| Именно примеры великих аскетов богословов и объясняют это. Упражнения аскетические, добровольно ими предпринимаемые, были только продолжительным приготовлением к богословствованию, но не шли рядом с ним. Духовная школа, спартански устроенная, создала, как показал продолжительный опыт, типа бурсака, но отнюдь не богослова-аскета. Наоборот, школа, доставляющая все удобства для нормального роста духовных и физических сил, может дать и строгого аскета-богослова. Как задача физического аскетизма, так и разумного комфортабельно-физического воспитания одна и та же – дисциплинировать телесным силы и влечения разумным образом, т. е. чтобы они находились в подчинении разумной воле и соответствовали высшим стремлениям человеческой души. Вследствие сего умерщвление грубых страстных позывов и порывов строгим постом, умерщвлением плоти, не более целесообразно, чем разумная гигиена. Но последняя, как воспитательное сродство, приложима ко всем натурам, первое же – только к исключительным, особенно к школьникам юношеского возраста: ведь это – еще период роста и формирования организма: недостаточное питание, недостаток отдыха при значительном умственном напряжении здесь прямо может повести к уродству и болезненности. На этом основании вышеприведенное постановление Духовного Регламента мы и почитаем весьма мудрым, целесообразным. Его полуторавековая древность просто должна стыдить тех из представителей конца XIX века, которые не хотят или неспособны оценить его глубокой целесообразности. Но довольно об этом. В настоящее время забота о новом академическом кладбище оказалась далеко не излишнею: не далее, как 13-го Мая выискался и насельник нового академического кладбища. Таковым оказался студент III-ro курса, священник Петр Ильич Белтов. Покойный был уроженец Владимирской губернии. По окончании курса поступил во священника в бедный сельский приход. Весьма неблагоприятные условия домашней и приходской жизни побудили его отважиться искать выхода к лучшему путем честным, хотя в его положении, как человека семейного, и весьма многотрудным: он стремился, оставив на родине семью, поступить в Московскую Духовную Академию. |
| Конечно несмотря на существование общежительного сообщества, ирландские монахи гораздо сильнее чтили аскетизм, уединение, анахоретскую форму монашества. Часто монахи жили предельно аскетично, пустынниками, однако часто возвращались в свою общину, к своим братьям. Кстати, на ирландское монашество сильно повлияли образцы монашеской жизни в Вифлееме, Сирии, и особенно в Египте. Однако существовали и те, кто всю жизнь оставался отшельником. Ирландские монахи вели строжайший образ жизни и большое значение придавали умерщвлению плоти, практически не спали, а количество пищи было минимальным. Существовали разнообразные аскетические практики – чтение Псалтыри и иных молитв, стоя в ледяной воде –в каком-то источнике, или в пруду, строгие посты, ношение вериг и самобичевание. Теперь о пище. Традиционной пищей были овощи, хлеб, порой рыба, пили как правило только воду, реже молоко. Особенно тяжело приходилось тем, кто жил отшельником, одиночкой. Конечно же многие кельтские подвижники и вовсе воздерживались от еды по несколько дней. Пост вообще считался обязательной составляющей аскетической формы монашеской жизни. В монашеских поселениях Ирландии, да и других кельтских областях были распространены разнообразные формы молитвы. Это чтение псалмов с определенными видами покаяния и поклонения – это коленопреклонение, земные поклоны и так называемые «крестные бдения» – это стояние с распахнутыми руками в виде креста. Среди ирландских монахов были и особые люди, которые назывались «Божьи друзья», или «друзья души» – это такие духовные наставники, которые кстати занимались наставничеством не только монахов, но и мирян. Они определяли нормы поведения, устанавливали наказания и помогали во всевозможных жизненных трудностях. Ирландское монашество со временем расширяется, появляются лавры. Некоторые братии состояли из пяти-шести тысяч человек. Еще одной особенностью кельтского христианства стали нормы монашеской жизни. Было распространено паломничество, изначально в виде анахоретского движения, которое затем переросло в пастырское и миссионерское. Так, обращение пиктов и англосаксов – это несомненная заслуга миссионеров Ирландии. Деятельность кельтских миссионеров была засвидетельствована во многих отдаленных регионах, в том числе, и в Киевской Руси. |
| Сознание отрицательной бесконечности человеческого духа являлось отдельным философским умам раньше буддизма93, но в нем впервые получило силу исторического воплощения в жизни собирательной. Благодаря своему нравственно-практическому универсализму, исходи вшему не из одного ума, а еще более из сердца, Шакьямуни — Будда создал в человечестве небывалую до него форму общежития — братство нищенствующих монахов из всякой касты и всякой народности — " слушателей " (шраваки) истинного учения, последователей соверш енного пути. Здесь впервые достоинство личности и отношение между нею и обществом определялось окончательно не фактом наследственной принадлежности к такому-то роду или к такой-то национально-политической организации, а внутренним актом избрания известно го духовного идеала. Теоретические мысли первого подлинного Будды и бытовые условия его монашеского братства подвергались множеству исторических превращений, но нравственная сущность того, что им выражено и создано, осталась доселе ясно и прочно кристалл изованною в ламайских монастырях Тибета и Монголии. Эта нравственная сущность буддизма, как лично-общественного образования, достаточно определившаяся за две тысячи с лишком лет его исторической жизни, состоит в чувстве религиозного благоговения к первому Пробужденному Пробудителю — духовному родоначальни ку всех дальнейших пробужденных — к всеблаженному учителю, затем в требовании святости или совершенного безволия (внутренний аскетизм в отличие от того внешнего умерщвления плоти, в котором упражнялись и доселе упражняются " гимнософисты " и которое не удо влетворило Будду-Шакьямуни) и, наконец, в заповеди всеобщего благоволения или благосклонного сострадания ко всем существам без различия. С этой последней, наиболее доступной и привлекательной стороны буддизма обнаруживается, однако, и его недостаточность. Чем, в сущности, отличается с точки зрения буддизма духовно пробужденный от непробужденного? Последний под внушением чувственных обманов принимает кажущиеся и преходящие различия за действительные и окончательные и вследствие этого хочет и боится различн ых вещей, стремится к одному и отвращается от другого, любит одних и ненавидит других. |
| Кроме этих общих постоянных ограничений, существовали ещё и посты, игравшие важную роль в деле умерщвления плоти. Мани предписывал посты даже простым верующим, однако продолжительность постов у них была небольшой – согласно Чуастуанифту, она достигала 50 дней в год. Монахи, конечно, должны были в этом вопросе далеко превосходить достижения обычных верующих. Известно, что манихейские монахи вызывали всеобщее восхищение и привлекали внимание тем, насколько строго они постились и каких результатов достигали на этом поприще. Тит Бострийский, Кирилл Иерусалимский и Марута Майферкатский рассказывают об их беспощадном и беспрерывном посте. Неизвестно, были ли случаи, чтобы суровым постом монахи доводили себя до смерти (такие случаи известны среди буддийский монахов), однако, в любом случае, они обретали широкую известность. Рассказы о них, истощённых, с выпирающими от поста костями, сохранились в нескольких источниках. Ефрем Сирин в своих мемрах против еретиков говорит, что манихеи привлекали всеобщее внимание благодаря своему бледному цвету лица. Августин сообщает, что все они в равной мере заслуживали бы обещанного в Евангелии, испытывая голод и жажду, но что они уже могут быть узнаны по своей худобе и бледному цвету лица. Одежда монахов, разумеется, тоже должна была следовать аскетическим установлениям. В нескольких источниках сохранились свидетельства о том, что монахи должны были довольствоваться той одеждой, которая была на них. В более поздних источниках имеется сообщение о том, что им позволялось менять одежду лишь раз в год, однако мы не можем сказать, восходит ли этот обычай к самому Мани. Одеяния монахов должны были соответствовать их взглядам. Материя, из которой они были сделаны, не могла быть особенно мягкой или слишком удобной, а внешний вид и покрой должны были отвечать общему принципу скромности. Украшения на одежде были запрещены. Обычная манихейская монашеская одежда представляла собой длинное, доходящее до земли одеяние: по нему монахов часто называли «долгополыми» (буквально «имеющие длинную одежду»). Подобно манихейскому клиру, они предпочитали белые одежды; в гимнах они называются «одетыми в белое», «светоносными агнцами» и «голубями с белым оперением». Изображения монахов сохранились на манихейских миниатюрах. На многофигурных изображениях их легко отличить от священников, которые украшены венками и орнаментами. Монахи одеты в белые одежды, их головные уборы – того же цвета. |
| Мы недостаточно знаем об отношении маркионитов к употреблению вина. Имеются не вполне надёжные свидетельства об использовании вместо вина воды. Употребление пищи само по себе было в глазах маркионитов грехом, даже преступлением. Этот строгий взгляд виден даже в той смелости, с которой Маркион переделал слова Молитвы Господней: вместо «хлеб наш насущный» он написал: «Твой насущный хлеб подавай нам каждый день». Очевидно, принятые слова молитвы о ежедневной пище вызывали у него возмущение. Логическим следствием из этого фундаментального принципа был строгий пост, постоянный и беспощадный по своей природе. В субботу предписывался совершенный пост – опять же как протест против Бога Ветхого Завета. Это было лишь одним из пищевых установлений. Соблюдая их, маркиониты чувствовали, что в других религиозных группах настоящего поста вообще не существует. Маркиониты утверждали, что они постятся даже больше, чем Иезекииль. Для таких критиков маркионитства, как Ефрем, невозможность отрицать, что маркиониты постятся крайне строго, по-видимому, была довольно болезненной. В раздражении Ефрем восклицает, что Маркион, олицетворяющий это движение, способен поститься, как змей. Лишь подобное суровое умерщвление плоти, практиковавшееся маркионитами, было, по их мнению, достаточным, чтобы осудить и разрушить труды демиурга. Что касается одежды, маркиониты, по описанию Ефрема, носили одежду из мешковины – классическое одеяние кающихся. Маркиониты придерживались столь же строгого взгляда по поводу имущества, будучи уверены в его ненужности. Всё, чем человек обладает, заслуживает лишь презрения. Это отвержение имущества опиралось на убеждённость в том, что Бог Ветхого Завета обещал успех богатым, в то время как Христос дарует Своё Царство бедным и нуждающимся. Верующим следовало насколько возможно избегать всякого соприкосновения с сотворённым миром. Задача состояла в том, чтобы искуплённая жизнь стала полностью отделённой от сотворённого мира и его воплощений. Эта идея проводилась как можно более строго – насколько могло выдержать человеческое тело. Приобретая подобную независимость от мира, маркиониты полагали, что они уже не вполне люди в обычном понимании, но сверх-создания. Однако, чем более духовной становилась их жизнь, тем больше ненависти, презрения и преследований они вызывали. Они принимали осуждение, утешаясь тем, что основная масса людей действует с одобрения демиурга, в то время как Спаситель с немногими избранными следует по пути страдания. В своём одиночестве и в своих несчастьях маркиониты продолжали верить, что они обрели средство стать учениками Христа. |
| Другим философом из Тифлиса был Владимир Францевич Эрн (1881–1917). Он выпустил несколько замечательных книг, самые значительные из которых: «Борьба за Логос», М., 1911 и «Г. Сковорода», М., 1912 – исследование о жизни и учении интереснейшего русского религиозного мыслителя XVIII века. 160 Эрн происходил из немецкой семьи, однако, подобно некоторым немцам, примкнувшим к Православию, стал воинствующим сторонником антизападных настроений в философии, которые сформулировал в двух статья: «От Канта к Круппу» и «Время славянофильствует», опубликованных в начале Первой мировой войны. Смерть от чахотки лишила Россию талантливого философа, посвятившего свою жизнь проповеди Православия. Совсем иного склада был Валентин Павлович Свентицкий (1880–1932), наиболее интересный и противоречивый в своих взглядах. Он походил, казалось, на одного из героев Достоевского. Наделенный исключительными умственными способностями, в пятнадцать лет он обсуждал с профессиональными философами «Критику чистого разума». В молодости Свентицкий начал крестовый поход против пороков общества, и провозглашал безжалостное умерщвление плоти. Марк Вишняк, русский политический деятель-радикал, еврей по происхождению, весьма критически относясь к взглядам Свентицкого, считал его, тем не менее, самым талантливым человеком из всех, с кем встречался когда-либо. Как пишет Вишняк, Свентицкий говорил едва слышным голосом, опустив глаза. Однако его голос, истощенная фигура и глаза производили почти магнетическое впечатление. 161 Будучи студентом, Свентицкий проповедовал крайние формы аскетизма, в то же время оказывая активную поддержку революции. Вместе с Эрном он выпускал в Москве журнал «Вопросы религии» (1906–08) и печатался также в другом журнале «Живая жизнь». В одной из статей («Христианское отношение к власти и насилию») он отстаивал законность забастовок. 162 Эрн и их друг и издатель о. Егоров разделяли эту позицию. Профессор А. Карташев в своих воспоминаниях об о. Сергии Булгакове живо обрисовал Эрна и Свентицкого, приехавших в Петербург в 1905 г., чтобы найти сторонников для своего «Христианского братства борьбы», вскоре распущенного основателями – общества, целью которого было соединение активного участия в Православной Церкви с политической борьбой против самодержавия. Карташев писал: |
| Восточный тип Спасителя, освященный временем, сохранялся, в главных чертах, почти без отмен, до наших дней в христианском искусстве. Отклонения от него, но только лишь в некоторых подробностях, происходят, вследствие, более или менее, художественного исполнения образа Христа, или под влиянием стремления живописца дать Ему вид своей национальности 775 ; так, например, цвет лица, глаз и волос, обыкновенно, темнее у Спасителя в Византии, вообще, на Востоке и светлее в Италии и на Западе. Иногда также, лик Сына Божия несколько меняется от взгляда на христианский идеал. Верующие тех стран, где преобладали идеи аскетизма, умерщвления плоти, изображали Спасителя, с лицом вытянутым, худощавым, придавали ему выражение грустное, печальное, или строгое. Но, при всем этом, главные черты Его лица остаются неизменными. Тип Спасителя сложился не в Византии; зачатки его уже видны до торжества церкви – в катакомбах. Но в византийском искусстве, образовавшемся из соединения форм классического художества с понятиями о божестве народов Востока, изображения Христа приобрели еще более восточный вид. В период преобладания византийского стиля во всем христианском мире, и Спасителя в Италии представляли с лицом, вполне восточного типа. Он постепенно меняется у итальянских мастеров эпохи возрождения, принимая более западный, арийский вид; и, подобно тому, как иератическое лицо богов античной Греции, освященное веками и передаваемое по традиции, превращается, после освобождения эллинических стран от ранних влияний Азии, под рукою греческих художников, в те прекрасные образы бессмертных, которые возбуждают наше удивление, хотя и сохраняют в себе нечто древнее – так и византийские изображения Спасителя просветляются у мастеров возрождения, удерживая, однако, главные черты своего первоначального склада. XXX У первых христиан, точно также, не было и образа Богоматери. Ни у писателей церкви, ни в раннем христианском искусстве, нет никаких данных, позволяющих утверждать противоположное. Трудно, в самом деле, предположить, чтоб, при запертой жизни, которую вели и до сих пор еще ведут женщины на Востоке, выходя на улицу только с покрытой головой и показываясь редко среди народа, изображение Богородицы могло быть сделано первыми последователями учения Спасителя; тем более, что они были Евреи по рождению, привыкшие считать грехом представление лица человека 776 . |
| Обыкновенно принимают, что так называемые «восточные» учения, отличающиеся крайним аскетизмом, в связи с этим представляют и ту характерную особенность, что начало зла отождествляется в них с материей физического мира (в отличие от истинного христианства, полагающего источник зла в области нравственной). Но, строго говоря, ни в одной из религиозно-философских систем Востока нельзя найти такого отождествления зла с материальною природой. Так, в классической стране аскетизма, Индии, достаточно нам вспомнить три наиболее типичные системы: ортодоксально-браминскую Веданту, независимую Санкъя и, наконец, Буддизм. По Веданте, зло сводится к обману сознания, принимающего предметы за сущности, отдельные друг от друга и от души, а душу — за сущность, отдельную от единого абсолютного бытия. Вина этого обмана находится в самом едином перво-духе (Параматман), который, в непонятном моменте затемнения или неведения (авидья), вдруг представил себе возможность чего-то другого, захотел этого другого и впал, таким образом, в призрачное раздвоение, откуда и произошел весь мир. Этот мир не существует отдельно (как другое вне единого), а лишь ошибочно принимается за существующий в такой отдельности, в чем и состоят обман и зло. Когда путник в лесу принимает отрубленную ветвь дерева за змею или, наоборот, змею да древесный сук, то ни в образе змеи, ни в образе ветви самих по себе нет ничего ложного или дурного: дурное только в том, что одно принимается за другое и оба — за что-то внешнее. Подобен этому и весь мировой обман, который на самом деле вовсе не нарушает абсолютного единства. Невежды думают, что их злые дела суть что-то особенное вне единой истины. Но злое дело, как и самый злодей и самая ложная мысль об их реальности, — все это тот же единый абсолютный перво-дух, именно в состоянии своего неведения, в котором он пребывает отчасти. Его самотождество восстановляется в мысли мудрых подвижников, умерщвлением плоти победивших в себе обман особенного бытия и узнавших, что все есть одно. |
| Сознание отрицательной бесконечности человеческого духа являлось отдельным философским умам раньше буддизма, но в нем впервые получило силу исторического воплощения в жизни собирательной. Благодаря своему нравственно-практическому универсализму, исходившему не из одного ума, а еще более из сердца, Шакьямуни — Будда создал в человечестве небывалую до него форму общежития — братство нищенствующих монахов из всякой касты и всякой народности — «слушателей» (шраваки) истинного учения, последователей совершенного пути. Здесь впервые достоинство личности и отношение между нею и обществом определялось окончательно не фактом наследственной принадлежности к такому-то роду или к такой-то национально-политической организации, а внутренним актом избрания известного духовного идеала. Теоретические мысли первого подлинного Будды и бытовые условия его монашеского братства подвергались множеству исторических превращений, но нравственная сущность того, что им выражено и создано, осталась доселе ясно и прочно кристаллизованною в ламайских монастырях Тибета и Монголии. Эта нравственная сущность буддизма, как лично-общественного образования, достаточно определившаяся за две тысячи с лишком лет его исторической жизни, состоит в чувстве религиозного благоговения к первому Пробужденному Пробудителю — духовному родоначальнику всех дальнейших пробужденных — к всеблаженному учителю, затем в требовании святости или совершенного безволия (внутренний аскетизм в отличие от того внешнего умерщвления плоти, в котором упражнялись и доселе упражняются «гимнософисты» и которое не удовлетворило Будду-Шакьямуни) и, наконец, в заповеди всеобщего благоволения или благосклонного сострадания ко всем существам без различия. С этой последней, наиболее доступной и привлекательной стороны буддизма обнаруживается, однако, и его недостаточность. § IV Чем, в сущности, отличается с точки зрения буддизма духовно пробужденный от непробужденного? Последний под внушением чувственных обманов принимает кажущиеся и преходящие различия за действительные и окончательные и вследствие этого хочет и боится различных вещей, стремится к одному и отвращается от другого, любит одних и ненавидит других. |
| Храбрость нужна мужу не для личных целей, а для общего блага. И замечательно, что в древних сказаниях восхваляется именно эта альтруистическая храбрость. Мужество нужно было Тезею и Геркулесу для совершения освободительных подвигов, для сокрушения врагов мирных народов, для умерщвления чудовищ. Для тех же целей нужны были силы и мужество Раме, Кришне и т. д. Но еще более замечательно, что древность, как идеальные качества, выдвигала любовь, к, родине, к предкам. А одна страна с отдаленнейших веков наметила, как идеал для мудрецов, победу духа над плотью. Эта страна – Индия. Там браманистическая теория аскетизма учила, что человек должен умертвит в себе все влечения плоти, должен заглушить в себе чувственные желания, должен победить свою земную природу; одна мысль, одно желание должно управлять его душою: мысль о Браме и желание соединиться с Брамой. Путь для этого – самоусовершенствование. Различно понимали древние народи это самоусовершенствование в то время, как аоивский философ полагал его в самопознании, спартанский воин видел его в неустрашимости. Но важно, что народы владели идеею о самоусовершенствовании имели идеалы совершенства. Дикарь мог видеть такой идеал в своем вожде, вождь находил свой идеал в сказаниях о древних героях, философу предносился образ идеального мудреца. У каждого было свое, во все – хотя и в различной мере – жили мыслью не об одном только личном благополучии, но еще и мыслью об осуществлении некоторых высших обязанностей и воплощении в себе некоторых идеалов. Вообще, древний человек не считал себя совершенным венцом творения, но он считал себя обязанным стремиться к совершенству. Эго смутное тяготение к недостигнутому благу эго стремление пробираться вверх при отсутствии света истолковывала и освещала истинным светом истинная религия, уча, что идеальною задачею человека должна быть святость. Христос, который есть путь, истина и жизнь, явил миру идеал и указал путь и дал средства для его достижения. Девятнадцать столетий прошло с тех пор. Девятнадцать столетий человечество размышляло о том, что должен делать человек, что он должен воплотить в своем поведении, к чему он должен стремиться? Теперь мы стоим па пороге XX века. |
|
|
