| Из дополнений Малиновского, относящихся к биографиям 35 писателей, только 3 касаются духовных писателей: Авраамия Палицына, Арсения грека и архиепископа Амвросия Зертис – Каменского. По из них Евгений воспользовался, и то лишь для 2-го издания Словаря (т. 1., стр. 46), только одиим – касательно переведенного Арсением греком хронографа, при чем о местонахождении этого рукописного памятника сообщает сведения из другого уже источника. Но замечательно, что длинное заглавие хронографа у Малиновского (и в «Описании» рукописей Толстого) приведено буквально, а у нашего автора оно, по обычаю, резюмировано и неточно... Кроме Малиновского никто другой из членов московского исторического Общества не сделал существенных поправок в Евгениевском Словаре (см. л. л. Словаря 22 и 27 – рука Калайдовича, – 73, 80, 122 об., 522, 582, 613 и др.) 497 , и вопрос о нем не поднимался в заседаниях Общества слишком два года 498 . И только уже 2 июня 1817 г. оно опять стало рассуждать о Словаре и прямо уже о печатании его, при чем постановило: «читать корректурные листы господину председателю (Бекетову) и действительным членам М. Т. Каченовскому и Д. И. Вельяшеву-Волынцеву, изъявившим на то свое согласие». (Зап. и тр. Общества, ч. II., стр. 78). Немного погодя, именно 19 июля 1817 г., Калайдович извещает Строева, что «Общество историческое теперь гораздо деятельнее: оно уже решительно приступило к изданию 2 ч. Достопамятностей, Словаря русских писателей и проч.: в нем будет трудиться сам г-н председатель» (Собр . писем к Строеву, – Румянц. музей, 2249). На деле, однакож, постановления и решения Общества ни к чему не повели: ни один лист Словаря не поступал к членам на корректуру; злосчастная Евгениевская рукопись, не попав на печатный станок, угодила в архив Общества, где и до сих пор покоится за 239 499 . О ней вспомнили было в 1823 году и новый президент общества А. А. Писарев (Бекетов был уволен в мае 1823 г. См. Тр. и Записки Общества истории и древностей российских, ч. III, кн. 2, стр. 11) обратился даже с просьбою (письменно) к м. |
| Но царь сказал: Стефан не боится смерти, он только её и ждет; так нет же, он умрет не такою смертью, а более жестокою; кроме того и царица пожалеет, что сегодняшний день празднества её Брумалия омрачится убийством. И с этими словами он велел вернуть Стефана обратно в тюрьму (§ 58). Вечером среди пиршества он призвал двух родных братьев – чиновников, красавцев (которых потом из зависти умертвил), и велел им идти в преторий и передать Стефану, что царь спас его от смерти, чтобы он покорился императору; в противном случае велел бить его по рту и по спине до смерти. Братья, тайно почитая страдальца, не только не били его, но лобызали его ноги, и вернувшись донесли царю, что в виду упорства Стефана, они били его до того, что он лишился языка и едва ли доживет до завтра (§ 59). Утром Стефан снял с себя наплечники, опояску и ремень, снял и клобук; братия не советовала ему снимать клобука, но святой не хотел, чтобы разъяренная толпа народа попирала ногами эту схиму; он оставался в одном меховом хитоне (§ 60). Ночью, будто бы от демонов, царь узнал, что братья его обманули. Встав около второго часа (по нашему около восьми часов), он вышел в передние покои дворца (τ βασιλικ προαλια) и закричал: «насилие! нет у меня помощников! что мне и амнимоневтам!» и обратившись к собравшимся к нему на пиршество, спросил: «куда вы? чего хотите»? Те ответили, что явились к нему, царю своему, на праздник царицы. «Я вам не царь», воскликнул Константин, «у вас другой царь, у ног которого вы ползаете, следы которого вы целуете, молитв которого вы просите; нет у меня единомысленника, который бы убил его и дал покой моей жизни». – Генрих II Плантагенет очевидно находился в таком же положении в 1170 году, когда, выведенный из себя архиепископом Фомою Бекетом, воскликнул: «как! человек оскорбляет весь королевский дом, и ни один из этих малодушных слуг, которых я кормлю за своим столом, не отомстит тому, кто наносит мне такую обиду»! 231 – На вопрос гостей, кто этот враг императора, царь назвал Стефана Авксентиева. |
| Второй путь карт в Европу – из древнего Египта, через цыган. «Как свидетельствуют исторические манускрипты, жрецы древнего Египта предвидели его разрушение. Собравшись на совет, они решили передать грядущим поколениям свои мистические знания. Чтобы быть уверенными в этом, они использовали человеческие пороки, ибо считали их неотъемлемой частью рода людского. Вот тогда и была придумана азартная игра – служительница порока. Первые изображения на картах носили таинственный смысл. Из века в век люди передавали их, не понимая истинного, скрытого значения. Так тайное знание дошло до нашего времени в зашифрованном виде. Колода карт, именуемая Таро или Тарот, была занесена в Европу кочевниками-цыганами, утверждающими, что они пришли из Египта. Примерно в это же время разновидность Таро была замечена в Индии. Спустя несколько лет, уже к середине XVI века, при дворах королей появилось новое развлечение – карточные игры, основой которых была колода Таро. Эта колода имеет 52 карты: четыре масти по 13 карт и по 2 джокера. Если убрать джокеров и карты от двойки до шестерки, получим колоду, которой пользуются гадалки, колдуны и прочие прорицатели. Полная же колода цыганского Таро имеет 78 карт. Из них 22 старшего аркана («арканум» по-латински «тайна») и 56 младшего аркана, содержащего четыре масти: посохи (жезлы, палки), кубики (чаши), мечи (шпаги) и пентакли (круги). Очевидно, что современные карты – это упрощенный вариант Таро, где посохи – это трефы, кубики – черви, мечи – пики, пентакли – бубны. Замечено, что еще с древних времен внимание всех гадателей и колдунов привлекал именно круг карт старшего аркана. В оккультной практике он отражает принципы отношений духовного и видимого миров. Вероятно, древними жрецами и современными гадателями и колдунами делались и делаются попытки представить картину мира во всех фазах бытия. Основываясь на этом, становится понятным и смысл самого слова «Таро». В переводе с древнеегипетского оно обозначает «дорога королей " » (Прот. Михаил Бекетов. Тайна игральных карт//Православие. Еретики. Черная магия. Под ред. епископа Запорожского и Мелитопольского Василия. Запорожье. «Паритет». 1994. С. 123–124). |
| Я вышел из зала провожаемый и тем и другим: в одном месте я слышал: «браво, Костомаров», в другом – ругательства. Вышедши из здания, я отправился вместе с профессором Бекетовым в трактир Балабина пить чай, куда пришел также книгопродавец Кожанчиков. Не успели мы усесться, как является обер-полицеймейстер Паткуль и требует меня к генерал-губернатору. Я вышел, полицеймейстер предложил мне сесть в его сани: я догадался, что он меня считает арестованным. Когда я вошел в квартиру князя Суворова, генерал-губернатор, рассмеявшись, сказал по-латыни: «Quous-que tandem abutere, academia Petropolitana, patientia nostra!» (Доколе, Петербургский университет, будешь ты употреблять во зло наше терпение!) . «Что у вас там вышло? Ко мне приехал голова и наговорил мне такого, что я понять не мог». Я рассказал ему все как было. Через несколько минут явился шеф корпуса жандармов князь Долгорукий и, увидевши меня, стал также расспрашивать. Я рассказал и ему как было дело. Он требовал назвать имена распорядителей, угрожая посадить их тотчас в крепость. Тогда я стал просить князя не делать этого, так как весь этот беспорядок произошел из-за меня. Студенты стали мною недовольны и хотели учинить собственно мне пакость – и если по такому поводу, да еще вследствие моих показаний их заключат в крепость, то у меня это будет на совести, и, кроме того, на меня падет незаслуженное и ничем не смываемое пятно. Поэтому я просил, если нужно по поводу случившихся беспорядков предпринять что-нибудь, то, по крайней мере, отстранив совершенно из следствия случай, происшедший со мною, и не поставив им в виду нанесенное мне оскорбление. Князь Долгорукий сказал, что из уважения к моей просьбе он не предпримет следствия, касающегося собственно того, что произошло по поводу моей лекции, но если узнает что-нибудь за ними, не относящееся ко мне, то не оставит их без преследования. Оказалось, что после моего ухода из зала беспорядок продолжался: кто-то из молодежи говорил пламенную речь, в которой требовал предать меня суду общественного мнения и наказать всеобщим презрением. Наконец, составляли какую-то подписку о подаче адреса в пользу Павлова. Князь Долгорукий исполнил свое обещание: ни один из студентов-распорядителей не был арестован и даже привлечен к расспросам насчет случившихся на моей лекции беспорядков. Между тем несколько профессоров составили адрес и подали его министру Головнину. В этом адресе просили снисхождения их товарищу Павлову; текст адреса был написан мною, и я вместе с двумя профессорами ездил к министру подать его. Ходатайство наше не имело успеха, хотя министр отнесся с большим сочувствием к судьбе осуждаемого профессора. Князь Суворов также уверял нас, что при всем его желании не в его силах добиться возможности спасти Павлова от ссылки. Спустя несколько недель Павлов был отправлен на жительство под надзор полиции в Кострому. |
| – Этот чем замечателен? Соседи мои смеются. – Тем, кажется, что, когда Башлаев признался в своих странных отношениях с самоуправлением («прилепился»), он поддержал его: «Мы, говорит, проникнуты с Фёдором Васильевичем благими порывами»!.. «Прилепился» и «благие порывы» – чудаки! – А вот и сам Пятаков! – Почему сам? – Это у нас достопримечательность: первая – Илиодор, вторая – памятник Гоголю, третья – Пятаков. Вдруг двери в соседнюю комнату затворяются, и по залу проносится: «частное совещание»... – О чём же они совещаться будут? – Очевидно, о чём-нибудь неприличном, – отвечает чей-то голос. Смеются. Но смех смехом, а что если о неприличных вещах они «просовещаются» часа два. Мне ехать надо. Я не могу долго сидеть. В кои-то веки выбраться и не увидеть «богомольных» гласных «в деле». А соседи рассказывают такие вещи, что тревога моя всё увеличивается, и я предчувствую недоброе. – Наши гласные удивительно обстоятельный народ: начнут совещаться... и – Боже мой!.. Его же царствию не будет конца. На днях они совещались, как им ехать в Бекетовку осматривать лесотаску 164 . Вот вы бы послушали. Один говорит: – Мне кажется, лучше всего на поезде: и скоро, и дёшево. – Но ведь и водный путь имеет свои преимущества, – говорит другой. – Я предлагаю моторную лодку. – Господа гласные, я с своей стороны решительно предлагаю всем другим способам передвижения предпочесть автомобиль: во-первых, быстрота, во-вторых – с точки зрения... – Позвольте, позвольте, я прошу слова!.. – Я ещё не кончил, господа!.. – Просим!.. Просим!.. – Ограничить ораторов пятью минутами!... Больше часа совещались. – Чем же решили? – На поезде, кажется. Но моё предчувствие не сбылось. Через десять минут дверь отворяется. И «лучшие люди» гуськом входят в зал. Тут опять всё «ожиданно»: голова – с цепью 165 , скучный протокол «предыдущего заседания» и швейцар с подносом, уставленным чаем. Мне это понравилось: Богу помолились, чайку попили – и за дело. Великолепно! Только – что такое! Чтение протокола прерывается, а все гласные начинают говорить сразу. |
| И вот почему-то вдруг Л. Рейснер заинтересовалась Блоком, который был ей ни по творчеству, ни по человеческой позиции не то что не близким, но далёким. Она несколько раз встречается с Блоком в 1920 году и в начале 1921 года, до отъезда в Афганистан. Александр Блок был несколько раз у Раскольниковых дома, обедал и ужинал. Как видно по всему, Л. Рейснер встречается с Блоком не по своей личной инициативе, а по заданию, имевшему цель повлиять на Блока, сделать его «своим» и даже с более конкретным намерением – склонить его к вступлению в партию. Как пишет Э. Соловей в упомянутой книге, «к Блоку Лариса Рейснер проявляет в эту пору огромный интерес и сочувствие. К тому времени относится их дружеская близость, совместные верховые прогулки на острова, долгие беседы, которые Л. Никулин полушутя определил как «содействие перестройке». То есть, как понятно, «перестройке» Блока. Коль такое мнение было в революционной среде, значит неистовая революционерка Л. Рейснер, бесконечно преданная партии и готовая, по её выражению, умереть за неё, действительно с фронта Гражданской войны была переброшена на фронт литературный. В своих «Воспоминаниях об Александре Блоке» тётка поэта М.А. Бекетова отмечает это неожиданное появление Л. Рейснер в их жизни: «Из Москвы приехала Лариса Рейснер, жена известного Раскольникова. Она явилась со специальной целью завербовать Ал.Ал. в члены партии коммунистов и, что называется, его обхаживала. Устраивались прогулки верхом, катанье на автомобиле, интересные вечера с угощеньем коньяком и т.д. Ал.Ал. охотно ездил верхом и вообще не без удовольствия проводил время с Ларисой Рейснер, так как она молодая, красивая и интересная женщина, но в партию завербовать ей его всё-таки не удалось, и он остался тем, чем был до знакомства с ней». Но в таком виде воспоминания Марии Андреевны Бекетовой сохранились лишь в берлинском издании её книги 1922 года. В её воспоминаниях об этих же событиях в книге, вышедшей в наше время, мы читаем нечто совсем другое: «В августе состоялось новое, довольно интересное, но мимолётное знакомство. Из Москвы приехала Лариса Рейснер, известная партийная работница и писательница. Она познакомилась с Блоками. Устраивались прогулки верхом, катанье на автомобиле, интересные встречи с угощением. Эти развлечения были, кстати, среди будничного фона тогдашней жизни» (М., «Правда», 1990). |
| – Да не… Никто эту избу не купит. Она на отшибе стоит. Туда если кого и поселишь, зимой дорогу чистить трактором придется. – Ну смотрите, мужики, вам с ним жить, – обронил председатель и, не глядя на меня, вышел. В чистеньком здании сельсовета я вручил гражданке Мазалевой три тысячи рублей и, заплатив еще пятьсот за налог, получил бумагу, свидетельствующую о том, что отныне я являюсь владельцем дома в деревне Осиевской Бекетовского сельсовета Вожегодского района Вологодской области, после чего довольные друг другом мы расстались. Сумма, конечно, была немалая. Но случилось это незадолго до гайдаровской реформы и деньги все равно бы у меня пропали. Я только очень надеюсь, что добрая и разумная Анастасия Анастасьевна, к которой я не испытываю ничего кроме благодарности, сумела вовремя и толково их использовать. Тем не менее когда позднее в деревне меня спрашивали, сколько я заплатил за Тасину избу, расчетливые колхозники укоризненно качали головами, осуждая расторопную землячку, а ко мне с самого начала отнеслись как к человеку, которого всерьез воспринимать нельзя. Я был для них чем-то экзотическим и не поддающимся объяснению, чего деревенская душа пугается и не любит. В эти края не забрался еще ни один москвич или ленинградец, и никакие беженцы из Узбекистана селиться на холодном севере тоже не желали. Дома покупали обычно те, кто тут родился, потом уехал и на старости лет вернулся. Они засаживали землю картошкой, капустой и луком, разводили в теплицах огурцы и помидоры, держали скотину, летом к ним приезжали внуки из Оленегорска, Северодвинска, Никеля и других красиво поименованных, но малоприспособленных для жизни промышленных северных городов. Что делал здесь я и для чего истратил столько денег, они не понимали. А скажи я им о своем народолюбии, только пожали бы плечами. 3 Однако огорчить меня не могло ничто – у меня был свой дом. Это был так называемый передок – просторная и светлая летняя изба-пятистенок, к которой когда-то примыкала маленькая зимовка. Полгода семья жила в передке, полгода в зимовке, где было теплее и не надо было тратить столько дров. Но зимовку Тася давно уже продала на вывоз, и от нее остался только заросший крапивой фундамент. Под одной крышей с летней избой стоял большой двор – хозяйственная половина дома. Нижняя часть двора отводилась для скотины, а наверху лежало сено и находился сенник – тесная комнатушка, запиравшаяся на амбарный замок, где хранились инструменты и где впоследствии я держал самые ценные вещи, вроде электрической плитки, самовара и рыболовных снастей. |
| 1904 г., 10.013. стр. 4: «Маленькие заметки» Б.): «я», говорит г. Б., «вспомнил... О. Е. Корша, с которым, когда–то хаживал стрелять ворон за Крестовскую заставу» (в Москве). «Московский филолог, исследователь славянского юса, был недурным стрелком из ружья и первобытного лука» ... Культурные люди, – видите–ли, – еще с удовольствием вспоминают, как они ради прихоти убивали ни в чем неповинных перед ними ворон! ... Да что говорить об этом, когда ныне даже некоторые, именующие себя христианскими, народы помогают язычникам против христиан же, обуреваемые злобой, завистью, алчностью и прочими противохристианскими чувствами!.. Да, – повторяем, – далеко, еще очень и очень далеко то вожделенное время, наступления которого мы желали бы и о котором мы выше говорили..., – настолько далеко, что и сам, трактуемый нами, вопрос быть может и даже наверное, покажется некоторым лицам смешным, по поводу которого можно только острить и шутить, каламбурить... И пусть себе шутят, паясничают – кому хочется. Мы же считаем данный вопрос весьма важным и довольны будем, если хоть немногие согласятся с нами (о вегетарианцах здесь, разумеется, не говорим, такт, как их симпатии, надеемся, несомненно будут в общем на нашей стороне) ... Мы надеемся, что разумная 3 вегетарианская волна будет расти все выше и выше, пока, наконец, не наполнит собой всего человеческого мира, который с ужасом станет оглядываться на прошедшие времена, когда люди – ради своих прихотей убивали и поедали живых существ... Проф. А. Н. Бекетов говорит: «огромное большинство людей питается не мясной и не смешанной животно–растительной пищей, а чисто растительной» (стр. 21 брошюры его: «Питание человека в его настоящем и будущем», изд. 2–е: Москва, 1806 г.; ср. у нас выше). Он же говорит, что «в будущем человечество, силой вещей» (заметьте!), «все более и более будет приближаться к идеям вегетарианцев далее и относительно убиения животных, так как оно постепенно превратится из некрофагов – потребителей мертвечины... в потребителей плодов и овощей» ... |
| Сами мы, наоборот, всячески стараемся размножить искусственными мерами нужных нам животных. И, тем не менее, не смотря даже на эту меру, к какой теперь мы всюду прибегаем, настанет время, когда животных, необходимых (?!) человеку для пищи, окажется далее слишком мало (мысль † проф. Бекетова), да и теперь их недостаточно, если обращать внимание не на городские центры, все себе захватывающие... Это – с одной стороны. С другой, если нас смущает размножение животных, будто бы имеющее наступить, когда мы перестали бы употреблять их в пищу, то почему нас так не смущает продолжающееся размножение человечества? Ведь при исходной точке подобных возражателей можно, пожалуй, дойти до нелепейшей и богохульнейшей мысли о сокращении человеческого населения насильственном, до чего, впрочем, уже и дошли, к стыду человечества, различные мальтузианцы, неомальтузианцы и проч. С третьей стороны, при обсуждении всякого вопроса нужно стоять непременно на принципиальной лишь точке зрения, а не заменять ее точками случайными, не относящимися к самому существу обсуждаемого дела, как, между тем, поступают наши (предполагаемые все) возражатели, ссылаясь на рассматриваемое нами размножение животных или на имеющее будто бы наступить от растительной пищи «захирение» человека. В настоящий раз рассматривая вопрос с христианской лишь, с нравственной лишь точки зрения (как она освещается в христианстве), мы, конечно, не станем решать вопросов: действительно ли то захирение человека произойдет от употребления им одной растительной пищи, или нет? Не произойдет ли, наоборот, в этом последнем случае укрепления сил человеческих, как утверждают вегетарианцы? ... В настоящий раз мы хотим осветить дело, стоя лишь на точке зрения христианской нравственности. И если нравственное чувство христианина (как и человека вообще) взывает к нашей жалости, – если под его воздействием мы не должны желать причинения не только человеку, но даже и всякому вообще живому – чувствующему – существу того, чего не хотели бы испытать сами..., – то вывод здесь может быть только один: и не станем мучить, убивать для своих эгоистических целей животных... |
| 219). Или еще один «разговор» — на этот раз графини Орловой, вдовы старшего из братьев Орловых, с ее собственной «дурой» Матрешкой, «которая была преумная и претонкая штука, да только прикидывалась дурой, и иногда очень резко и дерзко высказывала правду. Так она говаривала графине: — Лизанька, а Лизанька, хочешь — я тебе правду скажу? Ты думаешь, что ты барыня, оттого что ты, сложа ручки, сидишь да гостей принимаешь? — Так что я по-твоему? — со смехом спрашивает графиня. — А вот что: ты наша работница, а мы твои господа. Ну, куда ты без нас годишься? Мы господа: ты с мужичков соберешь оброк, да нам и раздашь его, а себе шиш оставишь» (с. 189). И такими типами и «разговорами» наполнены страницы всей книги. Не меньше здесь действует и лиц исторических — среди них братья Орловы, государственные и военные деятели — Шереметевы, Каменские, Юсуповы, Голицыны, А. А. Аракчеев, Ф. В. Ростопчин, С. С. Апраксин; декабристы — К— Ф. Рылеев, Чернышевы, А. Н. Вяземский; литераторы — Н. М. Карамзин, И. М. и П. В. Долгоруковы, И. И. Дмитриев, П. П. Бекетов, художники и архитекторы Г. Г. Гагарин, Ф. П. Толстой, А. Л. Витберг, Ф. И. Компорези, театральные деятели и артисты (профессиональные и выступавшие на собственных театрах аристократы и аристократки), и среди них Ф. Ф. Кокошкин, М. Медокс, m-lle Жорж и т. д. и т. п. Что же касается русского дворянского быта, то, думается, что вряд ли найдется другая книга, в которой эта сторона русской жизни выступала бы так ярко, полно и живо. На примере одной только семьи — Татищевых— Яньковых—Благово можно получить полное представление обо всех сторонах жизни этой ячейки общества: служилой, семейной (внутренней — дома и внешней — в обществе), духовной, культурной. Мы видим членов семьи и во время тяжкого общенародного бедствия (война 1812 г.), во время чумы и холеры, во время волнений и смут. Здесь и домашнее воспитание и обучение; смотрины, замужества и женитьбы, жизнь столичная и поместная — с торжествами, балами, клубами, театрами, гуляньями, трауром, даже торговлей крепостными; словом, вся жизнь от рождения до смерти. |
|
|
