| Между тем король вел контрмину против Долгорукого, разглашая, что царь нарочно возбуждает всеми мерами Речь Посполитую против него, Августа, чтоб можно было ему всегда свои войска на польском хлебе содержать. Долгорукий в свою очередь разглашал, что самое пламенное желание короля – поссорить Речь Посполитую с Россиею, чтоб под этим предлогом ввести в Польшу войска свои и чужие и мало-помалу утвердить наследственное и неограниченное правление. Последние внушения сильно действовали: Потоцкий (епископ варминский), Любомирский (подкоморий коронный), Сапега (писарь литовский) и другие паны допытывались у Долгорукого, какого рода отношения между Россиею и Пруссиею. Можно ли им надеяться на помощь последней, если их король и цесарь что-нибудь начнут в Польше? Долгорукий отвечал, чтоб были благонадежны, ждали помощи от обоих дворов и не боялись какого-либо ущерба для себя: царь ручается, что ни сам ничего не возьмет из польских владений, ни другому не даст. «Король, – доносил Долгорукий, – великими деньгами и раздачею вакантных мест многих к своей стороне приводит, а нам так прежде времени делать убыточно; довольно было бы, если б я мог сблизиться с ними, бывать в компании и чаще к себе звать; но мне из жалованья своего такую фигуру иметь трудно: изволите сами ведать, какие они расходы на одном венгерском вине употребляют». В августе-месяце тайно ночью явился к Долгорукому гость: тот самый Грудзинский староста равский, который в Великой Польше разбил киевский полк по оплошности полковника Гордона. Грудзинский объявил, что прислан своим принципалом Сапегою, старостою бобруйским, который желает быть в службе под протекциею царского величества, как прежде служил королю шведскому. Причиною было то, что австрийское правительство «по природной гордости немецкой и ненасытной хищности», как выражался Сапега, отобрало пограничные земли, ему принадлежавшие. Между тем король Август отпраздновал свадьбу сына своего на эрцгерцогине, племяннице императора, и бывшим у него в Дрездене панам стал внушать, как выгодно будет Польше с целью охранить себя от властолюбивых замыслов России войти в оборонительный союз с императором и королем английским, заключенный им, Августом, в Вене; но паны отмолчались и между собою толковали, что союз и дружба немецкая им подозрительны и что нельзя допускать короля до разрыва с Россиею. |
| Наконец, сходный интерес к советскому периоду, как и в случае с Российской империей, продемонстрировали Россия (100 баллов) и Украина (90). С небольшим разрывом на третьем месте расположилась Беларусь с показателем 82. Любопытно, что на четвертой позиции оказалась Киргизия (68), опередившая на 2 пункта Казахстан. Шестое место по уровню интереса зарезервировала за собой Латвия (56), а за ней Узбекистан (47), Эстония (45), Грузия (44) и Армения (42). Круговая диаграмма Средний уровень интереса. Источник: собственная разработка автора. Представленные данные показательно дополнить сведениями о распределении интереса к тому или иному периоду в разрезе отдельной страны. В частности, для Беларуси средняя динамика популярности от 2004 г. по настоящее время показала, что советский период по усредненному уровню был на первом месте (21), эпоха Великого княжества Литовского (10) – на втором, а Речь Посполитая на третьем месте – 4. Киевская Русь и Российская империя с одинаковым показателем (2) поделили четвертое место. Иначе распределились средние доли уровня интереса украинских пользователей глобальной сети: советский этап украинской истории тоже занял первое место – 51, а вот на втором месте в отличие от Беларуси с высоким показателем имела Киевская Русь – 24. В хвосте с существенным отставанием в популярности оказались исторический период Российской империи (3), Великое княжество Литовское (2) и Речь Посполитая (1). Интересно, что похожая с украинским сегментом интернета диаграмма усредненного уровня интереса оказалась у запросов с российской территории. Так, советский этап русской истории занял первое место, набрав 51 пункта. Следующим по популярности периодом стала Киевская Русь, но, в отличие от украинского случая, средний показатель уровня интереса составил всего 4 единицы. Почти такой же уровень заинтересованности показал имперский период России (3). При этом внимание к Великому княжеству Литовскому и Речи Посполитой оказалось минимальным и равным 1 в каждом из случаев. Интересно, что, по всей видимости, само средневековье как таковое не пользуется «пользовательским спросом», поскольку если заменить Великое княжество Литовское на Великое княжество Московское или Русское царство, то результат окажется меньше 1. |
| Когда 13 июля русская армия двинулась из Пскова в поход на юг, в ливонские замки, лежавшие на ее пути, стали посылать царские грамоты с предложением сдать их русским войскам. Царь обещал в этом случае, что гарнизонам этих городов «казни никоторые не будет» и они свободно смогут уйти в Речь Посполитую. Стоящие в замках польской Ливонии гарнизоны, небольшие по численности, плохо снабжавшиеся и не получавшие своевременно жалованья, не могли оказать серьезного сопротивления русской армии и не горели желанием это делать. Замки сдавались один за другим. Царь размещал в них свои гарнизоны и артиллерию, отдавал распоряжения о строительстве православных храмов и двигался дальше. Обещания его исполнялись: сдавшихся в плен польских и литовских людей отсылали в Речь Посполитую. Иногда при этом царь даже жаловал их шубами. К середине августа войско вышло на берег Западной Двины. Здесь у города Чествина русское войско впервые встретило сопротивление. Город был взят штурмом, и расправа с гарнизоном и населением оказалась жестокой: часть пленных царь «велел... по кольям сажать», а других приказал «роспродать татаром и всяким людям в работу». Жестокость расправы говорит о том, что царь полагал спор из-за Ливонии законченным и не считал теперь нужным тратить усилия на приобретение симпатий ее населения. Новым подданным было наглядно показано, что их ждет, если они не будут оказывать надлежащего повиновения новой власти. Когда 25 августа царь со своим войском подошел к городу Кокне-зе (Куконосу) на Западной Двине, ему стало известно о совершенно нежелательной активности его вассала, ливонского короля Магнуса. Воспользовавшись распространившимися слухами о походе русской армии, Магнус, желая увеличить свои доходы и владения, предложил многим городам польской Ливонии, чтобы избежать прямого подчинения русской власти, подчиниться ему, Магнусу. Уговоры оказались успешными. Население более десятка городов и городков выгнало польско-литовские гарнизоны и подчинилось представителям Магнуса, территория его «Ливонского королевства» сильно увеличилась. К числу этих городов принадлежал и Кокнезе, под стенами которого остановились русские войска. Все эти действия Магнуса были предприняты без одобрения и без ведома царя, что, конечно, не могло не вызвать его неудовольствия. Если бы исход борьбы за Ливонию оставался неясным и царь нуждался бы в расположении ливонцев и союзе с Данией, он, вероятно, попытался бы скрыть свое неудовольствие и даже похвалил бы Магнуса за активность. Но к 1577 году, по мнению царя, спор о Ливонии решился окончательно в пользу России. Магнус и его Ливонское королевство становились ненужными. Напротив, ливонскому населению следовало ясно и недвусмысленно показать, кто является подлинным хозяином в стране. |
| Об условии, чтобы царевич вступил в брак с королевою, говорить нечего, потому что королем хочет быть сам государь. О возвращении завоеваний будет договор в то время, как приедут к царскому величеству польские и литовские послы. Что же касается до вспоможения казною, то до сих пор войскам государевым, которые помогают Короне Польской, розданы многие тысячи миллионов. Царское величество делает это теперь только для имени христианского, а когда будет государем польским и литовским, тогда совесть понудит его оборонять своих подданных как своими, так и чужеземными войсками. Все доходы королевские государь велит собирать Речи Посполитой на наем войск, а сам будет довольствоваться своею царскою казною». Константинович был отпущен с ответом: «Великому государю не только для короны Польской и Великого княжества Литовского, но и для целого света нельзя оставить благочестивой веры греческого закона; быть у вас государем царское величество изволяет сам, а сына своего отпустить не соизволяет; следовательно, королеве замуж выходить не за кого, а как ей жить, о том договорятся комиссары с обеих сторон. Когда царское величество будет государем во всех трех государствах, то рубежей разделять не для чего. Права ваши и вольности не будут нарушены, а при коронации сенаторы и вся Речь Посполитая присягают в верной службе и послушании; в уряды ваши и маетности великий государь никогда вступаться не будет и никому не велит. Когда царское величество будет вашим государем, тогда Польшу и Литву станет оборонять от всяких неприятелей своими ратными людьми, не требуя из скарбов коронных и литовских никаких податей; коронные и литовские войска должны помогать государевым ратным людям на всякого неприятеля ровным числом на коронных и литовских проторях, потому что великий государь никаких поборов и податей, которые сбирывались в казну королевского величества с его экономий, в свою казну собирать не изволит, а укажет всякие поборы и подати раздавать ратным людям. Ты упоминал о даче миллионов Речи Посполитой; но великий государь владеет своим Российским государством и впредь его содержать может по своему бодроопасному разуму без приискивания иных государств куплею; так эту торговлю Речь Посполитая оставила бы. |
| В Вене обрадовались и поспешили отослать проект договора к курфирсту, но в Петербурге не хотели спешить: принуждаемый необходимостью изменить своей постоянной политике относительно Польши и поддерживать сына Августа II в домогательствах на польский престол, прокладывая таким образом путь к наследственности, русский двор хотел по крайней мере хорошо вознаградить себя за это и обеспечить от опасности, хотя, разумеется, лучшим обеспечением служил характер курфирста, не способный тревожить покой соседей стремлением нарушить польскую конституцию. Россия требовала, чтоб Август, получивши польский престол, отказался от притязаний на Лифляндию и оставил нетронутым старый правительственный быт Курляндии, но Август не хотел принять на себя эти обязательства, зная невозможность исполнить их при ограниченной власти польских королей. Это несогласие охладило русский кабинет; при вторичном отправлении обер-шталмейстера Левенвольда в Варшаву он получил инструкцию в случае медленности курфирста удовлетворить требованиям России, хлопотать о возведении на польский престол князя Любомирского. Но дело уладилось между Россиею и Саксониею, и 14 августа Левенвольд заключил в Варшаве с саксонскими комиссарами следующий договор: императрица и курфирст заключают на 18 лет оборонительный союз, гарантируя друг другу все их европейские владения и выставляя вспомогательное войско: Россия – 2000 кавалерии и 4000 пехоты, а Саксония – 1000 пехоты и 2000 кавалерии; курфирст признает за русской государыней императорский титул, а по достижении польской короны будет стараться, чтоб и Речь Посполитая сделала то же самое; обе стороны пригласят к союзу Пруссию, Англию и Данию; по вступлении на польский престол курфирст употребит всевозможное старание, чтоб Речь Посполитая удовлетворила всем требованиям России, основанным на договоре вечного мира (относительно земель приднепровских и прав православного народонаселения), чтоб отказалась от притязаний на Лифляндию; курфирст обязуется употребить все свое старание, чтоб герцогство Курляндское осталось при прежнем своем образе правления, и обещает не нарушать образа правления Речи Посполитой; императрица обещает содействовать курфирсту в его намерениях относительно Польши переговорами, деньгами, а в случае необходимости и войском, если только это может быть сделано без нарушения вольного избрания. |
| Не знаю, здесь ли в лагере ее вельможность, и полагаю, что никому вернее не могу отдать письма наияснейшей королевы, как вашей вельможности. Он подал письмо и вместе с ним драгоценный камень, который королева Мария посылала в дар казачке. Хмельницкий прочитал, прослезился и, подняв к небу глаза, сказал: – Боже всемогущий! что значу я пред лицом твоим? – червь презренный, и вот какое значение даровала мне милость Твоя, что к моей Анне наияснейшая королева польская пишет письма и удостаивает ее просить о заступлении предо мною! Твое это дело; не мне принадлежит оно, но силе Твоей и божественной благодати, за которую да будет имя Твое благословенно во веки! Он обратился к Любовицкому и сказал: – Я не могу исполнить того, чего просит ее величество чрез письмо и чрез вас: нельзя нарушить тесного союза, который мы заключили с москалями и шведами. Из тех провинций, которые следуют по договору казакам, я могу уступить их величествам воеводства: люблинское, бельзское, волынское и русское, а ярославское удержу за собою. Хотел здесь остаться на зиму, но, из уважения к наияснейшему королю, выхожу из этой земли. Если угодно его величеству, пусть возвратится из Силезии и начнет переговоры с шведами и москвитянами; дальнейшее предоставим времени. Казаки останутся верными союзниками Речи Посполитой, если Речь Посполитая чрез комиссаров своих торжественно признает русский народ свободным, как, десять лет назад, признал испанский король голландцев. А теперь прошу обедать 389 . Надежда, что Речь Посполитая принуждена будет признать самостоятельность Украины, побудила еще более Хмельницкого оставить Львов и показать склонность к примирению с поляками. Он пожелал видеться с комендантом Гродзицким, который некогда в Кодаке был взят в плен казацким гетманом и отпущен. Гродзицкий явился к своему победителю без заложников, доверяя слову гетмана, и разговаривал о делах. Слушая уверение коменданта в преданности Яну Казимиру, Хмельницкий сказал: – Я сам верный союзник Яна Казимира, и первым доказательством моего расположение будет отступление от города. |
| Они должны были требовать, чтоб король и Речь Посполитая помогали царю в предстоящей войне турецкой и выставили бы на границах войска свои, коронные и литовские, которые должны действовать согласно с фельдмаршалом Шереметевым, стоящим с войском у Киева; также чтоб король отправил крепкие указы послу своему в Константинополе – стараться всеми силами об отвращении войны, представляя, что в Польше нет ни одного человека из русского войска. Если же турки не обратят внимания на эти представления, то объявить им, что король и Речь Посполитая с царем в вечном союзе и потому обязаны помогать ему. Если поляки станут упоминать о Лифляндии, требовать ее отдачи им по договору, то Трубецкой и Степанов должны были обнадежить их, что царское величество не изменит прежнего решения своего отдать Лифляндию Польше; если же поляки не удовольствуются этим обнадеживанием и станут требовать немедленно отдачи Ливонии, то объявить им, что царское величество согласен пустить в Ригу несколько польских войск, которые будут содержать гарнизон вместе с русскими, а доходы будут идти в казну царскую; по окончании же войны страна отдана будет Польше со всеми доходами. Если поляки станут говорить, чтоб быть в Ливонии римским костелам, то объявить, что царское величество взял Ригу на капитуляцию, причем обещано свободное отправление веры, и нарушить этого обещания теперь нельзя; когда же по заключении мира поляки примут Ливонию в свое владение, то могут поступать в ней как хотят. В январе 1713 года Трубецкой и Степанов приехали в Варшаву и застали еще сейм. 17 числа король объявил им наедине, что, по верным известиям, турки войны не начнут и раскаиваются в том, что ее объявили. «Донесите об этом царскому величеству, – продолжал король, – и напишите, чтоб не вводил войск в Польшу, ибо этим подастся туркам причина к войне». Трубецкой отвечал, что не надобно полагаться ни на какие известия, а заранее сделать все приготовления к войне, и просил короля дать немедленное решение на все его предложения, чтоб обнадежить царское величество. |
| Поляки теряли то, что само по себе, хотя не было добром, но могло вести к добру, теряли воинственность, а с ней и заботливость о самосохранении Перед каждым сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска, не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь, и, таким образом, умалять средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял татарам грабить Польши,–отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в Польше были войска и не умалялись, но то были войска панские, так называемые надворные команды; у некоторых, напр. как у Вишневецких, было такого войска несколько десятков тысяч; шляхта не боялась этого рода войска; оно не способно было защищать край в случае опасности, но приносило вред для страны; с этим войском паны делали друг на друга наезды и вели междоусобные драки; оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи Посполитой. Отсюда выходило, что Речь Посполитая, еще недавно имевшая, как государство, достаточно воинственной силы, чтобы одерживать верх над соседями и расширять свои пределы, при Владиславе IV стала уже державой слабой и сохранялась более обстоятельствами и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами. Турция до поры до времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властью женолюбивого Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему смутной эпохой; Швеция при Густаве Адольфе отвлекалась тридцатилетней войной, а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Казаки были задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменой лиц и обстоятельств у соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждение украинских волнений – грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация. Если Речь Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямой и покатой дорогой в эту пропасть. Предохранить её от падения и повернуть на другой путь, возвратить к новой жизни – нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было совершить только при образовании значительного войска, которое было бы под верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было только, затянувши Польшу в важную войну. Такая мысль и заняла короля Владислава. |
| – На вищо вы, ляхи, принесли нам си цяцьки? Знаем мы вас; хочете упьять нас у неволю приборкати! Джеджалык выступить на средину и поддерживал народный говор. – Хочут нас уловити (говорил он), щоб ми ярмо панське з себе зкинувши, упьят надили. Нехай злизнуть ваши солодки дари: уже теперь нас не зануздаете; не словами, а шаблею росправимось, коли хочете! Майто вы соби свою Польшу, а Украина нам, козакам, нехай зостается. Хмельницкий закричал на него с досадою: – Я придумав був що-сь сказати панам, а воин одвит у мене з головы выбили! Потом он обратился к панам и сказала: – А що сталось, те сталось, треба то злому часу приписати. Сказав это, он пригласил комиссаров на обед. Пред обедом Кисель хотел докончить свою речь, которую прервали казаки на площади. – Ваша вельможность (говорил он) принимаете от короля большие знаки благоволения. Его величество прощает вас и отпускает навсегда все прежние ваши проступки, обещает старинную вольность греческой религии, умножение казацкого реестрового войска и восстановление прежних прав и преимуществ войску запорожскому, а вам дарует начальство над войском. Его величество надеется, что вы, как верный слуга и подданный, употребите, со своей стороны, все старание, чтоб остановить дальнейшие смуты и кровопролития, будете внушать хлопам повиновение и немедленно приступите к переговорам с нами, комиссарами его королевского величества и Речи Посполитой. Хмельницкий отвечал: – Благодарю его королевское величество за милость, оказанную чрез ваших милостей: благодарю за вручение команды над войском и за прощение моих проступков, за все нижайше благодарю! Но что касается комиссии, то трудно теперь начать переговоры: войско не собрано, полковники и старшины далеко, а без них я не могу и не смею ничего делать. За обедом разговор стал живее. – Идет дело о здоровье моем (сказал Хмельницкий), потому что я не получил удовлетворения от Чаплинского и Вишневецкого: надобно непременно, чтоб один был мне выдан, а другой наказан: от них вся причина кровопролития и смуты. Виноват и пан краковский (Потоцкий), зачем меня гнал, когда я унес душу в днепровские ущелья; но он получил свое. Виноват и пан хорунжий Концепольский за то, что у меня похитил отчину. Украину лащовщпкам раздавал; а они обращали в хлопов заслуженных у Речи Посполитой молодцов, грабили их, вырывали им бороды, запрягали в плуги: но он не так виноват как первые два. Изо всего этого ничего не выйдет, если одного не накажут, а другого мне сюда не пришлют: иначе, або мни з войском запорожским пропасти, або земли ляцкой, всем сенаторам, дукам, королькам и шляхти згинути. Мало ли этого, что кровь христианская льется! Литовское войско истребило Мозырь и Туров; Януш Радзивилл сажает русских на кол. Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он одному из христиан такое сделает, то я тоже сделаю четыремстам пленникам польским, которых у меня много, и заплачу за свое… |
| Сенат и сейм поздравляли его. Явился Жолкевский со всеми своими полковниками, ротмистрами. Королю устроили торжественный въезд. Воображению поляков рисовались древние торжества римских полководцев. Подобно Павлу Эмилию Жолкевский вез с собою пленного царя. Сослуживцы Жолкевского выказали весь блеск своих одежд и вооружения, все достоинство и убранство своих боевых коней. Сам коронный гетман ехал в открытой, богато убранной коляске, которую везли шесть белых турецких лошадей. Непосредственно за ним везли Шуйского в королевской карете: она была открыта, чтобы все могли видеть знатных пленников. Бывший царь сидел посреди двоих братьев, на нем был длинный белый, вышитый золотом кафтан, а на голове горлатная шапка из черной лисицы. Поляки с любопытством присматривались к его сухощавому лицу, окаймленному маленькою кругловатою бородою, и ловили мрачные суровые взгляды в его красноватых, больных глазах. За ним везли пленного Шеина со смольнянами, а потом Голицына и Филарета со свитою. За пленниками пехота и гетманские казаки оканчивала поезд. Это было 29 октября. Пленных повезли чрез Краковское предместье в замок. Там, в сенаторской избе, где собран был весь двор, весь сенат, паны Речи Посполитой, сидел на тропе король Сигизмунд с королевой, а близ них была вся королевская семья его. Ввели туда пленных. Впереди поставили московского царя с братьями. Василий с беспокойством оглядывался на все стороны и повсюду встречал взоры сострадали и участия. Поляки с чувством величия торжествующей нации смотрели на него дружелюбно. Но в ряду сенаторов Речи Посполитой глаза Василия сошлись с страшными глазами Юрия Мнишка. Жолкевский выступил перед троном и во всеуслышание с жаром говорил речь. Сначала он восхвалял добродетели, доблести и всякие достоинства Сигизмунда; прославлял его подвиг завоевания Смоленска; потом, перешедши к завоеванию Москвы, немного повернулся, указал на пленного царя и сказал: «Вот он, великий царь московский, наследник московских царей, которые столько времени своим могуществом были страшными и грозными короне польской и королям ее, турецкому императору и всем соседним государствам. |
|
|
