| Он скончался в январе 1873 года. Благодарный совет общества постановил в день его рождения, 22 марта, ежегодно совершать о нем заупокойную литургию и панихиду. Во главе благотворителей общества стоит бывший церковным старостой при Знаменской церкви, сначала потомственный почетный гражданин, а потом коммерции советник Федор Иванович Коровин. В 1883 году он пожертвовал 40,000 рублей, на которые основано было убежище для детей, на 10 вакансий, и учреждено 10 стипендий в старушечьем приюте. В 1884 году он представил совету 70,000 рублей облигациями городского кредитного общества, на постройку особого дома для помещения в нем благотворительных учреждений общества. Когда, при расчете, облигации принесли только 67,443 рубля наличными, а подрядчику по постройке дома надо было уплатить 68,000 рублей, Ф. В. Коровин доплатил по собственному желанию, выраженному при самом пожертвовании, недостающую сумму; кроме того, пожертвовал под дом часть земельного участка и на свой счет принял удовлетворение архитектора, руководившего постройкой, и десятника, наблюдавшего за ней. Когда дом был готов, капитальный и красивый, этот редкий благотворитель, 21 ноября 1888 года, представил в совет облигациями петербургского городского кредитная общества еще 60,000 рублей, на обеспечение содержания дома и жалованья надзирательнице в богадельне и няне в убежище. Вникая во все стороны обеспеченного им учреждения, Ф. И. Коровин и помимо крупных своих пожертвований, делал другие. Он пожертвовал роскошные иконы Знамения Божией Матери – в мраморном киоте для наружной стены дома общества и в деревянном для моленной образ Спасителя, насыщающего пять тысяч пятью хлебами; образ Спасителя, благословляющего детей; жертвовал в разное время часы, термометры, лампы, шторы, столы, стулья, кровати с принадлежностями, учебные скамейки, шкафы, умывальные приборы, деньги для раздачи бедным. Его дети следовали, сколько можно, доброму примеру отца. А. Ф. Коровин, почетный член общества и товарищ председателя совета, на свой счет производил ремонт обоих домов, печатал отчет общества, жертвовал деньги для раздачи бедным, для детей – материи на платье, постельные принадлежности, мебель, учредил две стипендии в убежище для малолетних, пожертвовал неприкосновенный капитал 3,000 руб. Другой сын П. Ф. с женой Л. Н. содержали две стипендии в детском убежище, а затем, взносом в неприкосновенный капитал, обеспечили их содержание на будущее время. |
| Почему же эти замечательные люди остались как-то в тени, на обочине? Не были они на обочине. Просто их знают мало. Но это и есть обочина. Кто знает писателя-«пятидесятника» Федорова? Единицы… Из их числа только Сахаров получил мирскую славу и стал на верху горы. И его черты святости, его детскость – это квинтэссенция «пятидесятничества». Он – их идеальный герой. Вы могли бы сформулировать какие-то поведенческие отличия «пятидесятников» от «шести десятников»? –«Пятидесятник», в кого бы он ни верил, прекрасно понимал, что недопустимо произнести хоть одну букву в защиту насилия. В 1960-х откуда-то взялось это «добро с кулаками». Вообще, мне кажется, весь мир пережил в 1950-е годы какую-то реформацию, поклонился детскости. – Что Вы имеете в виду? Хиппи в 1950-е еще не начинались… Хиппи не было, но уже был Сэлинджер, еще некоторые люди, которые апеллировали к каким-то сентиментальным, частным ценностям, к ребенку, а Жак Тати – к утопическому чудаку. Для «пятидесятников» была вообще закрыта тема сотрудничества с советским государством? Когда в 1950-х нас, молодых, пригласили работать в «Худлит» редакторами, мой друг Симон Маркиш пошел туда служить, а я пыталась доказать, что там работать нельзя. Меня вызвало какое-то начальство, стало спрашивать, почему я не иду, спрашивали: «Кто вас обидел?» Самое смешное, что друзья меня осуждали. Скажите, Вам вообще российская история симпатична? Нет. Мне любая история несимпатична. Если бы у вас была возможность выбрать век и жить в нем, что бы Вы выбрали? Если мы говорим не о сказке, то они все более-менее одинаковы. Если о сказке – вудхаузовскую Англию. А в России, наверное, никакой. Вы могли бы как-то описать, что такое «рус ский человек» по сравнению с «человеком вообще»? Какие-нибудь характерные черты… Русский, если начать с хорошего, – это кротость. Ее исключительно мало, но кроткие спасают страну. А на другом полюсе – беспощадность. Здесь, в России, она выражалась не в отсутствии доброты, а в отсутствии пощады, в отсутствии милости. Литовская жизнь была другой. Там и главные добродетели – не кротость с чем-то похожим, а душевное здоровье и особая домашность. Я уверена, что самые совершенные и лучшие существа в каждом народе – это его святые. У Нила Сорского – полная преданность Богу, и она же, но еще помноженная на какую-то особую кротость, – у Феодосия, у Сергия – вообще все, что только бывает, у Серафима – сами знаете. Что-то очень похожее я видела у русских людей. В этом смысле какое-то невероятное сокровище Россия в себе несет. Как и все сокровища – это капелька, но ее, вероятно, хватает. Потому что Содом и Гоморра не произошли с нами, а должны были произойти еще в 1930-е годы. |
| Вышли вместе со всеми купцы за город навстречу Разину. Ведут под уздцы подарок. Понравился Разину конь. Сел Степан Тимофеевич на скакуна. По холке его потрепал. По шее его погладил. Потянулся рукой к уздечке. Но тут случилась заминка. Заспорили вдруг лабазники, кому коня под уздцы вести. Каждому хочется, чтобы Разин его приметил. Один другого от коня оттеснить пытается. Каждый к уздечке тянется. – Моё право! — кричит один. — Я первым коня придумал. – Моё право! — кричит второй. — Я указал породу. – Я денег больше других платил! — кричит, возмущаясь, третий. Четвёртый твердит про лошадиную масть. Пятый же лезет вообще потому, что другим уступить не хочет. Не может Разин понять заминки. – Да что там у вас? Что за крикливый народ? Какого рода, какого племени?! Притихли тут спорщики, а потом вперебой: – Купцы мы саратовские. И тут же: – По хлебной я части! – По рыбной! – Мясной! – По суконному делу — Семён Скотинин. Попомни, отец атаман. А тот, голосистый, кричит всех громче: – Солью, отец атаман, торгую, солью! Это я про коня придумал. Я и денег больше других платил… – Ах, вот тут какой народ! — рассмеялся Степан Тимофеевич. — А ну, расступись! Дёрнул Разин коня за уздечку. Каблуками в живот пришпорил. Взвился с места красавец конь. И сразу в карьер, галопом. Побежали за ним купцы. – Тише, тише. Ах ты разбойник, тише! Но тут же они отстали. Влетел Разин в город. Осадил скакуна. – Здравствуй, народ саратовский! – Здравствуй, отец атаман! — многоголосо ответил Саратов. Раф Галушка Раф Галушка был саратовским бондарем. И фамилия у него забавная. И имя не очень частое. А главное, был у Галушки удивительный чих. Чихнёт глухой за версту услышит. Бежал Галушка к восставшим ещё тогда, когда Разин только начал поход на Астрахань. Догнал он восставших у Чёрного Яра. В черноярском бою отличился. Затем вместе со всеми лазил на астраханские стены. Отличился и здесь. Был примечен за смелость Разиным. Оценили Галушку разинцы. Избрали его десятником, то есть старшим над десятью. Дал слово Галушка биться насмерть с боярами, нигде не отстать в походе, не бросить новых своих товарищей. |
| Правда, лихой казак Епифан Гроза пригрозил Ксенофонту расправой. Однако угроза Епифана бедой для него же самого обернулась. Исчез куда-то Гроза, словно в воду, как камень, канул. Притихли и вовсе теперь казаки. Шептуна за версту обходят. И вдруг однажды пропал Горшок. Искали его, искали. Разин был в страшном гневе, шкуру грозился спустить с любого. Не помогло. Не нашёлся Горшок, словно и вовсе на свете не жил. Лишь через неделю, когда стих атаманский гнев, признались разинцы Разину: утопили они доносчика. Но теперь уже Степан Тимофеевич не ругал казаков, не спустил, как грозился, шкуру. Разобрался за эту неделю Разин во всём, сам тому подивился, как так могло случиться, что при нём, при боевом атамане, и вдруг скорпион прижился. Мало того, через несколько дней, когда новый казак решил занять при Разине то же самое место и, как Горшок, зашептал атаману на ухо: “Отец атаман, а десятник Фома Ефимов про тебя недоброе слово молвил…” — то Разин кликнул к себе казаков и тут же при всех приказал отрезать язык доносчику. Разин и Калязин – Батюшка Степан Тимофеевич! – Ну что? Сотник Титов запнулся. – Что же молчишь? – Боязно говорить, отец атаман. Гневаться очень будешь. – Ну и ступай прочь, если боязно. Однако Титов не уходил. Уходить не уходил, но и сказать о том, ради чего пришёл, тоже никак не решался. Посмотрел удивлённо на сотника Разин. Титов — казак отважный. Что же такого могло случиться, чтобы казак оробел с ответом? Наконец сотник отважился. Выслушал Степан Тимофеевич, минуту молчал. И вот тут-то гадай: то ли взорвётся сейчас атаман, то ли шутку какую бросит. Неожиданно Разин расхохотался. – Не врёшь? – Провалиться на месте, Степан Тимофеевич. – Так всё и было? Назвался Разиным? – Так всё и было. Атаманское имя твоё использовал. – А ну, волоки сюда. Через минуту в шатёр к Разину ввели человека. Глянул Разин — вот это да! Атаман настоящий стоит перед Разиным. И даже внешне чем-то похож на Разина. Шапка с красным верхом на голове. Зелёные сапоги на ногах из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Глаза чёрные-чёрные. Чёрным огнём горят. |
| Ремесло вотчина. Ремесло кормилец. Одной пчеле Бог сроду открыл науку. Наука в лес не ходит. Досужество дороже досуга. Наука – верней золотой поруки. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает. Не трудно сделать, да трудно задумать. Не дорога пляска, а дорога уставка (погудка). Не дорога песня, дорога уставка (или: устав). Не поле родит – загон; не игла шьет, а руки. Не земля родит (кормит), а нивка (т. е. обработанная) . Не гонкой волка бьют, уловкой. Не ищи зайца в бору: на опушке сидит. Держись берега, и рыба будет. Где в берегу колода, там и окунь. Дураку по пояс, а умный сух пройдет. Ученый (Умный) водит, неученый следом ходит. В добрую голову сто рук. Не кует железа молот, кует кузнец. Не топор тешет, а плотник. Не силою дерутся, уменьем. Не работа дорога, уменье. Работнику полтина, мастеру (нарядчику) рубль. Швецу гривна, закройщику рубль. Не за шило платят, за правило (т. е. не чернорабочему, а десятнику) . Мастер один, а подносчиков десять. На одного стрелка по десятку загонщиков. Из одного дерева икона и лопата. Строгановского пошиба да суздальского мастерства (икона) . Не то дорого, что красного золота, а дорого, что доброго мастерства. Золото не в золото, не побыв под молотом. Зверя травят не собаками, выездом. Был бы ловец, а ружье будет. На ловца и зверь бежит. Поддать, да и выиграть: вот то и мастер. По закладке (По закалке) мастера знать. Добрый портной с запасом шьет. Старая кобыла борозды не портит. Иной стреляет редко, да попадает метко. Фасон дороже приклада. Портной за фасон берет. Хороший закройщик все выкроит. По мастерству и закрой. Чего не достанет, зубами натянет. Всякий спляшет, да не как скоморох. Тесные сапоги разносятся, широкие ссядутся. Портной гадит, а утюг гладит. Все закрасится, хорошо будет. Клин тесать – мастерство казать (сразу вытесать верный клин, без подтески, такое ж мастерство для плотника, как выточить верный шар от руки для токаря) . Играл бы игрок в бараний рог. Сажает в печь хлебы, как пышки, а вынимает, как крышки. |
| …Сухие дрова в костре горят дружно. Пламя с воем завивается кверху и обдает нестерпимым жаром. Мне, сидящему возле огня, впору отодвинуться колени в рваных брюках припекло, носки ботинок накалились, и лицо приходится отворачивать и загораживать рукавицей, но боюсь потерять место: к костру жмется человек двадцать. Только шагни в сторону, и живое кольцо сомкнется за тобой и отгородит от тепла. Все сидят или стоят молча, уставившись на огонь, все в одинаковых мешковатых бушлатах и серых суконных ушанках. У всех одно и то же угрюмое выражение, сковавшее потемневшее от стужи и копоти лицо. Табаку ни у кого нет, и цигарок не видно. Оцепенелую тишину зимнего леса нарушает лишь гудение пламени, да за спиной то и дело отрывисто и гулко щелкает мороз, словно кто с размаху бьет здоровой дубиной по стылым стволам. Звук раскатывается по всему лесу. У костра изредка возникают разговоры — вполголоса, с запинками. Все, в том числе и я, остро прислушиваемся. — Неужто не помнишь? Тот, у кого романовскую шубу увели. Сразу, как пригнали, в первую ночь. Он еще опознал ее на десятнике нижнего склада, ходил жаловаться, — поясняет ровный, степенный голос. — Седенький такой, ходил прихрамывая? — Ну! Так вот, надумал он большой палец себе отрубить, а тюкнул по кости — почитай, напрочь оттяпал… Не иначе зажмурился, когда топором замахивался. Его потом спрашивают: «Что же ты, дурак, себя без правой руки оставил? Куда ты теперь без нее? Рубил бы, как другие, на левой большой палец…» — «Я, — говорит, — встал неловко: руку-то на пень положил, а ноги-то оскользнулись — лед вокруг. Мне бы на колени встать, ловчее бы вышло. А так левша я…» Засудят его теперь, как думаешь? — Десятку как пить дать вкатят, — звучит категорический ответ. — Теперь статья есть в кодексе для саморубов. Только что без руки, куда его? На инвалидной командировке дойдет. — Нескладный народ эти деды, норовят поскорее до хаты, к бабе на печку, а как сделать, не знают, — рассудительно определяет кто-то и тем подводит итог разговору. |
| Понаблюдав за ним какое–то время, Донал заключил, что даже ему самому не справиться лучше, чем этот малыш, даже если бы у него было сто пар глаз как у Аргуса и все они дружно следили бы за скотиной, ни на секунду не заглядывая в книгу. Тогда он спокойно предоставил Гибби полную свободу действий и целый час не поднимал головы от чтения. Всё шло как нельзя лучше, и даже Рогатке в тот день не удалось больше ухватить ни одного колоска. Однако самому Гибби, который так ничего и не ел, пришлось несладко. Каждый раз, пробегая мимо Донала, он видел в траве пузатый узелок; какая–то маленькая девочка принесла ему с фермы обед. Но Гибби, как никто другой, умел терпеливо ждать и обходиться даже без самого нужного. Наконец Донал либо действительно проголодался, либо, повинуясь каким–то внутренним часам, отмечающим передвижение солнца и исчисляющим, как соотносится с ним жизнь человеческого тела, отложил книгу в сторону, взял свой узелок и позвал: — Эй, пичуга, айда обедать! Гибби подбежал, радостно сверкая глазами. В его голоде не было жадности, и даже в самый трудный час он охотно поделился бы с другом последней горбушкой хлеба. Но он так нетерпеливо переступал с ноги на ногу, что Донал, никогда не знавший нужды, понял, что тот совершенно изголодался, и начал поспешно дёргать непослушные узлы. По–видимому, сегодня тётушка Джин туже обычного завязала ему обед перед тем, как отдать его маленькой дочке десятника. Когда последний узел всё–таки развязался, он изумлённо уставился на небывало щедрую провизию, лежавшую перед ним в траве. — Ну и ну! — воскликнул он. — Тётушка Джин как будто знала, что нас двое! Он не знал, что сегодня она положила ему еды больше обычного в знак благодарности за утреннюю помощь, оказанную ей тем же малышом, что сейчас делил с Доналом честно заработанный обед. Нечасто бывает, что награда так быстро находит своего героя, даже когда всем вокруг известно, кто именно её заслужил. Но в тот день Донал ещё раз отплатил Гибби за его помощь, и на этот раз плата была совсем иная, ещё лучше прежней. |
| — Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту… нет верней… всякую болесгь выгонит, уж до-знано!.. Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже… лед на голову, и десять ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше… она, окаткой-то, кровь полирует, по всему телу разгон дает. — Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу… Махоров, скажи, советует… дознано, мол. И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то… Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу… — «вот отчаянный-то был, наш капитан Дергач, ротный командер!..» — голову наскрозь пробило, от гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют — в горячую шинельку обертывали… — выправился! и скоро опять стал воевать, пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! — «ученей его нет!» — и он этому «Пирогу-миляге» рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом. — Обязательно доложь, Панкратыч… уж дознано!.. И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и знаменитого знахаря, который одной своей травкой — прямо чудеса делает. А докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась, махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела… лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже Захарьин был. Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только, урвет часок, — все при отце: чуть отошел — хуже голове. И народ на Фоминой набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по лодкам, и по портомойкам, и по купальням… — на беговых дрожках по всей-то Москве катает. |
| Вымерли — все. Говорят, было всё-таки расследование по этому делу и даже будто одного человека расстреляли. Сам я не очень этому верю. Но если и так — приемлемая пропорция! знакомая пропорция гражданской войны: за одного нашего — тысячу ваших! За 60 тысяч ваших — одного нашего. А без этого не построишь Нового Общества. И всё-таки — сосланные жили! По их условиям поверить в это нельзя, а — жили. В посёлке Парча день начинали палками десятники, коми-зыряне. Всю жизнь эти мужики начинали день сами, теперь их палками гнали на лесозаготовку и лесосплав. Месяцами не давая обсушиваться, уменьшая мучную норму, с них требовали выработку, а потом, вечерами, можно было и строиться. Вся одежда износилась на них, и мешки надевали как юбки и перешивали на штаны. Да если б сплошь они помирали, так не было бы многих сегодняшних городов, хоть и той Игарки. Игарку-то с 1929 года строил и построил — кто? Неужто СевПолярЛесТрест? А не раскулаченные ли мужики? При пятидесяти градусах жили в палатках, — но уже в 1930 дали первый лесной экспорт. В своих спецпосёлках жили раскулаченные как зэки в режимных лагпунктах. Хоть и не было круговой зоны, но обычно пребывал в посёлке один стрелок, и был он хозяин всех запретов и разрешений, и право имел единолично безоговорочно застреливать всякого непокорного. А порода крепкая была, кому-то удавалось из тех посёлков бежать. Галина Осиповна Рябоконь из-под Купянска — вывела из такого посёлка в Вологодской области кучку мужиков (шла впереди, песни пела, якобы ягоды собирали). Приехала в Харьков к двоюродной сестре, прислуге. Хозяева той посоветовали крупному начальству: хотите хорошую няньку? Те оформили ей документы, взяли, очень были довольны, и она жила припеваючи. Но в 1937 арестовали и ту семью, а Галина не удержалась и в хромовых сапожках и в шерстяном платке поехала в свою деревню пофорсить. Её, конечно, арестовали, сослали во второй раз. Но она сбежала и второй раз! Гражданский разряд, в который входили спецпосёлки, их кровная близость к Архипелагу легко проясняется законом сообщающихся сосудов: когда на Воркуте ощущался недостаток рабочей силы, то перебрасывали (не пересуживали! не переименовывали!) спецпереселенцев из их посёлков — в лагерные зоны. И преспокойненько жили они в зонах, ходили работать в зоны же, ели лагерную баланду, только платили за неё (и за охрану и за барак) из своей зарплаты. И никто ничему не удивлялся. |
| Все были с ружьями. Пороху взяли с собою восемь пудов шестнадцать фунтов; взяли и хлебные запасы в установленном количестве. 15 июля поплыли они вниз по Лене, через двое суток повернули в реку Алдан и, плывя по этой реке, в четыре недели достигли устья Учура; затем, следуя по Учуру, через десять дней вошли в реку Гоном и плыли по ней вверх пять недель с большим трудом, потому что им пришлось перейти двадцать два порога. Здесь захватила их зима: было начало сентября. Еще не кончилась продолжительная зима, а Пояркову надоело сидеть в устроенном им зимовье; он оставил сорок человек на месте и велел им весною переправиться на реку Зию, о которой имел сведения от туземцев; сам же с девяноста человеками пошел по льду по реке Нюемке, а потом переволокся в Зию. Здесь он поймал какого-то даурского князька и собрал вести о землях, которые ему предстояли на пути. Ему описали амурский край чрезвычайно богатым. Построивши острожок на Зии, Поярков послал сорок человек служилых для покорения двух туземных острожков, но предприятие не удалось. Туземцы сначала приняли русских, как гостей, но когда предводитель отряда Юрий Петров начал требовать покорности и домогался, чтобы его с людьми впустили в острог, туземцы напали на них и десятерых человек ранили. Посланцы поворотили назад, а между тем небольшое количество запасов их истощилось; они начали голодать; травы еще не было; они питались сосною, ели трупы туземцев, захваченных в плен; сорок человек погибло от голода. Впоследствии на Пояркова принесена была жалоба, что он не пустил воротившихся в свой острожок, рассердившись на них за то, что они ничего не сделали и воротились с пустыми руками, не давал им хлеба, сам указывал, что они могут есть мертвых туземцев, и говорил: " Не дороги служилые люди; вся цена десятнику десять денег, а рядовому два гроша... " Когда, наконец, прибыли к нему те, которых он оставил на Гономе, Поярков отправился по Зии, вошел в Шилку, где застал народ дючеров; он плыл по Амуру (называемому у него в донесении Шилкою) три недели до впадения в него реки Шунгалы (Сунгурсула), а потом шесть суток до реки Усури (которую он собственно называл Амуром). |
|
|
