| Теперь вот Валька — ни жив ни мертв — сидел на табуретке, приваленный спиной к стене в дому Бешена, и сам хозяин пристально разглядывал его, комкая в руках белую тряпицу. Мужики принялись врачевать ссадины на Валькином лице — все ж потом поменьше мамкиных ахов и охов будет. - Бьют-то слабо, не по-русски, — проворчал Ваня Дурило, оставляя в покое хнычущего Вальку и раздирая пятерней на груди густую шерсть, где запутался, поблескивая, большой медный крест. Из жития преподобного Григория. Век 15й На узком волоку, сдавленном с обеих сторон дремучим лесом, на сватов накинулись ратние люди. - Татары! — заполошно завопил кто-то из передних холопьев, увидев преградивших путь всадников в лисьих малахаях, и тут же, пронзенный стрелами, грянулся оземь. Татары еще посшибали кое-кого из луков, но сами стояли, скалились и, щуря усмешливо узкие глаза, в сечу не лезли. Рубились свои, русские, жестоко, нещадно. Прильнувшего испуганно к возку, где причитали сенные девки и матушка, Григория рывком оторвал спешившийся с коня отец. - В седло! Скачи, авось Господь смилуется, и жив останешься! Только помог боярин сыну влезть на коня, как метнулся к ним из гущи дерущихся русоволосый молодец, занеся над головою меч. Но отец упредил: боевой топор рассек воздух и влепился лихоимцу острием промеж наглых голубых глаз — кровь забрызгала одежду на Григории и белый круп коня. - Гони обратно! — крикнул отец оцепеневшему в седле сыну и взмахнул плетью. Кто-то из засады бросился ухватить коня под уздцы да куда там! Обожженный и оскорбленный болью жеребец — подарок князя яростно оскалился, и охотник отлетел прочь. Тонко запели стрелы, одна больно чиркнула Григория по плечу, он еще плотнее прижался к конской гриве. Крики, топот позади отстали, стихли. Жеребец нес и нес… На подворье холопы словили коня, у оклемавшегося отрока допытались что да как, какое лихо настигло. Князь Юрий снарядил на место засады гридней, но те вернулись вскоре, и следом за их конным кольчужным строем выскрипывали телеги с голыми изрубленными телами, закинутыми попонами. Никого не пощадили лихоимцы. |
| Едва скрылись последние Шемякины вояки, из придорожного ельника выбрался Алекса и катом скатился с крутого берега к игумену. Прижав ухо к его груди, вздохнул обрадованно — жив, но затревожился: как бы бесчувственного довезти, разбился крепко. - Достану я Шемяку, дай время! — бормотал Алекса, укладывая бережно Григория в возок. — Измыслю как антихриста извести. В обители ожидали воровского нападения, готовились, но кто-то из калик перехожих принес слух, что половина Шемякиной рати, убоявшись игуменского проклятия, рассеялась, и сам князь, с остатками потоптавшись под Вологдой, измученный дурными снами и предчувствиями — осознал, видно, что натворил! — бежал восвояси опять в Устюг. - Оклемается змий, снова поползет губить народ православный! — поговаривали в монастыре. — Его, святотатца, и проклятие не удержит. Пропал куда-то Алекса. Стоя на коленях возле ложа игумена, еще не пришедшего в себя, пошептал что-то, положил его руку себе на голову, поцеловал и был таков. Григорий, очнувшись, первым делом о нем спросил. Иноки не знали, что и ответить. Игумен же закручинился, так и лежал, не вставая: жизненные остатние силы тихо покидали его. При ясном уме Григорий отдавал последние наказы, и обитель вроде бы теплилась прежней своей, непоколебимой ничем, жизнью. Но все ожидали со страхом… Слух обогнал вернувшегося Алексу. Преставился от неведомой болезни в адских муках и корчах князь Димитрий Шемяка. Все от вести такой вздыхали с облегчением, поспешно и истово крестились, с благодарением поднимали глаза к небу. Алекса пал перед игуменом, тот благословил его с одра слабеющей рукой. - Грешен я, отче! — заговорил покаянно Алекса. — Удумал как Шемяку, крестника твоего, извести… К сизарям голубь-чужак прибился. Черный, с переливчатым ровно радуга пером, благородных кровей, что ли. Приметил я его и изловил, зная княжой вкус. Добрел с птицей до Устюг-града и к поварне Шемякиной: дескать, заморского голубка в подарок несу, и блюдо лакомое из него сготовить разумею. И поперчил ядом, пока повара отворачивались!.. Еле ноги унес. — Алекса подполз на коленях еще ближе к игумену и склонился к самому уху, бормоча: — И еще пуще грешен я, отче!.. Благословение у тебя, беспамятного, тогда взял. Руку твою на главу себе сам возложил… |
| Пока впереди Вологда. Эх-ма! Завалим! А на воле как любо! Легкий морозец пощипывает щеки, в лучах клонившегося к закату багрово-красного солнца змеятся синие тени от деревьев, пересекая волок. Давит лес с обеих сторон узкую дорожку, стоит сплошной, засыпанной розовым снегом стеной и — вдруг — раздвигается перед рекой. Застучали конские копыта по настилу моста. Карько под задремавшим князем всхрапнул, отпрянул назад. Гомонившие за княжеской спиной ратники смолкли. На середине моста, возняв посох, стоял чернец. - Стой, князь! Стойте, люди! — обратился он властно, твердо. — Не довольно ли вам пролитой крови христианской? Ужель алкаете ее, аки звери лютые? И кара Божия вам не страшна?! — глаза монаха из-под низко надвинутого клобука неотступно-строго смотрели на притихших ратников. — Призываю вас поворотить вспять коней своих, вернуться в родные веси. Хватит братоубийства на ликование врагам Земли Русской! К тебе, княже Димитрий, крестник мой, взываю — замирись с братом своим Василием, перестань против него которы чинить. Пойми и заруби себе, что не ты по закону над ним старший, а он над тобою… - Не бывать тому! — разъяренным медведем взревел Шемяка, было трусовато притихший при нечаянной встрече с крестным своим игуменом Григорием, которого уж в живых-то не числил, но при одном упоминании имени князя московского потерявший сразу всякий рассудок. — Эй, молодцы! — крикнул он двум кметям. — Свалите-ко мниха с дороги, чтоб не смердил тут! Здоровенные кмети легко, как перышко, подкинули почти невесомое тело Григория и свергли с моста. Короток Шемякин суд. Только и успел прохрипеть чернец: - Будьте вы прокляты! Глава девятая. Яма Из больницы Катька пропала, как в воду канула. Валька, обеспокоенный, не стал дожидаться утреннего рейсового автобуса, взял у знакомого напрокат велосипед и рванул в райцентр. На Катькиной квартирке запыхавшегося с дороги Сатюкова встретили удивленно вытаращенными глазами младшая сестра Катьки и дочки. Ни слуху ни духу… Валька промотался весь следующий день, как опоенный, в конце концов, вечером оказался в пьяной ватаге парней и, когда вытягивал уже через силу очередной стакан «бормотухи», кто- то из вновь прибившихся к компании ему словно ведро холоденки на голову вылил: |
| В потемках в глубине парка вспыхивали потасовки, кто-то кого-то с улюлюканьем гонял, кто-то ревел ушибленным телком. Люд же, самый разношерстный, прибывал и прибывал, словно осы гнездо облепляя барьер танцплощадки… После современной легкой музычки из раскаленного колпака репродуктора плавно плыли звуки старинного вальса. Распаренная толпа уморившихся танцоров, отпыхиваясь, сваливала к лавочкам посидеть, если хватало места, а в освободившийся круг неторопливо входил невысокий плотный старичок. Полувоенный френч ловко обтягивал его сутуловатую фигуру, на ногах поблескивали скрипучие хромачи. Аккуратный пробор седых волос, подкрученные вверх усы. Старик выбирал «даму», слегка склонясь к ней, приглашал на танец. Девка млела, не смея отказать, и осрамиться побаивалась, но, наконец, соглашалась. Кавалер легко вел ее, откинув немного назад красивую голову, лихо кружил, и самая неумелая деваха входила с ним в раж, забывала про свои «ходули» — на удивление ступали они как надо, и вертелось, плыло все у девчонки перед глазами — хорошо-то как! Старик, словно двадцатилетний, падал на одно колено и стремительно, под восхищенное аханье зевак, обводил даму вокруг себя! Набегали другие пары, в основном девчонки, суматошно кружились кто как умел, а над парком затихали последние аккорды «Дунайских волн»… Нет, старичок Зерцалов был теперь не такой шустрый и бойкий. С бескровным лицом с коричневыми пятнами на лбу и на щеках, с заплывающими в мутной мокроте беспомощно глядевшими глазами, но по-прежнему в наброшенном на плечи френче, он шаркал в тапках по горнице. При слабом свете настольной лампы в простенках между окнами, прикрытыми шторами, виднелись какие-то картины в массивных, украшенных резьбою рамах, передний угол занимал огромный рояль; с другой стороны во всю стену чернел громоздкий буфет с затейливыми фигурками и узорами. Старик прошлепал к письменному столику с чернильным прибором, в который были вмонтированы остановившиеся часы с трубящими в рога статуэтками охотников, сел на стул с высокой, из витых деревянных прутьев спинкой. В горнице-музее Зерцалов сам был наподобие экспоната, разве что живого. |
| Столкнувшись там с молодым бородатым доктором, замямлил, с тихим ужасом ощущая, как из головы улетучивается спасительный хмель: - Мне бы Катю… - В первой палате — не раздумывая, ответил бородач, заступая Вальке путь и вызывающе-насмешливо щурясь. — Постельный режим, пускаем только близких родственников. Вы кто ей будете, молодой человек? - Я… брат. - Ну, проходи… брат! — ухмыльнулся доктор и уступил дорогу. Койка, где возлежала Катька, стояла в самом дальнем углу большой палаты, и подойти к ней можно было лишь по узкому проходу, минуя стоящие с той и другой стороны койки с лежащими и сидящими на них, стрекочущими, как сороки, старухами. Бабки, будто по команде, замолкли и вперились в Вальку любопытными едучими взглядами, и, если б не очки, Сатюков точно бы сгорел от стыда. - Садись рядышком на табуретку, — Катька выпростала из-под одеяла руку и, улыбаясь, пожала Валькину ладонь теплыми крепкими пальцами. — Спасибо, что пришел. Я ждала… Это-то зачем нацепил? — она указала на очки. — Все равно тебя узнали. Хочешь, чтоб волки сыты и овцы целы? Так не бывает. Валька вконец засмущался, сдернул, но опять поспешно надел эти проклятые очки. О чем-то бы надо в таком случае говорить — попроведать ведь больную приперся, да куда там! Бабули, вон, как уши навострили, язык у Вальки сразу к нёбу прирос. Парень промычал только невнятно. - Ладно, иди! — опять понимающе улыбнулась Катька. — Наведайся попозже, скоро вставать разрешат. А это прочти… — она торопливо сунула Сатюкову свернутый вчетверо лист бумаги. — Думала я тут много, пока лежала. О нас с тобою… Валька — едва с крыльца успел сбежать — письмо развернул: «Ты не переживай, — писала Катя, — Я тебя понимаю, тебе трудно. Ты как между двух огней сейчас мечешься. С одной стороны — Городок, родители, а с другой — я. Не сердись на отца и мать, они желают тебе добра. Жаль, что не верят, что тебе будет со мной хорошо. Я б никогда не обидела их и словом. Прожила на свете тридцать лет, а мало чего радостного видела. Жизнь меня поколотила изрядно, и, может, оттого я понимаю многое. |
| - Бросила она тебя, — придавила зевок ладошкой Любка. За столом образовалось затишье, и этим воспользовались трое ребятишек, в щель приоткрытой двери с любопытством изучающих незнакомого гостя, яростно кому-то грозящего кулаком. Ребята шустро подбежали к столу, похватали, что попало под руку; самый меньшой, чавкая набитым ртом, взобрался Любке на ногу и, раскачиваясь, пропищал довольный: - Папа.… Любка смутилась, грубо стряхнула мальца: - Какая я тебе папа… В тюряге твой папа сидит. - Это что такое? Опять попойка? — в проеме распахнутой двери встала, уперев руки в бока, полная немолодая женщина и пошла крыть Любку почем зря. — Совсем стыд потерял! Деньги пропиваешь, от ребят рвешь! - Свой это! — кивнула Любка на Вальку. — Можешь не притворяться. - По мне хоть свой, хоть пересвой! — не подумала уняться Любкина сожительница. Сатюков счел за нужное смотаться. - Я с тобой! — Любка каким-то обманным манером сумела прошмыгнуть мимо своей хозяйки и во весь опор понеслась за Валькой. - Поехали в Городок! - В Городок! — согласилась Любка. Они, сталкиваясь со встречными прохожими, мчались к автовокзалу и им, возбужденным, запыхавшимся виделась бесшабашная счастливая прежняя житуха. Вот только сядь в автобус и… Позади все явственней стали слышны крики. Любкиной сожительнице было тяжело бежать, задохнулась вся, пот катил с нее в три ручья, но баба она оказалась упорная: почти догоняла, и можно уже было разглядеть ее перекошенное злобой лицо. Беглецы, пытаясь оторваться, свернули в проходной двор, рванули глухим проулком, но дама разгадала их замысел и, еще бы чуть-чуть, перехватила бы на углу. Любка стала ей отвечать на выкрики, потихоньку отставая от Вальки, и вот уже они стояли друг против дружки и спорили. Сатюков, остановившись поодаль, подождал-подождал и, увидев, что бабенки, по-прежнему переругиваясь, побрели обратно, понуро поплелся к автобусу. В Городок он возвращался один… Из жития преподобного Григория. Век 15й Войско, растянувшись длинной змеей, проезжало по узкому настилу моста примолкнув: ратники, хмурясь и обрываясь сердцем, косились на распластанное на льду и похожее на черный крест тело чернеца, лежащего с раскинутыми в широких рукавах рясы руками. |
| - Катька-то твоя с хохлами в бараке… Говорят, из больницы удрала и — на делянку в лес, к бригаде! Запила там и все такое. С какой-то еще лярвой по переменкам голышом через скакалку перед мужиками прыгали… Все-то уж в Городке знали и знали все, только вот Валька ушами хлопал да сопли жевал. То-то парни поглядывали на него — кто с усмешкой, кто — сочувственно. А он понять не мог… Сатюков взвыл, выглотал залпом «бормотуху» и, ошалело выкатив глаза, помчался к лесхозовскому бараку. Лесорубы-закарпатцы, мужики семейные, обстоятельные, за зиму заколотят на делянках длинный рубль и по весне задают тягу в родные края, уступив место черноусым «мушшинам» в кепках-аэродромах какую-нибудь конторку или коровник строить. По городу, по злачным местам, по танцулькам лесорубы не шатаются, а обычно обжимают по домам голодных до любви молоденьких разведенок, но все равно держатся в своем бараке сплоченно: вроде б и не оккупанты, да на чужой земле. Впрочем, особо нетерпеливые местные бабенки поплоше сами к ним по ночам шастают и, когда бригада в Городке после делянки на отдыхе стоит, порою крутое идет гульбище. Вот он, приземистый бревенчатый, по-стариковски скособочившийся барак на берегу реки! Валька сходу пролетел темные сени. Яростно пыхтя, нашарил дверную ручку, рванул… В большой комнате с низким закопченным потолком на затоптанном дочерна полу стояло с дюжину неряшливо заправленных коек, за столом посередине трое молодых мужиков, нещадно дымя, лупились в карты. При свете тусклой лампочки под потолком иной из них подносил подслеповато к глазам карту, прежде чем хлопнуть ею об изрезанную, усеянную черными точками — следами от искр папирос, столешницу. Но Вальке и тусклый свет, и сизое облако табачного дыма, шибанувшее в глаза и в нос, были нипочем — с подушки на койке в углу свешивался рыжий жгут Катькиных крашеных волос! Сатюков, долго не раздумывая, с грохотом опрокидывая табуретки, летом пролетел с порога в комнату и сдернул одеяло. На койке обнаружилась Катька в объятиях чернявенького мужичка. Валька на мгновение застыл, распялив рот, потом, осатанев, вцепился в Катькину руку и, что есть силы, потянул. Но сам едва не упал рядом. Вытащить благоверную — пуп сорвать: Катька лишь села, свесив на пол ноги, пьяная вдрабадан, ничего не понимая и заваливая голову со всклоченными волосами на плечо. |
| - Как почивалось, батюшко? — спросила ласково. - Слава Богу! — ответствовал игумен, откинув с глиняного блюда укутку и дивясь угощению — парочке жареных цыплят. — Монахи мяса не вкушают. Не знает, что ли, княжич? - Что с Шемяки возьмешь, ровно бусурман. — поджала губы старушка. — И тебя, отче, хотел, видать, голубками убиенными попотчевать, честь оказать. Любимое лакомство у безбожника. Сизарей, почитай, по всей Москве для него ловили. - Крестничек… Григорий, отодвинув в сторону блюдо с голубями, прислушивался к шуму, доносившемуся с улицы. Он становился все явственней. - Московиты радуются. Галичане ночью снялись и ушли тайком из города. Ключница еще хотела что-то добавить, но в сенях вдруг загрохотали чьи-то тяжелые шаги. - Где монах? Ратник в дверях отвесил игумену поясной поклон. - Князь наш Василий Васильевич тебя, честный отче, требует! У крыльца смиренно ожидает. Юноша, чем-то неуловимо схожий с Шемякой, соскочил с коня и подошел к Григорию, спустившемуся с крыльца. - Какой ты, отче… По одному слову твоему вороги мои за- клятые из Москвы сбегли. Проси чего хочешь! — князь смотрел на игумена с восхищением и в то же время с плохо скрываемой завистью. - Покоя хочу! — ответил Григорий. — Отпусти, княже, с миром! Чернеца, идущего с княжого двора с дорожной котомицей за плечами, провожали с великим недоумением и бояре и ратники, прочая челядь. А игумен держал путь в далекие северные веси, ища желанного душе и сердцу уединения. Глава седьмая. Любовь В Городке, где все друг друга знали как в большой деревне, посплетничать любили и обожали. Что ж тут вроде б такого: Катька Солина пробежала не в лесхозовский барак к шабашникам-гуцулам, а привернула в заброшенный сатюковский домишко, и пошла-поехала там гульба с «энтим самым»! И что выбралась вечерком продышаться и заодно «доппаек» раздобыть облапленная за пышные телеса не каким-нибудь чернявеньким мужичком, а еле-еле державшимся на ногах Валькой. «Убийца! Распутница!» — плевались, точили остатние зубы старушонки на углах, вечные добровольные городовые, и тут же строили предположения о том, какая ужасная участь неразумного отпрыска Сатюковых ожидает, сколько ему, бедолаге, жить на белом свете осталось. |
| - Тятенька, а как же я Бога любить буду, коли мне и жену надо будет любить? — спросил и уставился немигающе на отца голубыми ясными глазами. Боярин отвел взгляд: ничего, женим — посмотрим. Невестушка была давно у него на примете. Дока друга молодости, воеводы князя московского Василия Дмитриевича. Со сватами и сами всем семейством и челядью надумали ехать… Глава вторая. Городок Начало 80х 20-го века Валька Сатюков вернулся из армии в свой Городок и не узнал его. Черноголовые смуглолицые парни целыми ватагами нагло, никому не уступая дороги, перли по центральной улочке, и городишко походил на южный курорт. Откуда Вальке и землякам его было ведать, что кто-то самый упертый в областном руководстве, мечтая одним махом ликвидировать нехватку кадров специалистов в совхозах и колхозах, затеял эксперимент. Шустрые полуголодные эмиссары-преподаватели из городковского полупустого сельхозтехникума немедленно десантировались в поднебесные аулы где-то в Кавказских горах и вскоре привезли с собой «улов», от которого взвыли впоследствии не только они сами, но и весь Городок, а в районе и в области ответственные товарищи за черепушки схватились. Попервости местная пацанва пыталась организовать сопротивление иноземцам, однако, разрозненные, извечно с отцов и дедов, враждовавшие между собой группки аборигенов с разных городковских концов оказались смяты и с позором ушли в «подполье». Пока налетевшая в мгновение ока, словно саранча, орава кавказцев тузила одних, другие топтались поодаль и посмеивались, хлопая ушами. Разгоряченная южная кровь до рассвета гоняла гомонящие толпы взад-вперед по центральной улице и, если попадался им на пути подпитой мужичонка или парень, то без хороших тумаков не уносил ноги. Побывавшие единожды в переделке жители, пересекая за какой-либо нуждой «централку», припасали на всякий пожарный березовое полено или увесистый кол. В боковые улочки и переулки пришельцы, как истинные оккупанты, не совались, опасаясь партизанской борьбы. Обосновались они и в Доме культуры, бывшем соборе, обезображенном и опоганенном. И местный вокально-инструментальный ансамбль на танцах через раз наяривал «лезгинку». Кавказцы вставали в широкий круг, оттесняя в углы зала кучки девок и безропотных отчаявшихся зайти сюда пацанов. В круг выскакивала пара самых шустрых и откалывала коленца. Танцоры менялись; пьяненькие девчонки, пробравшись в круг, тоже пытались неумело сучить и топать ножками, но после взрыва хохота были выбрасываемы вон. |
| У Александра подходила к завершению учеба в духовной академии, надо было решать: принимать ли монашество, либо приглядывать себе невесту, жениться и ждать святительского рукоположения в приходские батюшки. За будущей матушкой дело не стало. На рождественские каникулы из Лавры он летел к Серафиме в мыслях, как на крыльях, но мучительно медленно тащился поезд. Проплывали за окном сонные, засыпанные снегом полустанки, оставались позади станции с важно вышагивающими по перрону городовыми и ватагами гомонящих пирожников, и — опять за окном то глухой сумрачный перелесок, то холмы с черными пятнами деревенек на вершинах. С Серафимой выросли вместе. Отец ее был настоятелем храма в городской слободке, отец Александра — простым псаломщиком. Александр хорошо помнил, как трепетал отец перед суровым громогласным протоиереем, допустив оплошку в службе, и, выслушав внушения, заискивающе лебезил. Услужливо прогибая спину, он тыкался багрово-красной коковой носа в холеную поповскую руку, ища благословения и забвения вины. Поначалу маленький Саша тоже боялся гневных настоятельских глаз и прятался, позже ему становилось стыдно за отца. Тот, пережив очередную выволочку, все чаще прикладывался к кружке с компанией нищебродов за углом и, наклюкавшись, беззвучно плакал, размазывая слезы по лицу. Сыну быть вот таким не хотелось… В семинарии Александр выбился в первые ученики, а когда оказался в академии и в редкие побывки дома встречал старого протоиерея, тот теплел взглядом: «Каков молодец! Не в тятьку!» Глаза у Серафимы — в отца-настоятеля, жгуче-черные, только не гневливые и высокомерные, а с обвораживающей лукавинкой и тайной на донышке. Приехал как-то на каникулы Александр, увидел неожиданно расцветшую из нескладной девочки-подростка Серафиму и без памяти влюбился… После вагонного тепла Александр, выйдя на перрон, мгновенно продрог от налетевшего свирепо ледяного ветра, охрип, пока кричал извозчика, и, наконец, постучав в дверь родного дома в слободке, еле слышно откликнулся просевшим голосом. |
|
|
