| В кругу взрослых синодальных певчих я застал много образчиков прежнего московского певческого житья-бытья. За несколько лет до моего приезда московская полиция, потерявшая терпенье с хозяйничаньем святых отцов, силою выселила всех взрослых певчих из флигелей при доме Синодального училища и заставило Св. Синод ремонтировать, наконец, невозможные помещения этих певцов. То, что я застал в начале моей службы в Синодальном хоре, было, по-моему, прямо непозволительно, но меня уверили, что это вполне хорошо, так как в сравнении с прошлым перестроенные помещения были действительно разделены на отдельные для каждого певчего квартиры и были уничтожены невозможные «общие квартиры», в которых одна семья отделялась от другой либо ширмами, либо занавесками, и было также уничтожено проживание в одной комнате нескольких холостяков, причем эта комната была в отношении к некоторым певчим не их углом, не их жильем, а, так сказать, ночлежным их помещением. Нетрудно представить, что за жизнь была в таких помещениях, чего-чего только не видели от взрослых певчих стены этих домов… Старики-певцы прожившие по 20–30 лет в этой ужасающей обстановке, рассказывали мне многое, мало отличавшееся от очерков «Петербургских трущоб» [Крестовского], от сообщений из быта Хитровского рынка или «Бурсы» Помяловского. Нетрудно представить, как царили здесь чахотка и тиф, как страдали тут несчастные жены певчих и что видели с нежных младенческих лет их дети… Я застал только последствия этой жизни: я видел много бессмысленных лиц всяких басов и теноров, лысых в 20–25 лет, развинченных нервами, глубоко павших и обреченных на апоплексию или прогрессивный паралич с тридцатилетнего возраста; я видел беспробудное пьянство, безнадежно разбитую жизнь, безграничную жажду жизни только на текущий день, самую жестокую нужду, самую отчаянную беспомощность этих людей, работающих действительно без устали, работающих днем, ночью, работавших до последнего изнеможения, прямо нуждавшихся в подбадривании себя алкоголем. Эта беспросветная жизнь, полная всякого горя, всякого произвола, всякой тьмы, требовала постоянно напряженного труда, вставания к заутреням и к ранним обедням после пропетых с вечера всенощных, требовала по крайней мере шести часов ежедневного стояния на ногах, постоянного внимания к хоровому ансамблю, пешего хождения по Москве из одного дальнего ее конца на другой, провожаний мертвых на кладбища и пения свадеб в тот же день, постоянного питания в трактирах в часы между службами и прочее и прочее. И ко всему этому недостаточный заработок, грубая среда, шалые иной раз деньги, конкуренция других хоров, горемычный запой, битье и т.п. Неудивительно, что иной раз случалось видеть с сущей болью в сердце то, о чем мне и в голову не могло прийти в Казани. Жестоко вспоминать о мере падения людей! |
| Постояв в притворе некоторое время, я поспешил представиться дежурному надзирателю и сообщить о своем прибытии. Помню, вначале мой внешний вид вызывал у дежурного опасения, но потом он принял меня очень вежливо и душевно. Так как я прибыл в школу одним из первых, то мне без особых затруднений выделили койку (помню, за печкой), где я и расположился. Арбуз свой я сразу разрезал. Он был очень спелый и сладкий. Часть его я отнес дежурному (он любезно принял и поблагодарил), часть раздал студентам. Да еще большая часть его осталась до следующего раза. Словом, этот арбуз мы ели несколько дней. Очень большой был. Поступив в Духовную школу на второй год ее открытия, я вначале жил в Трапезном храме, где проходили службы. Вернее, в восточной его части был сам храм, а в западной – помещения для воспитанников. Помещения были неважные, темные, загроможденные. Койки стояли очень близко одна от другой. Все было бедно, убого. Так началась моя новая, студенческая жизнь. На занятия и в храм я так и ходил в военной форме. (Потом я узнал, что ребята, да и начальство, считали меня офицером Советской Армии.) Учился я упорно, не жалея сил. Особенно трудно давался мне русский язык. Хотя я от роду являюсь русским человеком, но вот по чистописанию и разбору частей речи я почти всегда получал двойки. Самое большее – это «два с половиной». По другим предметам у меня были четверки и даже пятерки, но вот по русскому языку – обязательно были двойки. Это потому, что в школе-то я учился очень давно, прошло более двадцати лет, все правила я позабыл, и у меня было полно ошибок при диктантах и разборе предложений. Переживал, но все-таки учился. Другим моим несчастием было то, что я сильно дремал на уроках. Причиной тому было раннее вставание. Помню, студенты все еще спят, а я уже тихонечко поднимаюсь, чтобы заучить урок по катехизису или еще по чему-либо. Не забыть мне тех благодатных тихих утренних минут, когда, смотря на нежное сияние утренней зари, я умилялся сердцем и испытывал в своей душе неописуемое блаженное чувство. Помню, особые благодатные переживания доставляло мне чтение Святого Евангелия. Как полезно, спасительно читать Слово Божие в тихом, благодатном уединении! Сколько святых озарений, сколько слез… А потом на уроках спал. Неудобно было: преподаватель говорит урок, а я дремлю и ничего не понимаю. Для того чтобы разогнать сон, я в перемены бегал вокруг храма, особенно зимой. И сон быстро улетучивался, но когда я садился за урок, то опять засыпал… |
| В молодости Екатерина Петровна была красива, а после пятидесяти лет – представительная, рослая, широкая, даже толстая. Черты лица ее были крупны, но не грубы, лоб низкий, выражение веселое, походка энергичная и легкая. В ее бабьих закругленных очертаниях не было тяжести, в своем широком ситцевом платье она была свободна. В веселом и бодром лице няни, где-то поглубже, но близко, были слезы – она легко плакала, несильно, недолго, и, плача, становилась красивей. Няня была сострадательна к животным. Однажды из окна вагона заграничного поезда она увидела стадо. Коровы карабкались по скалам, почти отвесным, среди которых стремительно несся наш поезд. Няня заплакала со словами: «Скотина мучается». Первые годы в Москве наложили свой отпечаток на образ Екатерины Петровны: у нее было сходство с торговкой небольшой городской лавки, может быть, посудной – такой, где бывали трактирные чайники и стеклянные лампады на цепочках, может быть, овощной с кадками соленых грибов. Она была жизненна и народна. Няня не была убита жизнью, она вся была растворена с землей. В то время, когда няня укладывала меня спать, я часто просила ее рассказывать – повторять уже слышанное мною из ее прошлой жизни, из того, что было до ее работы у Прутченко и дальше, у них. Нянина жизнь по ее рассказам была для меня окном в другой мир – не наш. Так хотелось слушать еще и еще, все о том же, ловить все новые черты. И сколько было красок! Когда дневной присмотр за нами был передан Эмме Ивановне, Екатерине Ивановне поручили молочное хозяйство, кур, уток и шкаф с сухой провизией, стоявший в проходной комнате между залой и передней. Няня стала экономкой и «ключницей». Скотного двора она не касалась – ей на погреб приносили удой, утренний, полуденный и вечерний. Но наша с братом детская, наши ночи, укладывания и вставания оставались в няниных руках. Летом няня уходила из детской в пять часов утра, чтобы принять молоко, накормить кур, цыплят и уток. Заросший травой солнечный дворик, посреди которого стоял сруб над просторным погребом, был тем местом, где проходило нянино раннее утро, и потом, после небольшого перерыва, она снова шла туда же хозяйничать до вечера. В лучах летнего солнца, в зеленой травке у ног ее толпились куры, цыплята с наседками, и сама она ходила среди них, как большая общая наседка. Сходство с наседкой было у нее и в домашней жизни. Часов в восемь утра няня возвращалась в детскую бодрая, светлая, с порозовевшим лицом под клетчатым розовым платком. Каких только запахов не приносила она на своем платье, фартуке, руках: русское масло, сметана, огурцы и укроп, а ближе к осени грибы и всякие соленья... |
| Это отнюдь не значит, что страсти не бороли мою душу, что житейская грязь не топила меня в своем болоте, зло и ненависть не кипели в моем сердце; что блага мира мне были чужды и что мир вселился в мою душу и не покидает ее; что отдаю без сожаления, что не осуждаю, не лгу и красота женского тела не влечет меня. Нет все эти грехи не оскудели во мне, к великому моему стыду, но Коленька научил меня ВСТАВАТЬ! «Человек перестает грешить, когда грех ему омерзеет; — говорил Коленька, — а до тех пор, падая, смотри вверх!» Кому много дано, с того много спросится. Столько, сколько мне было дано, мало кому давалось. «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается, и имаши смутитися...» 26 Еще в Муроме, когда мама приходила в отчаянье от моих падений, я убеждал ее, что я тот самый разбойник «благоразумный», который, будучи распят за злодеяния свои вместе со Спасителем, «во единем часе» покаялся и первым вошел в рай 27 . На что мама резонно отвечала: — Это еще надо заслужить, разбойников-то было два, а покаялся один. А покаялся он потому, что душа его не умерла окончательно, и совесть сознавала грех. Вот это сознание своей вины развивали во мне с детства мама и всячески Коленька, кода говорил, что, упав, спеши встать. Вставание возможно только при наличии раскаяния, а смотреть вверх — мольба о прощении и помощи. Оценивая сейчас всю свою прожитую жизнь и сколько милости, добра и помощи Божией было мне оказано, я прихожу в ужас, в каком неоплатном долгу я нахожусь, как тот евангельский раб, который был должен тьму талантов Господину своему и которого Тот простил в надежде на исправление 28 , которого у меня нет. Остается единственная надежда на помилование, а для этого необходимо самому быть милосердным, не душить того, кто должен мне один талант, простить обижающих, молиться за ненавидящих, благословлять гонящих. Обрести душевный покой возможно только тог да, когда человек найдет в себе силы всем и все простить и самому быть прощенным. Прошу простить меня всех, кого обидел, к кому был несправедлив, кого соблазнил, кого научил греху, обманул, у кого украл, кого оклеветал, осудил, кому принес горе изменой и всякой неправдой. |
| Пути Божии неисповедимы, они скрыты от нас, но только стоит им довериться, как человек начинает видеть смысл в явно кажущейся бессмыслице. Тогда в жизни человека становится все нужно и все полезно. Как для урожая необходимы и зной, и холод, и зима, и лето, так для человеческой души необходимо чередование счастья и горя, радости и печали, падения и вставания. Стоит только человеку понять эту необходимость, он перестает метаться, роптать, ненавидеть, презирать, мстить и завидовать. Человек начинает принимать все даваемое ему, как из рук Божьих, доверяясь Им и целуя Их! Тогда наступает МИР! Мир человека с Богом и с людьми! Вот за что я благодарю ту суровую школу жизни, и ту наковальню, и тот молот: без них я не смог бы понять главного смысла жизни. Это далеко не значит , что в горниле пройденных мною испытаний я очистился и стал бесстрастным или достиг какой-то высоты духа, нет, к сожалению, не достиг, но я понял основное направление, по которому необходимо двигаться, падая и вставая, но двигаться до последнего вздоха! Возвращаясь назад в Абезь, в тот кипящий котел, для более полной иллюстрации своего «кипения» в нем расскажу об одном эпизоде. Я уже упоминал выше, что со временем нам подкинули третьего фельдшера — литовца Жимайтиса Ионоса, как мы все его звали Это был молоденький маменькин сынок, в очках и с круглой рожицей, отъявленный националист , как все литовцы в лагере, что делало бы им честь, кабы они не презирали всех русских без разбору, а тем более сидящих так же, как и они сами. Парнишка он был неплохой, но его манера защищать «своих» и оговаривать «чужих» мне крайне не нравилась и где-то задевала меня. В зоне среди зэков был пацан лет шестнадцати, бендеровец, часто попадавший к нам в стационар. Я его просто-напросто жалел и всячески старался подержать его подольше, а такая возможность у нас всеща была. Кровь на анализ у одного, мочу у другого, под фамилией третьего — вот и картина болезни налицо, и не придерешься. Мы все это делали, делали и врачи, никто этого и не скрывал друг от друга. И знал, что я даю пацану возможность «покантоваться», используя его в помощь санитарам или на раздатке, на мытье посуды и на разных вспомогательных работах. Он же начал распространять промеж своих, что я имею некие виды на пацана и держу его ради и для чего-то того... |
| На что сын также громко отвечает: – А сколько раз мама тебе говорила не писать в раковину, а ты ее не слушаешься и все равно это делаешь! Излишне говорить, что покрасневший папа выскочил с ребенком из вагона на ближайшей остановке. Порой дети помогают нам не впадать в воспитательные перегибы. Пример, который хочу здесь разобрать, касается частого вопроса: стоит ли награждать ребенка дополнительно за то, что он хорошо себя ведет? При этом имеется в виду плата деньгами за хорошие оценки, за помощь по дому, за соблюдение режима. Вопрос этот вызывает много споров. На мой взгляд, платить нельзя ни за отметки, ни за мытье посуды, ни за самостоятельное вставание, уборку кровати, чистку зубов, приготовление себе завтрака в школу (этот список взят из практики одной семьи, где существовал настоящий прейскурант стоимости подобных «достижений» детей). Ребенок вовлечен в повседневные дела и должен выполнять их – это разумеется само собой. Платить за них ребенку – значит сбивать его с толку, лишать его представлений о долге, помощи, бескорыстном труде и семейных взаимоотношениях. Интересно, что дети сами могут чувствовать порочность такой практики. Следующую короткую историю рассказал один отец. Он заметил, что, вообще говоря, в их семье время от времени практиковались небольшие поощрения детей за хорошее поведение, но однажды вечером шестилетний сын сделал ему «неожиданный подарок», который обрадовал его и одновременно заставил задуматься. Мальчик встретил отца со словами: «Пап, я сегодня сделал доброе дело: помог бабушке на ночь разложить диван. Только ты меня за это ни в коем случае не награждай. А то, какое же это доброе дело, если за него дают награду?!». Услышав эту историю, я вспомнила одну проповедь православного священника. В ней говорилось о добрых делах и помыслах, что они только тогда истинны, когда несущий их в мир не думает о себе, когда он абсолютно бескорыстен и не ждет награды, даже на том Свете. И вот, шестилетний ребенок уже понял и прочувствовал эту чистую истину, и так же, как тот священник, с волнением стремился донести ее до сознания взрослого! Я, признаться, до сих пор переживаю это как чудо, которое способны дарить нам дети. |
| Совсем по иному происходили ответы или ленивых или малоуспевающих учеников. Они долго сначала копались у своих парт; услышав вопрос, они или отвечали невпопад, желая увернуться от него, или упорно молчали, краснея и переминаясь с ноги на ногу, и с мольбою смотря на сидящих на передних партах учеников, ожидая подсказки. Эти гимназисты делились на две группы. Одни из них не интересовались учением, не готовились к урокам, надеясь больше на удачу, чем на систематический труд. Многие из них довольно безразлично относились и к получению двойки. Другие, наоборот, страдали от своих неудач, старались убедить учителей поставить им лучшую отметку или вызвать их еще раз на следующем уроке. В большинстве случаев это были юноши, не приспособленные к тому чисто умственному подходу к образованию, которое отличало нашу классическую школу. Некоторые из них обладали или артистическими или техническим дарованиями, но для этих талантов не было применения в нашей гимназии. Так пролетели шесть лет моей гимназической жизни. Они были отмечены сосредоточенным трудом и даже некоторым аскетизмом. На этом скорее суровом фоне яркими блестками сверкали праздничные дни. Каждая суббота была озарена радостью приближающегося воскресенья. Другие праздники тоже разбивали монотонность нашего учения. В центре их, конечно были Рождество и Пасха, вносившие так много красочных впечатлений и духовной глубины в наш обычный обиход. Но если суббота и канун праздников был окрашен предвкушениями свободы от занятий, то воскресный вечер после ухода гостей вводил нас снова в рамки упорного труда. Вновь предстояло приготовление уроков, долгое сидение на жестких скамейках и ранние вставания. Гимназический труд, как всякий труд, имел свои привлекательные черты. Он давал знания, вел нас вперед, открывал перед нами новые горизонты, а главное – готовил к той ответственной и таинственной жизни «взрослых», о которой мы так любили говорить между собою. Девятнадцатая глава. Война 1914–18 г. и крушение империи. Н. Зернов Объявление войны в июле 1914 года всколыхнуло, но не потрясло Кавказские Минеральные Воды, где мы, как обычно, проводили лето. В курортном парке была организована патриотическая манифестация. Оркестр сыграл «Боже царя храни», прокричали «ура», и все разошлись по домам. Я с любопытством смотрел на невиданное раньше зрелище. В нашей семье никто не был мобилизован, и наша жизнь продолжала течь по своему привычному руслу. |
| Но теперь дело обстоит иначе. «Откровение въгрозе и буре» обнаружило с полной несомненностью фантастичность основной идеи Н. Морозова, ненаучность его рассуждений, некритичность его методов. Если он обещает с пророками проделать ту же самую операцию, которую он проделал с Апокалипсисом, то этим он заранее ставит крест на своем новом, еще не появившемся произведении. «Пророки» Н. Морозова или должны быть написаны по совершенно новому методу, или же в научном отношении они будут таким же недоразумением, каким, после всего вышесказанного, приходится признать «Откровение в грозе и буре». Н. Морозов неправильно понимает сочувствие общества к его произведению. Общество чтит в нем страдальца, борца за идею. Отсюда понятен необыкновенный интерес к его книге. Но от сочувствия к человеку, которому выпал исключительный жребий оставшегося в живых мученика, до научного признания высказанных им мыслей – целая пропасть. —311— Сочувствие это необходимо. И горе тому обществу, которое не сумело бы чтить таких людей, как Н. Морозов. Но вместе с тем: горе тому обществу, которое может серьезно признавать такие незрелые плоды мысли, как «Откровение в грозе и буре». Этим признанием оно выносит себе приговор в умственном несовершеннолетии. В. Эрн Коновалов Д.Г. Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве//Богословский вестник 1907. Т. 3. 10. С. 312–351 (2-я пагин.). (Продолжение) —312— Виды сектантских локототорно-экстатических телодвижений «Ми у этому дому, Як у царствии, в раю. Шо ми Духом запоем, Уси корабличком пойдем. В труби ангели вострубять… Ми пойдем уси на кругу, Як ангели запоем, Да и хрестèчком пойдем. Благодатью Бог винчае, Святим Духом покончае». (Роспевец южнорусских хлыстов). 3189 Разнообразные локомоторные телодвижения, непроизвольно выполняемые сектантами под влиянием экстаза, можно свести к немногим группам или видам. 1 . Поступательные движения Хождение а) Хождение. Оно, очевидно, соответствует слабой степени начального двигательно-экстатического импульса. Самый переход к нему обыкновенно выражается «вставанием» или «поднятием» с места. Так, Сибирский «квакер» Михайло |
| Трудно понять это плотскому человеку, но придет время, когда мы перейдем в ту область, где все эти понятия станут для нас ясны, неоспоримы, где мы, аще того будем достойны, станем и мыслить согласнее с Божественною мыслию, чем теперь, и смолкнут тогда все наши сомнения и недоумения. А Церковь , невеста Христова, не является ли причастницей сего премирного ведения и небесной логики еще и здесь, на земле? И не должны ли мы, ее чада, уже в силу сего соображения больше доверять ей, чем своему смышлению? В наше время не приходится ничему удивляться. В глубокой христианской древности не брось горсть благовонных трав на языческий алтарь – тебе грозила смерть, и потому твердость в вере считалась и именовалась исповедничеством. В наше дряблое время – «не почти» современного идола, какого-нибудь безбожника Толстого, «вставанием», и тебя уже прославляют как борца за идею. Правда, от иудейских газет за это достанется: но ведь это уж вовсе не так страшно: хулы врагов Христовых – наша честь, и однако же нас чтут за это, как за подвиг. Что же это значит? Почему люди добрые видят в этом чуть не подвиг? Понятие ли о подвиге так подешевело, или же на Руси так оскудело число людей, открыто исповедующих свои верования, что приходится приветствовать их издалеча? Так или иначе, а высокочтимый святитель Варшавский и я – мы почтены с разных сторон приветствиями и в телеграммах, и в письмах, за то, что в заседании Государственного Совета «не почтили вставанием» память Толстого, этого величайшего богоотступника нашего времени. 7 Из сих приветствий особенно выделилась телеграмма Московского Монархического Собрания и Русского Монархического Союза: «соединившись в чрезвычайно многочисленное собрание, вместе со многими православными русскими людьми» они «постановили почтительно и благодарно приветствовать» нас «за прямой, твердый и достойный образ действий при суждении в Государственном Совете о графе Толстом». На это приветствие Архиепископ Николай послал телеграмму: «Сердечно благодарю всех членов Монархического Союза и Русского Собрания за сочувствие. |
| 93. Судя по тому, что братий дома всегда сопровождал смотритель, надо полагать, что он с ними шел и в Церковь; – он впереди, как обычно, а за ним по своему порядку и братия. Вероятно также, что и в Церкви для братий всякого дома было свое место, и они становились по своему порядку, как и везде. Устав не поминает об этом; но это само собою наводится из того, как идут на работы, и как слушают поучения Аввы монастыря, как увидим. 94. Опаздывание в Церковь считалось нарушением законов иноческого жития; и опаздывавший подвергался епитимии. Опаздывавший днем подвергался ей, если опаздывал на одну молитву, а опаздывавший ночью, подвергался ей, если опаздывал, на три молитвы (п. 9. 10). На домашних же молитвах, всегда на одну молитву опаздывавший нес епитимию (п. 121). 95. Состав молитвословий был очень прост. Петы были псалмы, и между ними вставляемы неустные молитвы, который умно всякой совершал сам в себе, по тем мыслям и чувствам, к каким располагал пропетый псалом. Пел псалом недельный брат посреди Церкви. Во время пения псалма все сидели (пр. Касс. кн. 2, п. 1); по окончании псалма вставали и умно молились, стоя; потом преклоняли колена и падали ниц на короткое время; вставши, опять молились, стоя. Так повторялось 12 раз; и это-12 молитв, заповеданных Ангелом. Пение последнего 12-го псалма отличалось тем, что после каждого стиха прилагалось: аллилуйя, как по свидетельству пр. Кассиана, показал Ангел (там же-п. 6). Для этих аллилуиарных псалмов те только и брались псалмы, которые имели такую надпись (там же-п. 11). 96. Конец псалма показывал время вставания на молитву; преклонять колена и падать ниц, следовало вслед за братом, стоящим посреди и поющим. И вставать следовало вслед за тем, но как это не для всех видно, то для вставания давал знаке ударом руки о что нибудь Авва монастыря, после которого (удара) все должны были вставать разом (- п. 6 устава). Пр. Кассиан говорит, что колен во время молитвословия не преклоняли с вечера субботы до вечера воскресения, и во все дни Пятидесятницы, а молились между псалмами лишь стоя, с воздеянием рук (кн. 2, п. 12). |
|
|
