| Ахмет давно не слышал звуков родной речи. Что-то человеческое тенью пробегает в его глазах-маслинах. Мусульман-хатын? Черт возьми! Вот это так удача. Отощала, говоришь? Откормим лучше быть нельзя. Ладно, пожалуйста! Ахмет-ага будет ждать целую неделю. Работай спокойно, отъедайся, никто не тронет. Налегай на пончики! Ахмет-ага сам не любит сухопарых… Неделя… Ну что ж, это тоже отсрочка! За неделю, может быть, пройдет постоянная режущая боль в сердце. А тогда вернусь на общие. – Ешь, поправляйся. – Ахмет сует мне большой кусок вареного мяса. – От пуза ешь, а на работу не жми сильно-то. Не медведь – в лес не убежит. Вон напарник твой пусть вкалывает. Бык хороший… Я поворачиваю голову. Жестяная мойка разделена надвое. Около нее быстро и точно, как автомат, работает мужчина средних лет с интеллигентным, заросшим темной щетиной лицом, с плотно сжатыми губами, в низко надвинутом на лоб малахае. Миски, жестяные миски, легкие и звонкие, дождем летят в мойку из проделанного в стене окошка. Сначала в грязное отделение мойки, где смываются остатки баланды, потом в чистое, где споласкивают. Потом миски снова высоченными грудами подаются в стенное окошко и летят на раздаточный стол, где их наполняют баландой. Водопровода, конечно, нет. Судомой каждые десять – пятнадцать минут бросает работу, берет два ведра и выходит во двор, чтобы принести из кубовой чистый кипяток. Сразу бросается в глаза, как старательно, не по-лагерному делает свою работу этот сумрачный человек. Заученными, быстрыми, точно на конвейере, движениями крутит он бесчисленные миски. Странно, что судомой не доходяга. Он нормально упитан. Каким путем он избежал прииска и стоит тут на типично женской работе? – Глухарь! – заметив мой взгляд, объясняет Ахмет. – Глух как стена. Хоть из пушки пали… Актирован. Все комиссовки прошел. Немец из Поволжья. Вот пусть и вкалывает за двоих. А ты вставай вон к чистой мойке, споласкивай! Не вздумай воду таскать, пусть сам носит. А ты ешь, поправляйся, потом поговорим с тобой… Никого не бойся! |
| Приподняв свою выцветшую, с обвисшими полями шляпу, он приветствовал посетителей, находившихся в комнате. Их было немного: двое играли за маленьким столиком в домино; еще трое или четверо расположились у огня и мирно беседовали, попыхивая трубками. Бильярд занимал середину комнаты, но желающих играть сейчас, как видно, не нашлось. За невысокой стойкой, уставленной бутылками с различными сиропами и корзиночками с печеньем, у оловянной мойки для стаканов сидела с шитьем в руках хозяйка «Утренней Зари». Вновь пришедший направился к свободному столику в углу за печкой, скинул котомку с плеч и положил ее на пол вместе с плащом. Выпрямившись, он поднял голову и увидел перед собой хозяйку. — Я хотел бы заночевать у вас, сударыня. — Милости просим! — приветливо сказала хозяйка высоким, певучим голосом. — Отлично. А прежде всего я хотел бы пообедать — или поужинать, называйте как хотите. — Милости просим! — повторила хозяйка. — Так распорядитесь насчет ужина, сударыня. Что-нибудь поесть и вина, только как можно скорее. Я падаю от усталости. — Погода очень скверная, сударь, — заметила хозяйка. — Будь проклята эта погода! — И дорога, видно, была у вас нелегкая. — Будь проклята эта дорога. Его хриплый голос сорвался, он опустил голову на руки и сидел так, пока ему не принесли вина. Он сразу выпил подряд два стаканчика, потом отломил горбушку от каравая, который поставили перед ним на покрытый скатертью стол вместе с тарелкой, солонкой, перечницей и бутылочкой масла, прислонился головой к стене, вытянул ноги и стал жевать хлеб в ожидании ужина. С приходом нового гостя разговор у печки оборвался, и внимание собеседников отвлеклось в сторону, как бывает всегда, когда в дружной компании вдруг появится чужой. Но замешательство скоро прошло, на незнакомца перестали оглядываться, и беседа возобновилась. — Вот потому и говорят, — сказал один из собеседников, доканчивая прерванный рассказ, — потому и говорят, что там выпустили на волю дьявола. Рассказчик, рослый швейцарец, был членом церковного совета и высказывал свои суждения с авторитетностью духовной особы — тем более, что речь шла о дьяволе. |
| Тихо скрипят на утоптанной твердой дороге валенки. Ясно зеленеет небо. Запах курящегося табака отцовской трубки разносится в морозном воздухе. «Сейчас дойдем до оврага и постреляем», — говорит отец, сжимая Игореву руку своей рукой. И вдруг Игорь идет один, а отца нет. Чья-то высокая фигура маячит впереди на дороге. Стоит неподвижно, почти сливаясь с темнотою забора. Игорю кажется, что неведомый человек ждет его, и знобящая тревога одолевает его, уже не тревога, а растущий с каждой секундой страх перед темной, поджидающей его фигурой. Игорь совсем один на пустынной просеке, и нужно идти вперед, а ноги не слушаются, он не может сделать ни шага, он прирастает к окаменело-снежной дороге. Фигура, стоящая у забора, внезапно оказывается рядом с ним, и он видит, что это женщина, очень высокая, большая женщина, в пальто до пят, чем-то напоминающем шинель, с воротником из серого каракуля, глухо застегнутым под подбородком, в серой шапочке, из такого же каракуля, похожей на невысокую офицерскую папаху, а лицо у женщины круглое, полное и багрово-румяное оттого, что она долго стоит на морозе и ждет его. Женщина смотрит на Игоря глазами-щелочками и улыбается, а он отчетливо видит на ее лице небольшие черные закрученные усы и черную бородку, сердце его останавливается. Это женщина его ужаса. Несколько раз она уже являлась ему и смотрела вот так же, улыбаясь из-под усов, закрученных двумя черными колечками… V Стояла пушкинская зима. Все пронизывалось его стихами: снег, небо, замерзшая река, сад перед школой с голыми черными деревьями и гуляющими по снегу воронами и старинный дом, где прежде помещалась гимназия, где были коленчатые темные лестницы, на которых происходили молчаливые драки, где были залы с навощенным паркетом и где на главной лестнице каменные, желтоватые, под старую кость, ступени были вогнуты посередке, как в храме, истертые почти вековой беготней мальчиков. Из репродуктора каждый день разносилось что-нибудь пушкинское и утром, и вечером. В газетах бок о бок с карикатурами на Франко и Гитлера, фотографиями писателей-орденоносцев и грузинских танцоров, приехавших в Москву на декаду грузинского искусства, рядом с гневными заголовками «Нет пощады изменникам!» и «Смести с лица земли предателей и убийц!» печатались портреты нежного юноши в кудрях и господина в цилиндре, сидящего на скамейке или гуляющего по набережной Мойки. |
| Это был первый взрыв. Сына моего ранило в лицо: вырвало мякоть щеки. Он закричал: «Больно-о-о!!!» Я прижала оторванный лоскут к лицу, кровь струилась между пальцами, я пыталась как-то его успокаивать. Взорвалось еще раз. Помню женщину, точнее, ее отсеченную взрывом голову, державшуюся на лоскуте кожи. Голова эта шевелилась, глаза ворочались… Невестка моя лежала бездыханная, ее откинуло взрывной волной, я до нее дотянуться не могла. Перед тем как выйти, террорист выстрелил в мину, прикрепленную к баскетбольному щиту, — она по какой-то причине сразу не сдетонировала. Он в нее попал, но, как ни странно, мина всего лишь задымилась, изоляционная оплетка на ней загорелась… и вот тут-то раздался третий взрыв. Он был оглушительным, меня контузило. Поднялась стеной пыль, я закашлялась… Когда очнулась, то увидела, что сына ранило второй раз. Угодило ему в живот, осколок попал там, где пупочек. Он заплакал: «Мама, животик…» Под обстрелом омоновцы отвели меня и детей к гаражам за школой. Там в одном из боксов была вода. Мой сын сидел в углу, крепко прижав к животу губку для мойки машин. Вся она была пропитана его кровью. И это был последний раз, когда я видела его живым. Его прооперировали во Владикавказе, удалили почку. Перед тем как потерять сознание, Бексултан уговорил медсестру разрешить ему позвонить домой. Как назло никого из нас не было: я уже была в госпитале, Мадина тоже, муж метался по больницам, разыскивая нас, поэтому Бексултан разговаривал с нашей соседкой. Он спросил ее: «Где мама?» Мне ужасно обидно, что последним с моим сыном разговаривал другой человек, не я. Сразу после операции его эвакуировали в Москву специальным бортом МЧС. Он был одним из первых трех детей, кого эвакуировали в ту ночь. Муж вылетел в Москву вместе с ним. Бексултана прооперировали повторно: колдовали с раной на лице, боялись, что он потеряет глаз, однако глаз спасли. Тем не менее он не приходил в сознание, лежал в реанимационном отделении, весь в трубочках… Неделю спустя он умер. Это произошло 10 сентября ночью. Не выдержало сердце. |
| Это оказались василеостровские рабочие – Симменс-Гальске, Шукерт и Кабельный. Они всё же нашли место, остановились, не опуская своих плакатов. Но с трибунки неслось: – … хотят омрачить нашу новорожденную свободу безумным своеволием! Это стыд наш и позор – „братание”! С кем братаются? С теми, кто в концентрационных лагерях морит голодом наших солдат? Кто душит нас ядовитыми газами? Кто отрёкся от демократических идеалов? Ну пусть братаются, но помнят, что есть и суд истории! Поняв, что это всё им не по нюху, вожаки василеостровцев повели своих по Морской к Невскому. И снова – вся разливистая площадь была заодно! Чудо какое! – Довольно мы праздновали, господа, довольно славословили! Два месяца! А теперь нужен переход к власти! – И к суровой работе! – В такие моменты достаточно одного мгновения нерешительности, чтобы власть была утеряна навсегда! И лучше – наделать ошибок в действиях, чем воздерживаться от действия! Да, но – где же, где же были наши министры?? Вот уже и день кончился, сумерки, зажигались фонари – а правительства за весь день так и не было никого во дворце. В этом тоже рисовался грустный символ. Но нет! – настроение толпы было: не расходиться! Шёл слух, что в 9 часов во дворце будет важное совещание: съедется всё правительство и головка Совета. И так наросло не разряженное за полдня напряженье толпы – теперь хотели дождаться министров! – и выразить им горячую поддержку! – Если б нашу революцию побеждала бы контрреволюция – это было бы даже не так обидно: ну, не хватило сил, наше несчастье – но не позор! А вот – революция позорно погибает от собственного внутреннего разложения! – Железную непреклонность проявляют только эти крайние левые. А мы – мы только красиво говорим об идеалах. – В каждой стране есть граждане и есть обыватели. Но у нас вторых слишком много. – Простите, что за ироническое отношение к обывателю как quantite negligeable? Обыватель – это учитель, врач, служащий, бухгалтер, лавочник, да и крестьянин. Это – весь народ. За дворцом, по ту сторону Мойки, выползала луна, близкая к полной. |
| Есть ли в армии ячейки или гнёзда, на которые могла бы опереться контрреволюция? – Нет! От генерала до солдата все преданы новому строю. Надо было видеть, – прилгалось невольно, – тот искренний порыв, каким был встречен переворот в армии… В общем, мы переживаем сейчас чудесное, но больное время. Будем надеяться, что этот временный кошмар исчезнет. А может быть, нужно было говорить всё – не так? ударить в набат: разваливают Армию до конца?! Боялся дать знать немцам. Боялся столкновения с Советом. И подорвать министров… 59 Со средины дня по Петрограду потекли слухи, что восстали полки, заблокировали Мариинский дворец и арестовали Временное правительство. – Да что ж мы бездействуем, господа? Надо – вызволять правительство?! А – как?… Стал оживляться Невский. Там и сям собирались возбужденные группы. Единомышленные, в них не спорят, а все возмущаются. Поднимаются и ораторы на случайных возвышениях: – Да что ж это делается, господа? Да это же – не царское, это – наше революционное правительство! Летучие митинги переливаются один в другой. Надо – идти?… А куда мы пойдём? И что из этого будет? Идти? Тогда надо и – нести . А – что? Красные флаги, их ещё много везде осталось. И плакаты, их тоже осталось от 1 мая. Хоть они – не о том. Всё же стали – идти… Сперва неуверенно. Но к ним примыкают. Но и так: идёт по Невскому беспорядочная толпа 16-17-летних и несут „Долой Милюкова”. Военный врач спрашивает одного: – А как быть с Временным правительством? – Пускай сидит. Всё более заливается Невский манифестациями, сочувственными Милюкову и Временному правительству. Уже – многосотенные, жители центра. И идут – через Фонтанку, через Мойку – на Мариинскую. Вызволять! Уличное движение замедлилось, но трамваи пролетают. На углу Морской пересечение: с Мариинской площади уходил 180 полк, а от Мойки подошла манифестация штатских – котелки, студенческие фуражки, шляпки. Из солдатского строя закричали: – Долой! Но невские манифестанты не спустили плаката: „Да здравствует Временное правительство!” Тогда солдаты из строя кинулись на этих чистюль с кулаками, огрели кой-кого, а плакат изорвали штыками. Те и публика с тротуара кричали: |
| «Милые дети! – думал Голицын. – Кто знает? Может быть, так и надо? Вечная свобода – вечное детство?..» Солнце кидало на пол косые светлые четырехугольники окон с черною тенью как будто тюремных решеток. И ему казалось, что свобода – как солнце, а рабство – как тень от решеток: через нее даже Настины детские ножки переступают с легкостью. Глава вторая Рылеев и Бестужев, сидя у камелька в столовой, той самой, где происходили русские завтраки, разговаривали о делах Тайного Общества. Дрова в камельке трещали по-зимнему, и зимний ветер выл в трубе. Из окон видно было, как на повороте Мойки, у Синего моста, срывает он шапки с прохожих, вздувает парусами юбки баб и закидывает воротники шинелей на головы чиновникам. Первый ледоход, невский, кончился и начался второй, ладожский. Задул северо-восточный ветер; все, что растаяло, – замерзло опять; лужи подернулись хрупкими иглами; замжилась ледяная мжица, закурилась низким белым дымком по земле, и наступила вторая зима, как будто весны не бывало. Но все же была весна. Иногда редели тучи; полыньями сквозь них голубело, зеленело, как лед, прозрачное небо; пригревало солнце, таял снег; дымились крыши; мокрые, гладкие, лоснились лошадиные спины, точно тюленьи. И уличная грязь сверкала вдали серебром ослепительным. Все – надвое, и канарейки в клетке чирикали надвое: когда зима, – жалобно; когда весна, – весело. – Никто ничего не делает, – говорил Рылеев в одном из тех припадков уныния, которые бывали у него часто и проходили так же внезапно, как наступали. – А ведь надо же что-нибудь делать. Начинать пора… – Да, пора начинать, – сказал Бестужев, потягиваясь и удерживая зевоту. Не выспался: сначала – карты в клубе, потом – тройки в Екатерингоф, и в Желтом кабачке – всю ночь с цыганками. Не о делах бы теперь, а выпить с похмелья да порассказать о ночных похожденьях. Бестужев был добрый малый: в самом деле, добрый товарищ, храбрый офицер и остроумный писатель, сотрудник «Полярной Звезды». Но в заговор попал, как кур во щи, – из мальчишеского ухарства, байронства, подражания Якубовичу; играл в заговорщики, как дети играют в разбойники. Но начинал понимать, что игра опасна; все чаще подумывал, как бы, не изменяя слову, выйти из Общества; летом женится в Москве и уедет за границу. |
| Резко поперек моей дороги стоял С.Ю. Витте. Этого барина я определил уже давно и не по слухам, а из личного давнего общения. Он политически вырос на моих глазах, и я отлично знал, где делается его гениальность и откуда берутся и блестящие реформы, и сильная воля, и техническая ловкость. Но я еще окончательно не уверился, что у господина Витте нет ни Бога, ни совести. Я еще не верил, что он может так же легко продать Россию, как выпить рюмку водки. И в газете (в «Русском Труде») и в «Сочинениях» я вел с ним упорную борьбу и часто брал его за горло. Моей мечтой было освободить, разумеется, легальным путем, Россию от этого проходимца-разорителя, но я уже начинал отчаиваться в победе. Все было закуплено или запугано Витте. Правительство в полном составе было у него в кармане, стояло пред ним на задних лапах, и до Плеве никому не могла прийти даже в голову мысль о борьбе. Единственно, кто мог сломить Витте, это Государь, но почти все окружающее Государя было также обойдено так или иначе Витте, а кто от него был независим, те в борьбу вступать не желали за совершенною безнадежностью таковой. После моих записок 1898 и 99 года, имевших результатом только закрытие «Русского Труда», мне осталась лишь слабая надежда, что удастся открыть глаза Государю лично. Но на моей дороге стояла высокая стена, переброситься чрез которую не было никакой возможности. После жестокого скандала в обществе содействия, когда наша группа самым торжественным образом публично уличила Витте в лганье и подтасовке цифр, ко мне начались засылы с Мойки. Эти засылы были и раньше. В самом начале «Русского Труда», после первых же серьезных разоблачений Виттевских «реформ» является ко мне милостивый государь из числа негласных виттевских агентов и заводит разговор о добродетелях Сергея Юльевича и о необходимости прекратить против него агитацию. Увидав сразу, в чем дело, я прямо поставил вопрос: - Вам поручено меня купить? На какую сумму вы уполномочены? Мой собеседник сконфузился, но оправился и назвал крупную цифру, добавив, что ему будет нужен некоторый оправдательный документ, попросту расписка. |
| #lx_718113 #lx_718113 .lx_home_button #lx_718113 .lx_home_button svg #lx_718113 .lx_home_button svg path #lx_718113 .lx_home_button:hover #lx_718113 #lx_718113 .lx_close_button #lx_718113 .lx_close_button .lx_close_button_text #lx_718113 .lx_no_click #lx_718113[data-height="" ] .lx_close_button #98fd55e66b Закрыть Боевые герои самой мирной профессии О подвигах учителей на полях сражений рассказывает Президентская библиотека 05:21 07.05.2024 26 Время на чтение 7 минут Фото: Пресс-служба Президентской библиотеки «1 сентября 1941 года. В прежние годы этот день был началом учебного года. Я должен был сесть за парту в 9 классе. Но война все изменила: в классах спят партизаны, а учащиеся роют противотанковые рвы. Начнутся ли занятия 10-го? Не думаю, слишком близок фронт. А учиться хочется!», – писал в своём дневнике ленинградский школьник Игорь Малахов, сообщает пресс-служба Президентской библиотеки. Но занятия, хотя и с опозданием, начались. Начались они и в следующем 1942 году, несмотря на то, что детей в блокадном городе оставалось всё меньше, а многие школы были разбомблены или закрыты. Ученики 208-й школы Куйбышевского района, например, встретили новый учебный год «в большой и уютной квартире жилого дома на набережной Мойки. Комнаты-классы тщательно прибраны, вымыты… всё это сделано руками самих учителей и школьников», – сообщалось в номере «Учительской газеты» от 3 сентября 1942 года , представленном на портале Президентской библиотеки. Жилые дома, подвалы, бомбоубежища, катакомбы, землянки – где только не размещались школы во время Великой Отечественной войны. При первой возможности, как писал тот же номер «Учительской газеты» , «в освобождённых от фашистских оккупантов советских районах учителя и школьники своими руками заделывали бреши в стенах школы, пробитых снарядами. Они вычищали классы, превращённые немецкими солдатами в конюшни, любовно собирали и склеивали книги, разорванные и растоптанные гитлеровскими варварами. Но вот пришёл срок – и в классах снова торжественная тишина; учитель ведёт урок, рассказывая детям о родине, её необъятных просторах и богатствах, о героической борьбе народа против ненавистных фашистских захватчиков…» Военная тема присутствовала во всех школьных уроках. Дети писали сочинения на тему «Чем я помог фронту?», решали задачи, подсчитывая количество танков и самолётов, изучали физику на примерах работы двигателей военной техники. |
| #lx_706553 #lx_706553 .lx_home_button #lx_706553 .lx_home_button svg #lx_706553 .lx_home_button svg path #lx_706553 .lx_home_button:hover #lx_706553 #lx_706553 .lx_close_button #lx_706553 .lx_close_button .lx_close_button_text #lx_706553 .lx_no_click #lx_706553[data-height="" ] .lx_close_button #ya-site-form0 .ya-site-suggest#ya-site-form0 .ya-site-suggest-popup#ya-site-form0 .ya-site-suggest__opera-gap#ya-site-form0 .ya-site-suggest-list#ya-site-form0 .ya-site-suggest__iframe#ya-site-form0 .ya-site-suggest-items#ya-site-form0 .ya-site-suggest-items li#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem#ya-site-form0 a.ya-site-suggest-elem:link,#ya-site-form0 a.ya-site-suggest-elem:visitedhtml body #ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem-link,html body #ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem:link#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem:hover,html body #ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem_state_hover#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem_nav:hover,#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem_nav .ya-site-suggest__link#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem_translate .ya-site-suggest__link#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem .ya-site-suggest__info#ya-site-form0 .ya-site-suggest-elem_selected#ya-site-form0 .ya-site-suggest__fact#ya-site-form0 .ya-site-suggest__highlight Закрыть «Нет, весь я не умру…» Из книги «Пушкин. Русский гений» Светлана Замлелова 21:40 11.02.2024 226 Время на чтение 11 минут (Издательство «Вольный Странник» http://vsbook.ru/ , 2024) …8 февраля у Чёрной речки под Петербургом состоялась дуэль. Дантес выстрелил первым и ранил Пушкина в живот. Поэт упал, дуло его пистолета наполнилось снегом. Дантес хотел подойти, но Пушкин, превозмогая боль, воскликнул: – Не двигайтесь! У меня достанет сил выстрелить… Он и в самом деле сделал ответный выстрел, ранив противника. Дантес упал, но рана его не была тяжёлой . Что же до Пушкина, он не мог сам подняться. Его отвезли домой – в квартиру на набережной реки Мойки (сегодня там находится Мемориальный музей-квартира А.С. Пушкина) и послали за доктором. Рана оказалась смертельной, медицина того времени была перед ней бессильна, и осматривавшие Пушкина врачи сразу это поняли. Надежды не было. Он просил не пускать к нему жену, чтобы она не видела его страданий, и в то же время пожелал, чтобы от неё не скрывали правду о скорой его кончине. Она всё-таки подошла к его одру, они простились. И Пушкин, умирая, наставлял свою милую жёнку: |
|
|
