| Но человек ко всему привыкает, и, как бы это ни было печально, можно сказать, что мы, жители Косово и Метохии, не то чтобы смирились с отсутствием свободы, нет – мы привыкли к тому, что она, свобода, не является безоговорочным и естественным признаком жизни на родине. Это данность. – Как проходит обычный день в твоем родном селе? – В Пасьяне? Немного однообразно, монотонно. С утра иду в гимназию, а после уроков возвращаюсь домой, где и сижу почти весь день. Поскольку далеко за пределы села выходить или выезжать небезопасно, приходится искать занятия, что называется, под боком. Вообще-то с этим трудностей нет: друзей у меня много, поэтому уж что-нибудь веселое всякий раз да придумываем. Но больше всего мне нравится быть с семьей: с родителями и братом. С ними еще веселее. Вид на село Пасьяне. Брат с сестрой Николичи – Как тут обстоит дело с получением образования и профессии? – Я учусь в предпоследнем классе гимназии. Сразу скажу, не без гордости: учителя у нас хорошие, требовательные, и знания – как теоретические, так и практические – при желании можно получить прекрасные. Вопрос в том, где их потом применить в Косово. Чтобы жить здесь, на родине, в своем доме, со своей семьей, спокойно, мирно и в достатке… После гимназии я бы хотела пойти учиться на психолога, получить необходимое образование и, соответственно, работать по профессии: мне бы хотелось помогать людям, а их в наших краях немало, которые испытывают стресс, растерянность, страх, неуверенность и другие проблемы, поддающиеся разрешению в работе с хорошим специалистом. И большинство друзей, сверстников тоже будут продолжать образование в университете (он называется Приштинским, но работает в Косовской Митровице, куда уехали все профессора после известных событий 1999-го). Школа в Пасьяне Многие хотели бы заняться чем-то другим – сразу же, например, начать работать. Планов-то много, но, к сожалению, здесь этим планам исполниться трудно, если не невозможно. Единственное условие их исполнения – это либо уехать в центральную Сербию, либо вообще в другую страну. А мы – домоседы. Мы, видите ли, хотим остаться на родине. |
| – Еще один час, – сказал Али, и Скоби заметил, что мрак поредел. – Еще кружку чая, Али, и подлей туда виски. Они расстались с автоколонной четверть часа назад: полицейская машина свернула с большой дороги и затряслась по проселку в чащу. Закрыв глаза. Скоби попробовал заглушить нестройный перезвон цифр мыслями об ожидавшей его печальной обязанности. В Бамбе остался только местный полицейский сержант, и прежде чем ознакомиться с его безграмотным рапортом, Скоби хотелось самому разобраться в том, что случилось. Он с неохотой подумал: лучше будет сперва зайти в миссию и повидать отца Клэя. Отец Клэй уже проснулся и ожидал его в убогом домике миссии; сложенный из красного, необожженного кирпича, он выглядел среди глиняных хижин, как старомодный дом английского священника. Керосиновая лампа освещала коротко остриженные рыжие волосы и юное веснушчатое лицо этого уроженца Ливерпуля. Он не мог долго усидеть на месте: вскочив, он принимался шагать по крохотной комнатушке из угла в угол – от уродливой олеографии к гипсовой статуэтке и обратно. – Я так редко его видел, – причитал он, воздевая руки, словно у алтаря. – Его ничего не интересовало, кроме карт и выпивки, а я не пью и в карты никогда не играю, вот только пасьянс раскладываю, – понимаете, пасьянс. Какой ужас, какой ужас! – Он повеселился? – Да. Вчера днем прибежал ко мне его слуга. Пембертон с утра не выходил из своей комнаты, но это было в порядке вещей после попойки – понимаете, после попойки. Я послал слугу в полицию. Надеюсь, я поступил правильно? Что же мне было делать? Ничего. Ровным счетом ничего. Он был совершенно мертв. – Правильно. Пожалуйста, дайте мне стакан воды и аспирину. – Позвольте, я положу вам аспирин в воду. Знаете, майор Скоби, целыми неделями, а то и месяцами тут ничего не случается. Я все хожу здесь взад-вперед, взад-вперед – и вдруг, как гром среди ясного неба… Просто ужас! Глаза у него были воспаленные и блестящие; Скоби подумал, что человек этот совсем не приспособлен к одиночеству. В комнате не было видно книг, если не считать требника и нескольких религиозных брошюр на маленькой полочке. У этого человека не было душевной опоры. Он снова заметался по комнате и вдруг, повернувшись к Скоби, взволнованно выпалил: |
| Антон не пришел; он не явился и на следующий день, и не звонил. Подошел Новый год. Машура чокнулась шампанским с матерью, а Антона будто и не было. " Что-то будет в этом году! " - думала она, засыпая после встречи. Чувствовала себя одиноко, то хотелось плакать, то, напротив, сердце останавливалось в истоме и нежности. И, не очень долго раздумывая, вдруг в один морозный святочный вечер надела она меховую кофточку, взяла муфту и, ничего не сказав матери, по скрипучему снегу побежала к Христофорову. Христофоров был дома. В его мансарде горела на столе зеленая лампа. Окна заледенели; месяц, еще неполный, золотил их хитрыми узорами. А хозяин, куря и прихлебывая чай, раскладывал пасьянс. Он был задумчив, медленно вынимал по карте и рассматривал, куда ее класть. Валеты следовали за тузами, короли за тройками. В царстве карт был новый мир, отвлеченнее, безмолв Старые церковники (франц.). ней нашего. Всегда важны короли, одинаковы улыбки дам, недвижно держат свои секиры валеты. Они слагались в таких сложных сочетаниях! Их печальная смена и бесконечность смен говорили о вечном круговороте. " Говорят,- думал Христофоров,- что пиковая дама некогда была портретом Жанны д " Арк " . Это его удивляло. Он находил, что дама червей напоминает юношескую его любовь, давно ушедшую из жизни. И каждый раз, как она выходила, жалость и сочувствие пронзали его сердце. Он удивлен был легким шагам, раздавшимся на лесенке,- отворилась дверь: тоненькая, зарумянившаяся от мороза, с инеем на ресницах стояла Машура. Он быстро поднялся. - Вот это кто! Как неожиданно! Машура засмеялась, но слегка смущенно. - Вы же сами меня приглашали. - Ну, конечно, все-таки...- Он тоже улыбнулся и прибавил тише: - Я, правду говорю, не думал, что вы придете. Во всяком случае, я очень рад. - Я была здесь,- говорила Машура, снимая шубку и кладя ее на лежанку,-только раз, весной. Но вас тогда не застала. И оставила еще черемуху... Что это вы делаете? - сказала она, подходя к столу. - Боже мой, неужели пасьянс? Она захохотала. |
| На упорное требование сказать, кто ее избранник, она отвечала потурченке: «Христос — мой избранник. Я принадлежу только Ему и никому другому. Я не отрекусь от моего Бога и моей святой веры, как это сделала ты, которую мне жаль». — Не превозносись, несчастная, спасай душу, — убеждала потурченка. — Так душа не спасается, — ответила молодая христианка, — а теряется. — Ты еще раскаешься, — едко напоследок сказала ей потурченка, посоветовав: — Возьми хотя бы еду и воду, посмотри, на что ты похожа, — остались кожа да кости… — Меня Бог кормит и поит, — тихо ответила ей Босилька и предалась молитве. Изображение святой в храме в Пасьяне. Последовали новые и еще более жестокие мучения. На девушку пытались надеть костюм местных женщин-мусульманок, но она рвала эти одежды и сопротивлялась. «Убейте меня, убейте! — кричала она. — Не дамся, я — православная христианка! Не дам мою веру, мои сербские одежды… не дам девственность! Только мертвой меня возьмете!» — останавливала она мучителей. Так, хранимая своей смелостью и силою свыше, Босилька осталась чистой, неоскверненной и непоколебимой в вере. Разгневанный, оскорбленный и разочарованный арнаут в бессильной ярости решил убить непокорную христианку. Для этого черного дела он позвал на помощь двух родственников. Связанную, изнемогшую Босильку оттащили на коне через реку Лапушницу, и на поляне у дороги злодеи закололи девушку ножами, яростно выкрикивая при этом: «Смерть смерть шкинье!» В этот момент мученица ощутила прилив сил и, не обращая внимания на удары, тихо помолившись Богу, воскликнула: «Это не смерть для меня, но жизнь, вы в руках смерти навсегда, поганое ваше племя!» Ковчег с мощами святой. Разъяренные еще больше такими смелыми и пророческими словами злодеи начали кромсать ее тело ножами. Мужественная Босилька предала свою душу в руки Творцу и переселилась в райские обители Господни. Только после ее кончины турки позволили родственникам и жителям Пасьяне собрать останки святой мученицы и с почестями похоронить около старой церквушки. Позднее во время обновления храма они были погребены в его стенах. |
| Но не всё так весело, надо идти представляться Аглаиде Федосеевне. Не всё так весело, ведь Ярослав… Что-о-о-о??? Нет, не с ним, но вообще два корпуса разбито, и как раз в том районе… Иди, иди к маме. Не к маме – к начальнице гимназии. До конца жизни она будет тебе начальница гимназии. Робость перед ней, приглаживаешь волосы, всегда страшновато, и невозможно оспорить её, возразить. Аглаида Федосеевна за круглым очехлённым столиком в очехлённом двуспинчатом кресле сидела ровная и раскладывала пасьянс “Крест побеждает луну”. На вход Ксеньи она слегка повернула величавую голову, подставила щеку, уже изрядно сморщенную и даже обвисающую. (К поцелую, на правах дочери, она допустила Ксенью только после окончания гимназии). При близком наклоне увидела Ксенья, что разошлась седина по вискам и надлобному венчику начальницы, как не было раньше заметно. И пасьянс? – раскладывался только благодатными ленивыми вечерами, никогда по утрам: утром для ранней деятельной жизни бывала на ногах Аглаида Федосеевна. А сейчас вдавилась в кресло, упёрлась локтями в столик, движенье не звало её. С обычным вниманием к собеседнику, будто своих новостей нет и быть не может, с обычной сухой сдержанностью, не давая голосу быть мягким и простым, Аглаида Федосеевна задала Ксенье перед столиком основные вопросы: как провела лето? все ли здоровы дома? почему едет раньше времени? какого числа в Москву? – но не смотрела на неё, а на раскинутые девять карточных стопок луны, четыре стопки креста, соображала и медленно перекладывала. Был удобный момент рассказать о своём горе, попросить защиты от самодурства отца! Ксенья и начала. Какой кошмар и вздор! – ведь на сельскохозяйственные курсы Голицыной так трудно было попасть, принимали почти одних медалисток, – и теперь самой бросить, уйти?… Начальница делала усилие лбом; да, она понимает, да, Ксенья права, да, придётся Захару Фёдоровичу написать… Но за пенсне были подглазные тёмные полукружья. Складка губ самая недовольная, как перед разносом целого класса. А под вазой, прижатый, лежал конверт – и кусочек почерка Ярослава. И стыд поднялся к щекам Ксеньи, она вскликнула отзывчиво: |
| И не из-за косности какой-нибудь, ни в коем случае: мир посмотреть мы тоже не против – просто жить и работать мы хотели бы дома. – Что держит молодежь сербского Косово на месте? – К нам приезжает много гостей – и русские, и немцы, и шведы, и т.д. – все они говорят, что здесь, в Метохии, чувствуется какое-то напряжение, будто бы витает в воздухе. Говорят: «Красиво у вас! Потрясающе красиво! Но в этом вашем воздухе, горах висит буквально какая-то неуверенность, а то и страх. Как будто бы одной искры хватит, чтобы всё взорвалось». Вообще-то так и есть – и всё это, на мой взгляд, следствие страданий, которые здесь не прекращаются столетиями. Такой, знаете, постоянный поток страданий – то помельчает, то наполнится, то захлестнет всю землю, как это совсем недавно было. Но, повторюсь, мы привыкли. Тяжело, не спорю: не знаешь, что будет завтра, даже боишься этого завтра, ну и живешь одним днем – почти как по Евангелию. Почти. Я не знаю, как правильно описать это чувство, тут какая-то смесь постоянного ощущения надвигающейся опасности, окружающей тебя ненависти, напряжения или неизвестности – тут всё и сразу. Но мы знаем, что есть и надежда, что всё исправится, и главное условие изменений к лучшему – это держаться всем вместе, быть, что называется, своими. Жить настоящей общиной. Многие из тех, кто потерял надежду, оставили Косово и Метохию, родные дома. Очень тяжело смотреть на человека, потерявшего надежду – пожалуй, еще тяжелее, чем на его разрушенный или занятый кем-то другим дом. Ну а мы живем. И, между прочим, радость в нашей жизни тоже присутствует. Вот радостью мы и живем: когда ты с семьей или в кругу настоящих друзей и подруг – разве это не радость, не счастье? Оттого и силы, наверное, появляются. Радоваться мы умеем – это тоже все замечают. Храм в Пасьяне – Но радость, как я понимаю каждый раз, оказываясь в ваших пределах, – это не самый постоянный ваш спутник? Или я ошибаюсь? И – есть ли поддержка от государства? – Государство нам помогает по мере своих скромных сил. Совсем недавно в Пасьяне открылась больница (раньше приходилось ездить за 100 км в Митровицу) – это спасение для многих из Косовского Поморавья! Конечно, требуется еще многое сделать, но самое главное – нужна свобода. Я не патетически восклицаю о свободе – просто о ее отсутствии здесь я знаю из своего личного и очень печального опыта, когда в прошлом году на меня напали жители албанских сел. |
| В любом случае приглашение на пробы – это лишь полдела, Ольге еще предстояло убедить всех, что Комелькова – это она. Незадолго до этого Ростоцкий приходил во ВГИК, искал там все ту же Женечку. Посмотрел отрывки, побеседовал с мастерами и пригласил нескольких девочек на пробы. Среди них оказалась Галина Логинова, сегодня известная как мама Милы Йовович. Пробы Логиновой завершились неудачей, зато она отправила на студию свою подругу, которая во время визита в институт Ростоцкого была в отъезде. Имя подруги – Ирина Шевчук. «Тебя никто не видел, иди поговори с режиссером». Шевчук, в отличие от большинства советских девушек, «А зори здесь тихие» не читала, спектакль, поставленный по повести Юрием Любимовым, не видела, да и сценарий прочитать не успела. В общем, на встречу к режиссеру пришла совершенно неподготовленной. Ирина Шевчук В тот момент, когда Шевчук ввели в кабинет Ростоцкого, режиссер в окружении художника картины и оператора раскладывал на столе пасьянс из фотографий девочек – претенденток на главные роли. Пасьянс уже в который раз не сходился. Все были на взводе. Ростоцкий поднял глаза на вошедшую Шевчук. – Ты кто такая? – спросил строго. – Я студентка третьего курса ВГИКа, вы были у нас на курсе, и мне сказали… – замямлила Шевчук. – Ну, и на кого тебя пробовать? – Я не знаю. – Сценарий читала? – Я недочитала. Ростоцкий пришел в ярость. – Что вы мне эту пигалицу привели? «Я была тогда в таком шоке, – вспоминает сегодня Ирина Борисовна, – мне ни сесть не предложили, ни здрасьте” не сказали, а таким вот образом сразу огорошили. Потом он увидел мое расстроенное лицо и говорит: Ну, хорошо, летом на каникулах приезжай к нам, будешь играть кого-нибудь из отряда, хоть заработаешь”. Нет уж, спасибо”, – сказала я и гордо вышла из комнаты». Шагая по коридорам студии, Шевчук дала себе зарок – никогда в жизни не сниматься у режиссера-хама по фамилии Ростоцкий. Но случилось так, что при очередном «пасьянсе» группа поняла – у них нет не только актрисы на роль Комельковой, но и на роль Осяниной никто не подходит. И тогда оператор Вячеслав Шумский вспомнил ту самую «пигалицу» с большими печальными глазами. |
| Архирей мой, архирей, Давай денег поскорей. Мать тоже прилегла. Печка, которую знатно растопил Аверьян, потрескивала и бросала на пол красновато-золотистый отсвет. Мать постелила на подушке дивана чистый носовой платочек, прилегла вздремнуть – не так, как отец, но дремотою тонкой, однако отдохновительной. Нынче дремота не шла. «Конечно, одному скучно, грустно в таком городе, как Москва. А тут рядом женщина, опытная, ловкая…» Дальше шли мысли в том же роде. «Да, и не заметит, как она его затянет. Разве у него есть опыт? Он ничего еще в жизни не знает, она этим и воспользуется». Зимний день кончился. Голубятня, занесенная снегом, стала было погружаться во мглу, но сквозь сосны Саровские сначала бледно, а потом явственней засветилась луна, она катилась бесшумно-таинственно в небесных безднах. То заволакивалась мелочною белизной, то проносилась по лазури в узорах звезд, тогда ярче и чище заглядывала в окна дома балыковского, где на своем диване передумывала Глебова мать те же думы, какими томятся, томились, будут томиться тысячи матерей. В снежной, фантастической пустыне за окном все было хорошо – дыхание Господа сил. В женском сердце все тоскливо, смутно, несмотря на золотые узоры, уже тянувшиеся из окна по полу. По временам мать переворачивалась, вздыхала, вполголоса произносила: «О, Боже мой, Боже мой!» – полувздох, полумолитва (но если молитва, то бессознательная: сознательно мать не молилась). Весь этот вечер она была не в духе. И вполне ушла в себя. С отцом больше не подымала разговора о Глебе. Переходя с места на место, садясь, вздыхала. «О, Боже мой, Боже мой!» – как будто тот Бог, к которому была она прохладна, следовал за ней повсюду. Пасьянс после ужина прошел мрачно. Мать совсем не слушалась советов отца, вся его глубокомысленная стратегия пропадала. Он довольно быстро махнул рукой, усиленно занялся пивом, слегка подпевал: «Архирей мой, архирей, давай денег поскорей!» Мать подняла глаза: «Что тебе нравится в этой песенке? Ничего смешного!» Отец улыбался. «Вею, сею, сею, вею…» Мать смешала карты – пасьянс не вышел: «Просто герунда». |
| В том же 1921 расширились и унаправились аресты инопартийцев. Уже, собственно, поконали все политические партии России, кроме победившей. (О, не рой другому яму!) А чтобы распад партий был необратим — надо было ещё, чтобы распались и сами члены этих партий, тела этих членов. Ни один гражданин российского государства, когда-либо вступивший в иную партию, не в большевики, уже судьбы своей не избежал, он был обречён (если не успевал, как Майский или Вышинский, по доскам крушения перебежать в коммунисты). Он мог быть арестован не в первую очередь, он мог дожить (по степени своей опасности) до 1922, до 32-го или даже до 37-го года, но списки хранились, очередь шла, очередь доходила, его арестовывали или только любезно приглашали и задавали единственный вопрос: состоял ли он… от… до…? (Бывали вопросы и о его враждебной деятельности, но первый вопрос решал всё, как это ясно нам теперь через десятилетия.) Дальше разная могла быть судьба. Иные попадали сразу в один из знаменитых царских централов (счастливым образом централы все хорошо сохранились, и некоторые социалисты попадали даже в те самые камеры и к тем же надзирателям, которых знали уже). Иным предлагали проехать в ссылку — о, ненадолго, годика на два, на три. А то ещё мягче: только получить минус (столько-то городов), выбрать самому себе местожительство, но уж дальше, будьте ласковы, жить в этом месте прикреплённо и ждать воли ГПУ. Операция эта растянулась на многие годы, потому что главным условием её была тишина и незамечаемость. Важно было неукоснительно очищать Москву, Петроград, порты, промышленные центры, а потом просто уезды от всех иных видов социалистов. Это был грандиозный беззвучный пасьянс, правила которого были совершенно непонятны современникам, очертания которого мы можем оценить только теперь. Чей-то дальновидный ум это спланировал, чьи-то аккуратные руки, не пропуская ни мига, подхватывали карточку, отбывшую три года в одной кучке, и мягко перекладывали её в другую кучку. Тот, кто посидел в централе — переводился в ссылку (и куда-нибудь подальше), кто отбыл «минус» — в ссылку же (но за пределами видимости от “минуса”), из ссылки — в ссылку, потом снова в централ (уже другой), терпение и терпение господствовало у раскладывающих пасьянс. И без шума, без вопля постепенно затеривались инопартийные, роняли всякие связи с местами и людьми, где прежде знали их и их революционную деятельность, — и так незаметно и неуклонно подготовлялось уничтожение тех, кто когда-то бушевал на студенческих митингах, кто гордо позванивал царскими кандалами. (Короленко писал Горькому 29.6.21: “История когда-нибудь отметит, что с искренними революционерами и социалистами большевистская революция расправлялась теми же средствами, как и царский режим.” О, если бы только так! — они бы все выжили.) |
| поиск: разделы рассылка Максим Сидельников Русская карта в либеральном пасьянсе Как известно, во время Чеченской войны западный истеблишмент поддерживал радикалов-ваххабитов во имя развала своего геополитического конкурента – России. Происходило это под аккомпанемент либеральной риторики об угнетении свободолюбивой и независимой Ичкерии. Но национальный сепаратизм скорее играл здесь роль приводного ремня. На самом деле " независимая Ичкерия " была частью глобального проекта в ваххабитском варианте. Лагеря подготовки диверсионных групп и воинских формирований создавались людьми вроде печально известного Хаттаба, отнюдь не местного уроженца. Сегодня те же самые силы и теми же методами пытаются свалить правительство Асада в Сирии. США и их союзники вновь поддерживают исламский терроризм, как раньше делали это в чеченской истории, только более явно и открыто. Ведь Сирия не обладает силами ядерного сдерживания. Реальная политика Политтехнологи " цивилизованного мира " лишены остаточных комплексов наших либерал-интеллигентов. Для них совершенно нормально превозносить бывших врагов ради политических бонусов. Теракт 11 сентября и угрозу стране американский агитпроп еще недавно связывал со страшной и ужасной Аль-Каидой. А сегодня Аль-Каида – союзник США в сирийской антишиитской кампании. Любой бывший враг может стать союзником и наоборот. Таков закон реальной политики. Времена меняются – меняется и методы, неизменны лишь цели. Тактика глобальных элит в отношении России сегодня тоже претерпевает метаморфозы. Пытаясь поставить под вопрос территориальную целостность нашей страны, они сегодня делают ставку не только на окраинные " суверенитеты " , но и на русский национализм. Парадоксально, но факт. И этот факт подтверждается простым, можно сказать, эмпирическим наблюдением за западными СМИ. Амнистия для нерукопожатных Всего лишь три-четыре года назад участие Алексея Навального в " Русском марше " , равно как и его выступление на одной трибуне с Владимиром Кралиным и выкрикивание лозунга " Хватит кормить Кавказ! " делало этого адвоката-блоггера " нерукопожатным " для западных СМИ. Что как будто бы закономерно. |
|
|
