| Прожив в скиту двадцать пять лет, римлянин получил дар прозрения и сделался славным. Вот, приходит к нему один из великих подвижников египетских, надеясь найти у него какой-нибудь необыкновенный образ внешней жизни, и видит, что римлянин одет довольно роскошно; под ним рогожа, покрытая кожею, небольшая подушка; ноги у него чисты, обуты в сандалии, ему прислуживают; за обедом подают вареные овощи и вино. Египтянин соблазнился. Тогда сказал ему прозорливый римлянин: «Я, грешный, оставил город и пришел в эту пустыню; прозрев богатство, поместился в эту малую келлию; вместо драгоценных одежд, ношу теперь это недорогое одеяние; прежний роскошный стол заменяют мне вареные овощи и небольшая чаша вина; вместо музыки и пения, я прочитываю по двенадцати псалмов с вечера; то же малое мое служение совершаю я и ночью, за содеянные мною грехи. И так, прошу тебя, авва, не соблазняйся моею немощию!» Рассказ этот тронул египтянина: он понял, что римлянин от довольства пришел к скорбям, от великой славы и богатства пришел к уничижению и бедности! 12 – Заклинаю тебя, – умирая, говорил преподобный Пахомий великий любимому своему ученику, Феодору Освященному, – не оставляй заботы о ленивых в служении Господу, непрестанно увещевай их жить благочестиво. – Преподобному была открыта Господом судьба монастырей. Однажды, во время молитвы, Пахомий великий видел, что одни из его братий окружены пламенем, из которого они не могут выйти, других оплели тернии и колют их отвсюду, третьи стоят на краю страшной пропасти и не могут отойти от нее. В другой раз, во время же молитвы, глазам его представился ров, наполненный монахами. Все стремятся выйти из рва, но только немногие, с великим трудом, из него выходят, и их осиявает свет. С рыданием повергся тогда преподобный на землю. «Господи, – взывал он, – если такова судьба монахов, то зачем Ты восхотел, чтобы были киновии и монастыри?» – И был ему Божественный глас: «Все держится Моим милосердием. Твое духовное семя не оскудеет до конца века. Многие из будущих монахов выйдут из глубины мрачного рва и явятся высшими нынешних, потому что спасутся без руководителей; иные спасутся чрез напасти и скорби, и явятся равными великим святым! 13 » Во дни цвета монашества, в V веке, однажды пресвитер пелусиотский, услышав, что некоторые братия часто бывают в городе, ходят в баню и ведут себя беспечно, пришел в собрание и снял с них монашеские одежды. |
| Старым подьячим: розрядного приказу Михайлу Гуляеву, Василью Юдину, Михайлу Иванову. Приказу болшаго дворца Михайлу Симонову, Василью Нестерову, Анисиму Кореневу. Судного дворцового приказу Василью Протопопову, Терентью Кирилову. Житного двора Семену Шоркову. Стрелецкого приказу Федор Микляев, Иван Паюсов. Сыскного приказу Анисим Васильев. Отпущено вышеписанным старым подьячим по белуге человеку. Володимерского судного приказу Тимофею Долгому; тож помесного приказу Дмитрию Овинову. Молодым подьячим: розрядного приказу Иван Владыкин, Максим Торопов. Судного дворцового приказу Иван Кирилов, Тимофей Леонтьев, Василей Наумов. Житного двора Артемью Евтифееву, Ивану Емельянову, Петру Шарову, Михайлу Шарову. Стрелецкого приказу Семен Стрижев, Алексей Томилов. Сыскного приказу Андрею Кирилову, Ивану Матвееву. Помесного приказу Ивану Овинову. Отпущено вышеписанным молодым подьячим по осетру человеку. Февраля 27, на Воронеж к галерному строению 25 белуг, 25 осетров. Февраля 28, домовым дворяном, которым быть на сплавке, Федору Григорову, Ивану Тяпкину: по осетру, по 10 фунтов икры, по 15 пучков вязиги человеку. Марта 6, москворецким пролубшиком, что у Тайницких ворот, Серешке Иванову с товарыщи, 2 чалбуша осетрих да 4 хлеба брацких. Марта 8, гетманским посланником, войсковому товарищу Самойлу Васильеву с товарыщи, на 10 человек, Полтавского полку Миките Пляке с товарыщи на 11 человек, Мояцкому сотнику Ивану Лучаненку с товарыщи, 18 человеком, всего 40 человек, по хлебу да по осетру на десяток. Да им же 3 подачи с кубки. Тулского уезду домоваго Николаева Венева монастыря архимандриту Иосифу, против 206 году: белуга, осетр, пол-пуда семги; казначею осетр; на братью 10 белуг, 15 осетров, пуд икры арменской, связка вязиги, рогожа соли бузуну, весом 16 пуд. Марта 9, донским казаком Зимовые станицы станичному атаману Илье Григорьеву, да есаулу Позневскому, да рядовым казаком, 136 человеком, по хлебу брацкому, да по осетру на десяток, да атаману и есаулу по подаче с кубки. Велено Елчан детей боярских, Григорья Литаврина с товарыщи, 7 человек, кормить до указу. |
| – Сказывайте добром, где деньги? – рычал разъяренный Савельцев, грозя нагайкой. Дворовые, бледные как смерть, стояли перед ним и безмолвствовали. – Что молчите? сказывайте, куда покойник, царство ему небесное, прятал деньги? – настаивал помещик. Дворовые продолжали молчать. Улита, понимая, что это только прелюдия и что, в сущности, дальнейшее развитие надвигающейся трагедии, беспощадное и неумолимое, всецело обрушится на нее, пошатывалась на месте, словно обезумевшая. – Не знаете?.. и кому он деньги передавал, тоже не знаете? – продолжал домогаться Савельцев. – Ладно, я вам ужо развяжу языки, а теперь я с дороги устал, отдохнуть хочу! Он, шатаясь, пошел сквозь толпу народа к крыльцу, раздавая направо и налево удары нагайкой, и наконец, стоя уже на крыльце, обратился к Улите: – А ты, сударка, будь в надежде. Завтра тебе суд будет, а покуда ступай в холодную! На другой день, ранним утром, началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа. – Где отцовы деньги? – допрашивал Улиту Савельцев, – сказывай! прощу! – Не видала денег! что хотите делайте… не видала! – чуть слышно, стуча зубами, отвечала Улита. – Так не видала? Нагайками ее! двести! триста! – крикнул Савельцев денщику, постепенно свирепея. Улиту раздели и, обнаженную, в виду собранного народа, разложили на рогоже. Семен засучил рукава. Раздался первый взмах нагайки, за которым последовал раздирающий душу крик. Коренастый инородец, постепенно озлобляясь, сыпал удар за ударом мерно, медленно, отсчитывая: раз-два… Савельцев безучастно выкуривал трубку за трубкой, пошучивая: – Ишь мяса-то нагуляла! Вот я тебе косточки-то попарю… сахарница! Или: – Полумесяцем, Семен! полумесяцем разрисовывай! рубец возле рубца укладывай… вот так! Скажет, подлая, скажет! до смерти запорю! Но не дошло и до пятидесяти нагаек, как Улита совсем замолчала. Улита лежала как пласт на рогоже, даже тело ее не вздрагивало, когда нагайка, свистя, опускалась ей на спину. |
| С престарелым учителем лопарь уходил порой на маленькие островки, где стояли землянки и где жили иноки-рыболовы. А то они являлись в поселок Викид, где была гавань и куда, случалось, заходили иноземные корабли. Корабли привозили в обитель необходимое для нее, а взамен увозили рыбу и лес... Там же строились лодки и карбасы. Трифон сам входил в переговоры с корабельщиками, помогал нагружать корабль, благословлял тружеников, насаждал в слабых душах заезжих людей благочестие. И все чаще и чаще стал уединяться в своей келие. Смерть, между тем, приступила. И вот уже, кажется, она близка, но как бы не решаясь сразу лишить жизни праведника, она сперва посылает свою сестру — болезнь, и та подкашивает старца. — Значит, пора, — смиренно думает он. Закат близок. Но проповедь веры, правды, евангельской любви и чистоты души, однако, продолжает все еще раздаваться как последний всполох солнца на закате. Братия готовится встретить сумерки, с горечью ожидая часа прощания со своим смиренномудрым пастырем. — Наставник наш оставляет нас... Сдержанные рыданья и горькие слезы все чаще и чаще вторят шуму океана. Кончина апостола Севера Декабрьский день — темный, темный... Солнца нет. Темно и в келии Трифона. В маленькое слюдяное оконце робко пробивается свет и плавает на подоконнике, озаряя лишь краешек образа, висящего в переднем углу. Возле окна на стене Распятие. На полу разостлана рогожа, а на ней лежит, подложив полено под голову, старец. Измождено его лицо, морщины изрыли высокий лоб. Длинная седая борода покрывает грудь. Старец тяжело дышит. Печать какой-то особенной печали легла на его лицо. Бескровные губы шепчут слова молитвы. А за окном воет ветер и Ледовитый океан ходит сердитыми валами, встревоженный северной бурею. Слышно, как шумят волны, как плачут они, разбиваясь одна о другую, пенятся и с ревом несутся вперед навстречу новым валам, встающим высокой стеной во мраке зимнего дня. И слышно, как кричит чайка, носясь над океанским простором, будто ищет она что-то и не находит и вторит своим криком стону седых волн, вольных, всесокрушающих... |
| Ночевал я ту ночь на чердаке театра. На трубы парового отопления положены щит, рогожа, клочья бумаг и рвань пыльных декораций. “Кандыбино гойно!” — догадался я и заставил себя надеяться, что друг мой сердечный, покручениик, как поименовал его дедок, утрюхает из милиции или из детдома и меня найдет. Но прошел второй, третий день — Кандыба не объявлялся. Театр зорко стерегли пожарники — уж два сгорело, довольно! Пробираться на чердак становилось все труднее, “хазу” мою кто-то постоянно навещал. Из белой ниточки я делал насторожку, протягивал ее внизу, поперек притвора, и всякий раз, наведавшись “домой”, находил нитку сорванной — дверь отворяли. “Вот так-то, миленький, легавенький, с наганом, кучерявенький! Какой-никакой все же охотник и рыбак — соображаю!” Однако на душе становилось все тревожней. Лежа в чердачном, пыльном гойне, я приближенно, у самой головы слышал шуршание снега, завывание ветра в пустынной ночи и как-то не выдержал, распричитался. Правда, причитания пробовал превратить в шутовство, но не шибко получалось: “Оо, Ндыбакан, Ндыбакан! Где ты есть-то? Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий ты один мне был поддержкой и опорой! Я ведь на чердаке, в твоем старом гнезде леплюся. Совсем один, паря! Одному худо. Спозабыт-спозаброшен с молодых, юных лет! Загнусь, поди-ко, скоро…” И чтоб не разрыдаться вслух, продекламировал ту непонятную муру, как я тогда считал, которую силком заставляли учить в школе, прямо-таки вталкивали ее в башку: “О, великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Ты один мне поддержка и опора! — Я расхохотался и харкнул во тьму: — На кой он мне, хоть русский, хоть тунгусский, если не с кем поговорить? Сопли слизывать да слезы? Потекли вон…” Та ночь была длинная, тягостная. Наревевшись до полной потери сил, я долго не мог уснуть, лежал, глядя в густую тьму чердака, и ничего, кроме пустоты, вокруг не чуял. Не пугали даже жуткие видения, так мучившие меня в прошлые ночи, не сжималось сердце от скрипов, шелеста чердака, шевеления снега. |
| Между далью и правым горизонтом мигнула молния и так ярко, что осветила часть степи и место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша, сплошной массой; на ее краю висели большие, черные лохмотья; точно такие же лохмотья, давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое выражение. Явственно и не глухо проворчал гром. Егорушка перекрестился и стал быстро надевать пальто. — Скушно мне! — донесся с передних возов крик Дымова, и по голосу его можно было судить, что он уж опять начинал злиться. — Скушно! Вдруг рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу; встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли. Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды еще больше нахмурились, и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени. Теперь, по всей вероятности, вихри, кружась и увлекая с земли пыль, сухую траву и перья, поднимались под самое небо; вероятно, около самой черной тучи летали перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль, залеплявшую глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний. Егорушка, думая, что сию минуту польет дождь, стал на колени и укрылся рогожей. — Пантелле-ей! — крикнул кто-то впереди. — А… а…ва! — Не слыха-ать! — ответил громко и нараспев Пантелей. — А…а…ва! Аря…а! Загремел сердито гром, покатился по небу справа налево, потом назад и замер около передних подвод. — Свят, свят, свят, Господь Саваоф, — прошептал Егорушка, крестясь, — исполнь небо и земля славы Твоея… Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром; едва он умолк, как молния блеснула так широко, что Егорушка сквозь щели рогожи увидел вдруг всю большую дорогу до самой дали, всех подводчиков и даже Кирюхину жилетку. Черные лохмотья слева уже поднимались кверху и одно из них, грубое, неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне. Егорушка решил закрыть крепко глаза, не обращать внимания и ждать, когда всё кончится. |
| Поэтому Антоний все более и более изнурял и порабощал себе свое тело, чтобы, победив в одном, не дать над собою победы в другом. Приучая себя постепенно к еще более суровой жизни, многие чрезвычайные подвиги служения Богу он сделал привычными для себя, привычки же обратил как бы в природу: каждый день он постился до захода солнца и все ночи проводил в молитве; иногда он вкушал пищу только через два дня и лишь на четвертую ночь несколько забывался сном. Пищу его составляли хлеб и соль, при небольшом количестве воды, постелью служила рогожа или власяница, а иногда – и голая земля. Масла он вовсе не употреблял в пищу, о мясе же и вине не нужно и говорить, так как их не употребляют и менее усердные монахи. Блаженный говорил, что юношескому телу и невозможно победить врага, если оно будет размягчаемо сладостью масла, и что нужно налагать на тело возможно более тяжелые подвиги, чтобы с ослаблением его делался сильнее дух, по слову апостола: «когда я немощен, тогда силен» ( 2Кор.12:10 ). Принимая на себя каждый день все новые и новые подвиги, он вспоминал пророка Илью, который говорил: «жив Господь (днесь), пред Которым я стою» ( 3Цар.18:15 ). 635 И он так рассуждал сам с собою: – Не напрасно прибавлено здесь в Писании это слово «днесь», ибо Илья не считал подвигов минувшего времени, но как бы каждый день вновь принимался за подвиги, всеми силами стараясь предстать пред очами Божьими таким, каковым, по его мнению, должен быть человек достойный лицезрения Божья, т. е. – чистым сердцем и готовым исполнять волю Божью. Он думал и о том еще, что каждый подвижник должен подражать великому Илье и, имея пред собой его образ, изучать по нему, – как пред зеркалом, – свою жизнь. Поэтому он отправился к находившимся недалеко от селения гробницам, упросив прежде одного из знакомых, чтобы он приносил ему в известные дни пищу. Тот запер его в одной из таких гробниц и там, в уединении, блаженный предавался безмолвию. При виде этого, дьявол стал опасаться, что Антоний со временем вооружится против него пустынническим подвижничеством: собрав демонов, он, по попущению Божьему, подверг его таким ужасным побоям, что блаженный лежал после недвижимым и безгласным, о чем впоследствии он сам много раз рассказывал; причиненные ему мучения превосходили всякие человеческие страдания. |
| Послание дворянина к дворянину Благих подателю и премудрому наказателю, нашего убожества милосерде взыскателю и скуднаго моего жительства присносущу писателю, государю моему имярек и отцу имярек, жаданный 3927 видети очес твоих светло 3928 на собя, якоже преже бе не сытый зримаго и многоприятнаго милосердия твоего Фуников Иванец, якоже прежней рабец, греха же моего ради яко странный старец. Вожделен до сладости малаго сего писанейца до твоего величества и благородия, не простирает бо ся сицево писанейцо за оскудение разума моего и за злу фортону 3929 сердца моего. Точию Рех ти: буди, государь, храним десницею Вышнаго Параклита. 3930 А по милости, государь, своей, аще изволишь о нашем убожестве слышати, и я, милостию Творца и Зижителя 3931 всяческих, апреля по 23 день, по-видимому, в живых, а бедно убо и скорбно дни пребываю, а милосердия твоего, государя своего, всегда не забываю. А мне, государь, тульские воры выломали на пытках руки и нарядили, что крюки, да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска, и взяла меня великая тоска, а послана рогожа, и спать не погоже. Седел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел. А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе, за старые шашни хотели скинуть з башни. А на пытках пытают, а правды не знают, правду-де скажи, а ничего не солжи. А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился: «Не много у меня ржи, нет во мне лжи, истинно глаголю, воистинну не лжу». И они того не знают, больше того пытают. И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кнутом. Да моим, государь, грехом недуг не прилюбил, баня дурна да и мовник 3932 глуп, высоко взмахнул, тяжело хлыснул, от слез добре велик и по ся места болит. Прикажи, государь, чем лечить, а мне, государь, наипаче за тебя Бога молить, что Бог тебя крепит, дай, Господи, и впредь так творить. Да видех, государь твое, государя моего имярек, рукописание, прослезихся, и крепости разума твоего удивихся, а милосердия твоего у князя Ивана рыбою насладихся, и Богу моему за тобя, государя моего, помолихся. |
| Около полуночи бабушка ласково разбудила меня. — Пойдём, что ли? Потрудишься людям — руки-то скорее заживут… Взяла меня за руку и повела во тьме, как слепого. Ночь была чёрная, сырая, непрерывно дул ветер, точно река быстро текла, холодный песок хватал за ноги. Бабушка осторожно подходила к тёмным окнам мещанских домишек, перекрестясь трижды, оставляла на подоконниках по пятаку и по три кренделя, снова крестилась, глядя в небо без звёзд, и шептала: — Пресвятая царица небесная, помоги людям! Все — грешники пред тобою, матушка! Чем дальше уходили мы от дома, тем глуше и мертвее становилось вокруг. Ночное небо, бездонно углублённое тьмой, словно навсегда спрятало месяц и звёзды. Выкатилась откуда-то собака, остановилась против нас и зарычала, во тьме блестят её глаза; я трусливо прижался к бабушке. — Ничего, — сказала она, — это просто собака, бесу — не время, ему поздно, петухи-то ведь уже пропели! Подманила собаку, погладила её и советует: — Ты смотри, собачонка, не пугай мово внучонка! Собака потёрлась о мои ноги, и дальше пошли втроём. Двенадцать раз подходила бабушка под окна, оставляя на подоконниках “тихую милостыню”; начало светать, из тьмы вырастали серые дома, поднималась белая, как сахар, колокольня Напольной церкви; кирпичная ограда кладбища поредела, точно худая рогожа. — Устала старуха, — говорила бабушка, — домой пора! Проснутся завтра бабы, а ребятишкам-то их припасла Богородица немножко! Когда всего не хватает, так и немножко — годится! Охо-хо, Олёша, бедно живёт народ, и никому нет о нём заботы! Богатому о Господе не думается, О Страшном суде не мерещится, Бедный-то ему ни друг, ни брат, Ему бы всё только золото собирать А быть тому злату в аду угольями! Вот оно как! Жить надо — друг о дружке, а Бог — обо всех! А рада я, что ты опять со мной… Я тоже спокойно рад, смутно чувствуя, что приобщился чему-то, о чём не забуду никогда. Около меня тряслась рыжая собака с лисьей мордой и добрыми виноватыми глазами. — Она будет с нами жить? — А что ж? Пускай живёт, коли хочет. Вот я ей крендель дам, у меня два осталось. Давай сядем на лавочку, что-то я устала… |
| Отсюда если действует в них страсть, им надобно быть мертвыми и в гробах, а когда пробуждается молитва к Богу, они должны проявлять крепость тела и бодрость сил, хотя бы даже вышли из возраста. Обе жизни их сплетены между собою так, что пусть они вовсе оставили плоть, все продолжают жить и сообщаются с живущими, прилагая к телам пластыри, перенося к Богу глас молящихся и, как в прежней жизни, совершая прочее, что не требует вещей необходимых и не ограничено местом, все продолжают слушать других и со всеми беседовать. Бывают еще у них частые и неутомимые коленопреклонения и многотрудные стояния, тогда как их возраст и произвольная слабость оживотворяются к этому одним желанием. Это какие-то бесплотные борцы и бескровные бойцы, вместо открытых и роскошных обедов содержащие пост и вместо сытных блюд не вкушающие, сколько это возможно, ничего. А когда приходит к ним странник, хотя бы рано поутру, они принимают его с таким радушием и благожеланием, что выдумывают другой род поста – едят нехотя. Удивительное дело! Как много нужно им для достаточного питания себя и сколь малым они довольствуются! Враги своих хотений и своей природы, они служат хотениям ближних, чтобы всеми средствами изгонять удовольствия плоти, и чтобы правительницею была душа, всегда избирающая и сохраняющая наилучшее и богоугоднейшее. Блаженны они, следуя и здесь такому роду жизни; но еще блаженнее, когда переселяются отсюда в жизнь другую, которой непрестанно жаждут, и это вожделенное стремятся поскорее увидеть» 6 . В таких же выразительных чертах изображаются жизнь и подвиги иноков лавры преподобного Герасима: «Вступившие в монашество жили сначала в монастыре и исполняли в нем обязанности иноческие; а те, которые приучили себя к частым и продолжительным трудам и достигли некоторых степеней совершенства в подвижнической жизни, помещались в кельях. Отшельники так мало заботились о мирских вещах, что не имели ничего, кроме одежды, не имели даже и другой одежды. Постель их была не что иное, как рогожа. В келье находился еще сосудец с водою, которая служила и для питья, и для смачивания пальмовых прутьев. |
|
|
