиток глазка. |
| Азизова, и заказчика всего этого балагана из Москвы, председателя правления сектантского Национального антинаркотического союза ( http://www.youtube.com/watch?v=GnVz71MLIsk ) Никиту Лушникова, его «боевую» псевдоправославную коллегу-лжесвидетельницу Павлюченкову, травящую истеричные байки теперь и на суде под довольные возгласы, наводящие на вопросы о вменении мне моей статьи, ещё одного сотрудника прокуратуры Пролетарского района г. Ростова-на-Дону по фамилии Вернигора, и очень странного федерального судью Пролетарского районного суда С.В. Калитвинцева, шепотом, чтобы аудиозапись не услышала, прошептавшего 12 февраля сего года судебное решение, абсолютно неправомерное - дать мне всего 3 дня на ознакомление с материалами моего дела, и наркомана/алкоголика М.Г. Красильникова, единственного доставленного доблестной «капитаншей» Бортниковой в следственный кабинет СИЗО-3 лжесвидетеля, так и не вспомнившего адрес моего дома в Краснодаре, где я, якобы, при нём фасовал наркотики, и не назвавшего верно на чём я этот делал, на каком предмете мебели, как и не указавшего детали интерьера внутри дома, куда, кстати, с обыском, что обязаны были сделать, будь это не сфабрикованное дело, так и не явились следователи и оперативники, - всё это в целом уже абсолютно точно «тянет» на очень и очень серьёзную статью 210 УК РФ - «создание организованного преступного сообщества», в крышевании которого несомненно замешана и районная прокуратура. Как и все правоохранительные и судебные структуры Пролетарского района города Ростова-на-Дону. Так в СИЗО я встретил один из наиболее почитаемых в христианском мире праздников - Светлую Пасху Христову - в заточении... Точно так же, в одиночной камере, я встретил свой день рождения, 38 лет, Новый, 2019 год, несколько гипертонических кризов, здесь же недавно у меня практически «на живую» прямо в камере с дикими болями вышло 3 крупных осколка камня из левой почки. К моменту написания Вам этого заявления о совершенных в отношении меня многочисленных уголовно наказуемых деяниях со стороны и следователей, и судей, и полицейских, в том числе работающих в центральном аппарате МВД России, в первую очередь - ГУНК МВД России, от руководителя которого, А.И. |
| Этот фильм – не только и столько детектив, сколько – философская драма Поверхностный скептик может пожать плечами: какие христианские смыслы могут быть в советском шпионском фильме?! Однако при более глубоком взгляде они оказываются очевидными. «Семнадцать мгновений» смотрела вся страна не только из-за интересного сюжета, замечательных актеров, великолепной постановки. Этот фильм – не только и столько детектив, сколько – философская драма. В нем явственно ощущается тоска по дому и в то же время – по иному миру. Вспомним самое начало фильма – прилет журавлей. В душе русского человека он связан с памятью о рае: «И тому подивимся, как птицы небесные из рая идут», – пишет Владимир Мономах в своем Поучении. В песне, звучащей в фильме, есть тоска по родному ласковому берегу. Первый план осмысления – тоска по Родине. Однако помимо земной родины у человека есть родина небесная... Другая сторона фильма – философия времени: ценность мгновения – «не думай о секундах свысока». К времени, к мигу можно относиться авантюрно, потребительски: «лови день». Но можно и нужно воспринимать его ценностно, нравственно: У каждого мгновенья свой резон, Свои колокола, своя отметина. Мгновенья раздают кому позор, Кому – бесславье, а кому – бессмертие. Христианское понимание времени подчеркивает непреходящую ценность времени, пусть и самого малого мига, необходимого для нравственного выбора. За мгновение в душе Благоразумного разбойника свершилось покаяние, за один миг гонитель Савл стал апостолом Павлом. Однако в фильме есть и более явные христианские смыслы и символы. Более того, в нем угадывается и образ Христа. Это один из главных героев – пастор Шлагг. Наиболее очевидно это явствует из сцены в камере, когда над ним глумятся уголовники. Они заставляют стоять его с распростертыми руками и поднятой ногой (отметим, весьма мучительная пытка). Более того, один из уголовников глумливо говорит: «Христос». Что перед нами, как не образ Христа, распятого и осмеиваемого: «Радуйся, Царю Иудейский»? В этой сцене есть один не очень заметный план, случайная или намеренная параллель. Уголовник произносит: «Псалом 8» и отвешивает восемь щелчков пастору. А между тем в этом псалме задается вопрос: «Что есть человек, что Ты вспоминаешь о нем, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» (Пс. 143, 3) И фильм ставит перед нами вопрос: что есть человек? Являются ли людьми эти бандиты в камере, с их босховскими рылами? Являются ли людьми Гитлер и его подручные? Где в них Бог? Ответ пастора удивителен: «И в Гитлере, и в Гиммлере есть Бог». Только Он пребывает в них слишком глубоко, под завалами греха и злобы, можно сказать, в них Он подобен пастору Шлаггу в камере, ибо они глумятся над Ним. |
| Под подвешенным почти уже урожаем обязательно нужно расстелить улавливающее зерна полотно. Какая-то часть бобов, высыхая, может растрескиваться и ронять зерна. Простелить можно – что есть: ткань, полог, бумагу. Можно и плёнку, но впитывающий влагу материал – предпочтительней. Влажное зерно на плёнке не будет быстро подсыхать и может начать плесневеть. Компромиссный вариант: поверх пленки расстелить газеты. Они влагоемки, «промокнут» зерно. Хранение фасоли Сохраняют фасоль разных видов каждую по-своему. Хранение овощной фасоли Овощная фасоль разделяется на «стручковую» и «спаржевую». Различаются эти виды длиной бобов, у «спаржевой» они могут дорасти до метра, а обычная овощная (стручковая) гораздо короче. Длинную спаржевую после вызревания и уборки (дают вызреть, как зерновой) – лущат. Стручковую хранят прямо в созревших высохших бобах. Овощные виды определять на хранение желательно по возможности быстрее после съема. Уже через три часа качество фасоли, собранной в незрелых бобах резко снижается. Недолгое хранение срезанных бобов возможно в холодильной камере. Температура в отсеке колебаться почти не должна, диапазон ее всего 1° – между нулем и +1°. Выдержать там возможно – трое суток. После загрубеет и там. Но когда планируется хранение бобов в замороженном виде, выдержка при указанных пониженных температурах окажется очень кстати. В морозильной камере помещенные туда только собранные бобы непременно покроются конденсатом, сколь угодно сухими бы они ни были. Это приведет к замораживанию их в сплошную массу. Рассыпчатыми бобы не станут. Этого можно избежать, поместив в морозилку предварительно уже охлажденные в холодильнике до нуля бобы. Сохранять лопатки фасоли можно и нарезанными. Отрезки примерно по 3 см бланшируют, опустив в кипяток на несколько секунд на решетке или дуршлаге. Дают стечь воде, раскладывают на чистом полотенце для остывания. Дальше их сначала остужают в холодильнике, а потом замораживают в морозильной камере. Замораживать тоже лучше на подносе. И только потом ссыпать замерзшие в пакеты или пластиковые контейнеры. |
| - И по сколько им дали, говорите? - снова переспросил у меня старик. - По пятаку. - Мало! Этим барчукам надо было всунуть лет этак по 10, чтобы, канальи, помнили и детям своим заказали, - каков-то советский рай! - с озлоблением выговорил старик, сочно сплюнул в угол под нары и полез на свое место. Кто-то из слушавших добавил: - Ну, и наивненькие же эти заграничные пролетарии... говорят - " откровенно заявили " , - что, мол, снова желаем в свою Финляндию. А им, дурачкам, за их откровенность да по пять лет лагерей! Я с трудом перевел им высказанные рассуждения. - Почему так нехорошо думает о нас русский товарищ? - удивленно спросил швед и стал это передавать финнам. - В конце своего срока, когда советский рай превратит вас в инвалидов, вы сами это поймете, - ответил я. И долго еще камера подсмеивалась над ними. КАМЕРА ЭТАПНИКОВ В пересыльной камере Новосибирской тюрьмы НКВД находилось около тридцати заключенных. На тюремном жаргоне этот народ назывался " путаным " , т.к. в ту камеру, как пересылочную, направляли людей со всевозможными статьями. Здесь были священники, постоянные сидельцы тюрем из генштабистов царской армии, бывшие участники махновского движения, старые члены эсеровской партии, студенты советских вузов, бывшие кулаки, очутившиеся в тюрьме за попытку выехать с Урала на родину, сектанты, инженеры с каких-то предприятий, агрономы совхозов и колхозов, несколько человек уголовников, три или четыре троцкиста, а дальше шла разная рабоче-крестьянская мелкота, попавшая в заключение за антисоветские анекдоты и разговоры, за связь с " бывшими людьми " и кулацким элементом, и тому подобную советскую чепуху. Часть заключенных-пересыльников валялись на одноярусных нарах, а остальные прохаживались по громадной камере и вели между собой бесконечные разговоры. Вот, бывший учащийся какого-то советского зоотехникума Леня. Парню лет 17. Он бродит по камере и всем охотно рассказывает историю своего дела. История обыкновенная, советская. Их было трое учащихся. Помещались они в одной комнатушке интерната, жили, учились дружно, были членами комсомола и т. д. Одним словом, были советским " племенем " . В общежитии у них была небольшая тумбочка, куда они прятали свои продукты питания. В нее начала заглядывать мышь и учинять там " вредительские " действия. Ее ребята поймали и судили. Устроили ей показательный суд с обвинителем, прокурором, адвокатом и... именем РСФСР вынесли высшую меру наказания через повешение. Мышь на шпагате тут же была повешена. Вот и вся шутка. Ребята похохотали и разошлись. А на следующий день " тройку " , судившую мышь, пригласили в НКВД и посадили. Через несколько месяцев им дали по три года - и в лагерь на перековку. Леня в десятый раз возмущался. |
| Иванов вновь отделался «психушкой»? Да. А нас троих посадили. Меня с Эдуардом Кузнецовым. Потом он прославился по захвату самолета, а теперь, если жив, находится в Израиле. К нам приклеили Бокштейна. «Зачем его отдельно судить? - решили в суде. - Маленький, горбатый, к тому же еврей. Скажут, антисемитизм». Поэтому решили приклеить к нам, хотя он не имел к нам прямого отношения. Вам дали семь лет? Да, нам с Кузнецовым дали по семь лет. За подготовку теракта? Нет. Нам дали за антисоветскую пропаганду. Статья 70. Теракта не было, только пропаганда. Но в приговоре среди слов, что мы поносили и осуждали, был такой абзац: «Обсуждали в своем кругу возможность совершения террористического акта в отношении одного из руководителей Советского государства». И за это обсуждение нам дали по семь лет. Максимальный срок. Да, максимальная планка. Я думаю, что нам дали бы три-четыре года. На квартире в частной беседе я Октябрь называл путчем. Грешным делом, а теперь каюсь, в то время я считал поганую преступную Февральскую революцию положительным явлением, а Октябрьскую революцию - путчем. Анархо-синдикализм, демократизм. Вы как-то писали, что именно в лагере стали православным монархистом. Да, да, да! А что такое случилось в лагере, что переменились Ваши мысли? Сначала я стал русским националистом. Под чьим-то влиянием? Сейчас я все расскажу. Когда я сел, то вспомнил про веру в Бога, которую мне внушала бабушка Прасковья Егоровна. А, будучи молодым, я от нее отошел. И тут вера снова ко мне пришла. Абстрактно, но пришла. Стресс и испытание. Я помню, что впервые перекрестился в камере. Моя рука не хотела подниматься. Вот что интересно, не поднималась и всё! Как будто её кто-то держал. Я был арестован 6 октября 1961 года, судим в феврале 1962 года, в апреле прибыл на зону в Мордовию. В знаменитый Дубравлаг? Да! Я сначала сидел в обычном лагере, но потом вышел указ Президиума Верховного Совета РСФСР о том, чтобы вместо четырех видов режима: общего, усиленного, строгого и особого, оставить только два: строгий и особый. И всем заключенным стали пересматривать приговоры, по стране прошли быстрые суды - всем давали строгий режим. Мне, Кузнецову, а заодно и Бокштейну прокурор сказал, что наша деятельность носила особенный злостный антисоветский характер, большие масштабы, поэтому мы заслуживаем не строгого, как всем, а особого режима. Что такое особый режим? Он отличается тем, что это - лагерная тюрьма: камера, полосатая одежда. Заключенный возвращается с работы и находится в камере. Утром снова на работу. В воскресенье - выходной, поэтому заключенный проводит весь день в камере. Там нет ларька, но можно купить только махорку и зубной порошок. В этом лагере нет никакой еды, такой как комбижир, конфетки «подушечки», повидло. В обыкновенном лагере продавались эти продукты. Если ты заработал деньги, то можно было отовариться. На особом режиме такого нет, там было довольно голодно. |
| А.И. Солженицын в «Архипелаге» поведал о лекциях в камере Бутырской тюрьмы; Н.В. Тимофеев-Ресовский, одновременно сидевший в той же камере, называл этот обмен знаниями коллоквием. Б.В. Раушенбах в заключении (1942 – 44) посещал подобный лекторий с шуточным названием «Академия кирпичного завода»; он навсегда запомнил блестящие лекции по французской литературе XVIII века, по минералогии, археологии, сам рассказывал о будущих космических полетах, в которых впоследствии принимал непосредственное участие как теоретик. Н.И. Вавилов в камере смертников Саратовской тюрьмы читал лекции по биологии, генетике, растениеводству. Н.М. Любимов, будущий переводчик и писатель, исполнял в Бутырках (1933) обязанности библиотекаря и расширил их: вечерами читал лекции по русской литературе и предлагал другим выступать со стихами или юмористическими рассказами. В конце 60х в Потьме политические по кругу читали стихи Н. Гумилева; конечно, благодаря «высоким материям» удавалось на какое-то время, пускай мысленно, вырваться из ада. Одна умная старушка приучилась в трудных ситуациях воображать себя в лагере; отец, бывший зэк, поделился с ней наблюдением: там лучше других адаптировались обладатели огромных, например 25-летних, сроков: они не ждали освобождения и вынужденно приспосабливались к условиям зоны, где не то чтоб надеялись выжить, но желали сохранить в нечеловеческих обстоятельствах человеческое лицо. Это, может быть, сильнейшее испытание для души: заставить себя забыть о будущем – все равно что не думать про пресловутых белых обезьян. Старость в каком-то отношении сравнима с зоной, ну хотя бы в смысле невольного ограничения свободы, однообразия быта и постоянной опасности впасть в уныние, тут и пригождаются накопленные за жизнь отвлекающие от тоскливых размышлений интересы. Академик И.Л. Кнунянц (1906 – 1990), химик-органик, реставрировал старинные полотна; академик А.Б. Мигдал (1911 – 1991), специалист по сверхпроводимости, увлекался скульптурой, резьбой по дереву и камню, альпинизмом, катался на горных и водных лыжах, снял первый в стране подводный фильм. Б.В. Раушенбах писал книги, занимался теорией живописи, средневековой литературой Китая, культурой древнего Египта, математическими аспектами кровообращения. Интерес к перспективе в живописи привел его к иконе, Православию и богословским проблемам. |
|
|
