| В нач. XX в. активизировалась деятельность зап. ученых в Стамбуле, появился ряд монографий об отдельных памятниках столицы ( Millingen A. van. 1912; Ebersolt J. , Thiers A. 1913) и др. районов Византии. Их систематические публикации стали началом составления свода памятников архитектуры отдельных регионов В. и., изучения топографии и построек городов. Обобщение материала дало возможность исследовать происхождение как отдельных архитектурных типов, так и функционально однородных групп построек, напр. мартириев ( Grabar. 1946) или баптистериев ( Khatchatrian. 1982). Внимание нек-рых ученых было посвящено разработке методологии изучения архитектуры В. и., изучению ее отдельных аспектов, напр. конструкций (О. Шуази), типологической эволюции (Й. Стржиговский), символики форм (А. Грабар, К. Леманн), вопросов стиля (О. Вульф). Собор Св. Софии в Константинополе. Вид с юго-запада. Гравюра XIX в. Собор Св. Софии в Константинополе. Вид с юго-запада. Гравюра XIX в. Первые опыты составления истории визант. архитектуры были предприняты в нач. XX в. ( Dalton. 1911), тогда же была сформулирована проблема происхождения визант. храмов. Одни ученые настаивали на вост. корнях (иран., сир., арм., напр. Strzygowski. 1918, и др.), др.- на италийских (Дж. Б. Уорд-Перкинс). Позже появились полномасштабные труды, основанные на материалах многочисленных исследований ( Krautheimer. 1965, 1986; Mango. 1976). Универсальную ценность представляет монография Р. Краутхаймера, организованная по хронологическому и географическому признакам (посл. издание с доп. С. Чурчича). Формированию типологии и стиля купольной архитектуры В. и. V-XII вв. и становлению рус. архитектурной традиции посвящено монографическое исследование А. И. Комеча. Для формирования методологической базы изучения архитектуры В. и. важное значение имеют работы В. П. Зубова и А. М. Высоцкого, значительный справочный материал содержит книга Л. А. Беляева по истории христ. археологии. В последние десятилетия были сделаны попытки объяснить процессы развития архитектуры В. и. с разных позиций: изменения в литургической практике (Т. Мэтьюс, Н. Б. Тетерятникова), строительной техники (Р. Остерхут) и др. Интересы ученых сосредоточены в рамках отдельных вопросов по истории, периодизации, типологии, регионам визант. архитектуры, что продемонстрировал в т. ч. XX конгресс византинистов (Париж, 2001). Ранневизантийский период |
| После выхода в 1905 г. Указа о веротерпимости активизировалась деятельность киевских старообрядцев поповского согласия. В старообрядческих церквах на Украине постоянно использовались служебные печатные книги и певч. рукописи 1-й пол. XVII и XVIII-XIX вв. По причине возросшего после 1905 г. спроса на крюковые книги киевлянином Л. Ф. Калашниковым было принято решение основать специальное изд-во для их тиражирования, получившее название «Знаменное пение». Благодаря финансовой поддержке киевских староверов-промышленников и предпринимателей изд-во активно работало. С 1908 г. ежегодно выходили певч. книги и тексты отдельных песнопений в качестве приложения к основанному Калашниковым старообрядческому ж. «Церковное пение». Второй издаваемый им журнал назывался «Старообрядческая мысль». Нек-рые крюковые книги были изданы им совместно с С. Чистовым (напр.: Обиход. 1909; Обедница. 1909; Праздники. 1910), другие - с А. Романовым (напр.: Ирмосы. 1908). Для публикации певч. книги Калашников собственноручно готовил ее образцовый экземпляр (так, в 1-м изд. Обихода отмечено, что он издан «с рукописи Л. Калашникова»). Художественное оформление ряда книг было выполнено В. Эйснером (Ирмосы. 1908). В 1908 и 1911 гг. увидели свет составленные Калашниковым учебные азбуки певческие соответственно знаменного и демественного пения. Все киевские издания вышли в 2-цветной печати в фотолитографии С. В. Кульженко. Продукция изд-ва «Знаменное пение» пользовалась в старообрядческой среде огромным спросом, и некоторые книги переиздавались спустя 1-2 года; был издан почти полный корпус богослужебных книг. Единичные экземпляры крюковых рукописей Калашникова (напр., Обедница. 1904) и его первых изданий сохранились в книжнице киевской старообрядческой Свято-Успенской ц. В 1912 или 1913 г. Калашников переселился в Москву и объединил свое предприятие с изд-вом Озорнова и Кучкова, возглавив дальнейшую работу. Книги, азбуки и журналы выходили в Москве с 1913 до 1918 г., когда изд-во перестало существовать. Киевские издания «Знаменного пения» в наст. время стали редкими, московские переиздания этих книг не утратили своего значения при обучении знаменному пению и повсеместно используются в богослужении староверов поповского согласия. |
| П. H. Милюков не считает нужным отметить, что эта «реакционность», выражавшаяся в атаманщине, бороться с которой Колчак, по собственному признанно, был бессилен (см. «Допрос Колчака»), выявилась задолго до принятия власти будущим Верховным Правителем – тогда еще, когда адм. Колчака даже не было в Сибири. Эта «атаманщина» не зависела от того или иного правительства. Вот, напр., слова А. А. Аргунова – автора весьма в сущности тенденциозной по отношение к Колчаку брошюры «Между двумя большевизмами». «Сибирское правительство (до образования Директории) не пыталось бороться с этим злом, ибо, даже при желании, ничего не могло бы с ним сделать». Естественно, и Директория за свое кратковременное управление не могла достичь положительных результатов. Так же было и при Верховном Правителе. «Под влиянием произвола военных властей – говорит П. Н. Милюков – уже в декабре 1918 г. начались волнения и восстания, а жестокое усмирение их военными властями и сожжение целых деревень, уже окончательно оттолкнуло сибирское крестьянство от власти». Первое «уже» – сразу делает изложение П. Н. Милюкова весьма неточным. Из книги Колосова (и по другим материалам) он мог бы увидеть, что широкое крестьянское движение началось уже в сентябре, т. е. до переворота 18 ноября и еще до образования Директории – грозное минусинское восстание совпало с моментом «колчаковского» переворота. Даже Колосов часть этого движения «стихийного» характера считает своего рода сибирской махновщиной, неприемлемой ни для какого государственного течения. В самом деле, только разнузданной стихией можно объяснить, напр., резню, которую устроили так называемые «повстанцы», руководимые большевиками в маленьком Кузнецке. Из других источников, напр., из подсчета «Томского Рабочего» мы знаем, что эта «уманьская резня» в Кузнецке сопровождалась убийством 325 местных интеллигентов. Говоря о крестьянском восстании в Енисейской губ., историк весьма категорически свидетельствует, что предводителями повстанческих «банд» были иногда интеллигенты, даже офицеры: «с точки зрения начальства, все восстания объяснялись воздействием большевицких агитаторов, но большинство восстаний не имело ничего общего с большевизмом» (стр. |
| Предание говорит, что докладчик пред Государем был далек от оптимистических ожиданий на счет милостивого принятия доклада об утверждении выработанного в Москве „Положения“. Вероятно, докладчик не преминул выразить свое смущение по содержанию „Положения“, но Государь – это был Александр II сказал: „для Филарета следует дать соизволение». И оно было дано. He свыше месяца прошло между временем представления доклада в Синод и дарованием Высочайшего соизволения. Все это „для Филарета“, т. е. только для него: тогда и высшие сферы привыкли думать так, что цензуры над митрополитом Московским быть не может. „Высочайше утвержденное Положение об образовании в Москве Общества любителей духовного просвещения“ – пред нами. Кто читал его, тот знает, насколько оно принципиально опередило собою решительно все уставы и положения об обществах подобного рода, тем более об учреждени- —31— ях духовного ведомства, которое всегда до последних дней шло позади других ведомств во многих отношениях, зорко охраняя некоторые давние пережитки (напр. консистории). Общество наше поставлено на автономных началах, с широким применением избирательного права Митрополит Филарет не хотел ни по праву архиерейскому, ни по праву основателя Общества властно занять подобающее ему первое место в Обществе. Все ведение Обществом он предоставил самому Обществу во главе с избранным Советом. В IV п. Положения написано: „В состав Общества входят. Попечитель из высшего духовенства, доставляющий Обществу поддержание и покровительство и важнейшим его решениям большую твердость своим согласием“... Вот в каких деликатных выражениях отмечена возможность и желательность участия в делах Общества представителя высшей епархиальной власти: участия чисто нравственного. Спрашивается: мог ли ревнитель самодержавной архиерейской власти позволить себе и своим иерархически подчиненным собратиям создать такое вольное „Положение“, да еще и провести его чрез Высочайшую цензуру? Двух ответов на этот вопрос быть не может. Великий святитель земли русской, живой авторитет всего церковного востока, предоставляет созданному им Обществу избирать себе необходимого покровителя из ряда высшего духовенства, сам всячески отстраняясь от личного вмешательства в это избрание. Правда, нельзя было сомневаться, что таковым покровителем Общества мог быть в то время только тот, кто это Общество создал и утвердил его первые шаги в работе, кто один только и мог воодушевить своим великим духом всех деятелей новообразовавшегося учреждения. Общество единодушно постановило особым почтительнейшим докладом просить Владыку Митрополита удостоить Общество принятием на себя почетного звания его попечителя. Интересен ответ святителя по этому первому докладу. „Приветствую, отцы и братие, – пишет Филарет, – Ваш новый добровольный союз, в который собрала и соединила Вас любовь к духовному просвещению, заключающая в себе любовь к Богу, к вере, к благочестию, к право- |
| е. дающий знание о предмете, находящемся вне сферы сознания. Для этого направления характерны попытки доказывать бессмертие души путем умозаключений, опирающихся на будто бы прирожденные идеи разума: таково напр., умозаключение – „всякая субстанция – вечна, душа – субстанция, след., душа – вечна“; „простое – неуничтожимо, душа – проста, след., душа – неуничтожима“; „все, обладающее высшей степенью ценности, – вечно, душа обладает высшей степенью ценности, след., душа – вечна“ и т. д. Из таких доказательств, поскольку они ведутся в духе индивидуалистического рационализма, т. е. путем ссылки на содержание понятия субстанции, как на прирожденную идею, само собою разумеется, мы узнаем разве только то, что в силу свойств своего разума мы принуждены представлять себе душу, как нечто вечное; вследствие прирожденности идеи мы не можем отделаться от нее и от субъективного чувства уверенности в том, что душа вечна; но разве в этом субъективном чувстве уверенности есть какое-либо ручательство в пользу того, что душа и действительно вечна? Прирожденная идея, на которой основывается это субъективное чувство уверенности, может быть ложною, и тогда основанное на ней чувство уверенности тоже окажется ложным. Итак, доказательство, придающее идее бессмертия теоретическую данность, может быть дано только в том случае, если вечность души может быть предметом наблюдения или может быть установлена путем умозаключения, опирающегося на наблюдение чего-либо вечного. Стоит только предъявить такое требование, и одни признают, что оно равносильно отрицанию возможности доказать вечность души, так как им кажется несомненным, что —10— вечность выходит за границы всякого опыта; другие же, без сомнения, скажут, что, если бы ответ на вопрос о бессмертии мог быть получен таким простым путем, то все люди давно уже определенно решили бы эту проблему в положительную или отрицательную сторону. Но на самом деле намеченный путь не так безнадежен, но и не так прост, как кажется это на первый взгляд. С одной стороны, нужно чрезвычайное напряжение способности отвлечения и особое направление внимания, чтобы наблюдать свое „я“ с той отчетливостью, какая требуется для непосредственного решения вопроса о вечности души. |
| —28— жать, в случае надобности, летящий сверху на игрока мяч. И этот номер в игре считается даже особенно эффектным, а картина, с прыгающим по головам мячом – наиболее имеющей право на аплодисменты зрителей. Поэтому игроки довольно охотно приучают себя к такой „головоломной“ работе, хотя эта работа их головы, по своей интенсивности, не всегда соответствует качествам той ее работы, которая ей не менее, если не более приличествует. Правда, современная педагогическая мысль старается, как будто несколько смягчить интерес к телу, и поэтому, напр., Кершенштейнер, являясь защитником, так называемой, трудовой школы, полагает, что центром тяжести надо считать не накопление знаний и не простое усовершенствование физического развития, а развитие духовно-моральных способностей и способности к ручному труду. 147 Но все это делается как-то неохотно и мимоходом, и подлинные интересы духа все-таки игнорируются 148 . А между тем, они должны быть выдвинуты на первый план и их будущая школа должна поддержать перед натиском на них физической силы, возвеличенной войной, считая это своей прямой задачей вместе со многими другими, о которых я только что говорил. Нас с вами теперь могут спросить: 1) почему мы все эти задачи возлагаем на школу? и 2) в силах ли школа выполнить эти задачи? —29— По первому вопросу я должен сказать следующее. Прежде всего, я потому возлагаю эти задачи на, школу, что ведь у нас, собственно, школа является главной воспитательницей подрастающих поколений, где воспитание может быть организовано наиболее целесообразно и наиболее правильно. Там обычно, за редкими исключениями, получают образование и подготовку к жизни наши дети, будущие граждане и носители новой, нарождающейся культуры. И эти наши дети в будущей школе будут нуждаться в особом ее воспитательном влиянии, ибо то коренное изменение в общенародном нравственном сознании, произведенное войной, которое я подробно описывал выше, несомненно, задело и детей, если не все целиком, то – в наиболее существенной своей части 149 – не думайте, что дети уж очень глупы и молча проходят мимо той действительности, которая их окружает, или – мимо того смысла, который в нее влагают взрослые: как бы ни стояли они в стороне от текущей жизни, но что-нибудь да должно же отразиться в их душе и воображении из того, что они слышат или видят. |
| Однако, нельзя, вслед за Катрейном, сказать, что „вместе с тем отпадает необходимость рассмотрения теории исторического материализма“, – нельзя согласиться с ним в том, что „исторический материализм покоится на материалистическом мировоззрении“ не только „по выразительным признаниям его основателей и главарей“, но и „по самой своей сущности“. Правда, как раз в обратном. В истории философии обычное явление, что новые идеи нарождаются в тесном психологическом окружении современных им взглядов и верований, не связанных с ними по существу: делом критики и оказывается, прежде всего, освободить идею от ее психологических ассоциаций, установить ее чистый вид, ее подлинное содержание. Так это и есть с теорией исторического материализма. Она народилась в прочном психологическом единстве с материа- —58— листической метафизикой, но мы имеем здесь дело только с психологической ассоциацией, а не с систематическим, не с логическим единством 165 . Что теория исторического материализма не обусловливается логически материалистической метафизикой, в этом убеждает существование сторонников исторического материализма, вполне чуждых материалистической философии: таковы, напр., Келлес-Крауз, новокантианцы и ревизионисты, о которых будет речь позднее. Провести грань между историческим материализмом и материалистической гносеологией – составляет необходимое условие для правильного понимания и надлежащей оценки исторического материализма. Исторический материализм нисколько не связан логически с философским материализмом именно как теория общества, теория социально-исторического развития. В этом своем качестве теория исторического материализма лежит в иной области, чем та, к которой относится гносеологическая проблема, – в иной области, для которой безразлично, как решается —59— гносеологическая проблема 166 . Что исторический материализм есть теория общества, это значит, что она есть теория исторического развития, что она говорит не о происхождении идей, а об их изменении. Это ясно высказал и Каутский в ст. |
| —25— Что касается собственно пособий, то г. Покровским привлечено и использовано достаточно широко, а в некоторых случаях с исчерпывающей полнотой (дело Киприана и Павла Самосатского) все, чем располагает научная литература. Особенно это нужно сказать о богатой западноевропейской литературе на трех новых языках. Однако, автор сохранил свою самостоятельность и независимость от пособий, что яснее всего доказывается его свободным критическим отношением к ним. Так, напр., г. Покровский часто полемизирует с Mansi и доказывает его не критичность и католическую тенденцию (ср. стр. 275, пр.). Иногда остроумно уличает его в противоречиях, как на стр. 344, где оказывается, что Mansi сделал председателем Аравийского собора (в 40 гг. III века) пресвитера Оригена , хотя, согласно тексту Mansi, там присутствовало четырнадцать епископов („...πισκπων δεκατεσσραων“). Успешно развенчивает он также авторитетный у католиков источник – Libellus synodicus, который берет под свою защиту даже такой ученый католик, как Hefele. Г. Покровский приходит в результате своей работы с этим источником к выводу, что все „что есть в нем подлинно исторического – не оригинально и не ново, так как представляет собой свободный перифраз Евсевия; а то, что сравнительно оригинально и ново, не подлинно и не исторично, так как составлено по известному католическо-соборному шаблону, непременно требующему указать место собора, точную цифру присутствовавших на нем епископов (и только их), назвать имя председательствующего и подчеркнуть, насколько то возможно преобладающее значение римского епископа (ср. стр. 113–117). Основательно разоблачает он и подлоги Turrianus (Fr. Torrés) (ср. стр. 91–92, 681, 682), несмотря на то, что главный авторитет, на который он сам часто опирается, А. Гарнак принимает это издание за подлинный памятник древности (стр. 708. пр. 2). Немало достается от г. Покровского и корифеям западной богословской науки – Зому (см. целый отдел, посвященный разбору теории Зома о происхождении древнехристианских соборов, стр. 469–506), Гефеле (стр. 185, пр. 1, 543 сл.), Гарнаку (стр. 10, 268, пр. 3, 320, пр., 374, пр. |
| —28— которая, вследствие новизны самой темы, должна была начинаться прежде всего с исторической конструкции самого предмета исследования. Рецензент считает, что при настоящем положении вопроса об анализируемых соборах автор не имел права отказываться от истории всех этих соборов, так как, прежде чем говорить об их каноническо-конструктивной стороне, раньше должно было точно описать их, определить состав, хронологические рамки, материальный результат заседаний и пр. Эта же сторона, в свою очередь, требовала тщательного изучения подлежащего исторического материала, определения его научного значения путем внимательной критики, при которой, по возможности, должен участвовать и читатель. Без такой необходимой подготовки г. Покровский не мог приступить к выводам, интересным в каноническом отношении. Конечно, эта подготовка была бы не нужна, если бы она имелась в предшествующих работах, которые избавили бы его от лишней и для него ненужной работы. К сожалению, г. Покровский находился в данном отношении почти пред carte blanche. Что имелось, было не всегда доброкачественно: достаточно указать на Манси, который сделал председателем Аравийского собора 40-х годов III века пресвитера Оригена , хотя согласно тексту Манси, там было четырнадцать епископов. И г. Покровский мастерски заполнил ее, многое исправив, как опытный историк-критик, хорошо владеющий научным методом. Разумеется, все это должно было иметь и свою отрицательную сторону, и она сказалась, действительно, в осложнении, утолщении анализируемой диссертации историческими подробностями, которые несколько затенили собственно каноническую сторону исследованного предмета. Так, в книге г. Покровского история возобладала над каноникой, потому что каноника без истории невозможна. И нужно сказать, что в этом – вообще недостаток или, точнее, особенность русских диссертаций по церковному праву, пользующихся известностью и принадлежащих, напр., таким авторитетным ученым, как профф. Гидулянов, Мышцын и др. В их диссертациях, увенчанных официальными степенями, несмотря на темы и характер задач чисто канонический, имеем преобладание историче- |
| —151— профессора, мы видим те же черты, какие мы отметили еще в его студенческих занятиях. Он работает над теми вопросами, которые его заинтересовали, которые его увлекли. Научная работа отвечала лишь его внутренней потребности, внутреннему горению его научного духа. Многие из ученых книг и статей Митрофана Дмитриевича написаны, можно сказать, по увлечению. Этим характером ученой деятельности М. Д-ча объясняется, нужно думать, тот факт, что от него осталось не мало печатных трудов неоконченных, таковы, напр., о взаимном отношении первых трех евангелий или об Иуде предателе, хотя этот последний труд начинался печатанием дважды – в 1883 году в Православном Обозрении и в 1905 в Богословском Вестнике. Неоконченные труды свидетельствуют, что пишущая рука не поспевала за мыслящим духом. Новый интерес увлекал М, Д. в сторону, и он бросал уже начатую работу. Иные печатные работы зарождались у М. Д-ча Муретова во время обязательных рецензентских занятий. Читая чужой труд, представленный на ученую степень или на премию, М. Д. сам входил в круг вопросов, обсуждаемых в этом труде, увлекался каким-либо частным вопросом. В результате получалась обширная рецензия с самостоятельным решением того или другого частного вопроса. Таковы рецензии на книги Η. П. Розанова об Евсевии Памфиле , Г. А. Воскресенского о древнеславянском евангелии, П. И. Цветкова о Романе Сладкопевце, Н. И. Мищенко о речах ап. Петра в кн. Деяний, Н. Л. Туницкого о Клименте Словенском и др. Перевод экзегетических трудов преп. Ефрема Сирина дает повод к написанию одной статьи и целого специального исследования об апокрифической переписке ап. Павла с коринфянами. Еще с юных лет таившаяся в душе М. Д-ча Муретова склонность к философии некоторыми характерными чертами сказалась и на его позднейших трудах по Священному Писанию . Имевший редкую филологическую подготовку к экзегетическим работам, многими своими трудами показавший свою способность к кропотливой усидчивой работе. Митрофан Дмитриевич, однако, выше всего ставил идеологию Нового Завета, новозаветное богословие. Понятно, что он не мог написать какого-либо обширного |
|
|
