| Рангони. Простите, бояре. На два слова. (Отводит их немного в сторону). Пишут мне из Литвы, да и здесь говорят, будто жив царевич Димитрий. Странный слух, не правда ли? Шуйский. Мы ничего не слыхали. Рангони. А верно обрадовался бы царь, узнав, что царевич жив. (Пристально смотрит на Шуйского). Так знайте же, бояре, если слух тот верен и его Высочеству грозила бы опасность – мало ли, что может случиться. Святейший отец примет под свою защиту московских царей законного наследника. В этом вам моя порука. В Литве немало у нас монастырей, где он найдет приют и безопасность. Шуйский и Воротынский стоят, не зная, что ответить. Но, не дожидаясь их ответа, Рангони уходит. Шуйский. Все подслушал иезуит проклятый. Пойдем скорее. Воротынский. Как знать. Может, и к счастью. Пробираются сквозь толпу, ближе к престолу. Аппарат следует за ними. Видно, как Борис отпускает послов. Около престола царица и царевна. Борис (сходя с престола). Царица и царевна, ты, Феодор, Моих гостей идите угощать. Вино и мед, чтобы лились реками. Идите все – я следую за вами. (замечая Шуйского). С объезда ты заехал, князь Василий. Что молвят? Все ль довольны? Шуйский. Кому ж не быть довольным, государь. На перекрестках мед и брага льются, Все войско ты осыпал серебром. Кому ж не быть довольным. Только, царь, Не знаю, как тебе и доложить. На Балчуге двух смердов захватили. Во кружечном дворе. Они тебя Перед толпой негодными словами Осмелилися поносить. Борис. Что сделала толпа? Шуйский. Накинулась на них; чуть-чуть на клочья Не разнесла; стрельцы едва отбили. Борис. Где ж эти люди? Шуйский. Вкинуты пока Обои в яму. Борис. Выпустить обоих. Шуйский. Помилуй, царь. Борис. Не трогать никого. Не страхом я – любовию хочу Держать людей. Прослыть боится слабым Лишь тот, кто слаб; а я силен довольно, Чтоб не бояться милостивым быть. Вернитеся к народу, повестите Прощенье всем – не только кто словами Меня язвил, но кто виновен делом Передо мной, хотя б он умышлял На жизнь мою или мое здоровье. |
| Дотоле он престола не оставит; Полков у нас довольно, слава богу! Победою я их одушевлю, А вы, кого против меня пошлете? Не казака ль Карелу? али Мнишка? Да много ль вас, всего-то восемь тысяч. Пушкин. Ошибся ты: и тех не наберешь – Я сам скажу, что войско наше дрянь, Что казаки лишь только села грабят, Что поляки лишь хвастают да пьют, А русские… да что и говорить… Перед тобой не стану я лукавить; Но знаешь ли чем сильны мы, Басманов? Не войском, нет, не польскою помогой, А мнением; да! мнением народным. Димитрия ты помнишь торжество И мирные его завоеванья, Когда везде без выстрела ему Послушные сдавались города, А воевод упрямых чернь вязала? Ты видел сам, охотно ль ваши рати Сражались с ним; когда же? при Борисе! А нынче ль?.. Нет, Басманов, поздно спорить И раздувать холодный пепел брани: Со всем твоим умом и твердой волей Не устоишь; не лучше ли тебе Дать первому пример благоразумный, Димитрия царем провозгласить И тем ему навеки удружить? Как думаешь? Басманов. Узнаете вы завтра. Пушкин. Решись. Басманов. Прощай. Пушкин. Подумай же, Басманов. (Уходит.) Басманов. Он прав, он прав; везде измена зреет – Что делать мне? Ужели буду ждать, Чтоб и меня бунтовщики связали И выдали Отрепьеву? Не лучше ль Предупредить разрыв потока бурный И самому… Но изменить присяге! Но заслужить бесчестье в род и род! Доверенность младого венценосца Предательством ужасным заплатить… Опальному изгнаннику легко Обдумывать мятеж и заговор, Но мне ли, мне ль, любимцу государя. Но смерть… но власть… но бедствия народны… (Задумывается.) Сюда! кто там? (Свищет.) Коня! трубите сбор. ЛОБНОЕ МЕСТО ПУШКИН идет, окруженный народом. Народ. Царевич нам боярина послал. Послушаем, что скажет нам боярин. Сюда! Сюда! Пушкин (на амвоне). Московские граждане, Вам кланяться царевич приказал. (Кланяется.) Вы знаете, как промысел небесный Царевича от рук убийцы спас; Он шел казнить злодея своего, Но божий суд уж поразил Бориса. Димитрию Россия покорилась; Басманов сам с раскаяньем усердным Свои полки привел ему к присяге. |
| Заслужив внимание и доброе расположение господина, хитрый обманщик притворился больным, требовал Духовника, и сказал ему тихо: «Умираю. Предай мое тело земле с честию, как хоронят детей Царских. Не объявлю своей тайны до гроба; когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под ложем свиток, и все узнаешь; но другим не сказывай. Бог судил мне умереть в злосчастии». Духовник был Иезуит: он спешил известить Князя Вишневецкого о сей тайне, а любопытный Князь спешил узнать ее: обыскал постелю мнимоумирающего; нашел бумагу, заблаговременно изготовленную, и прочитал в ней, что слуга его есть Царевич Димитрий, спасенный от убиения своим верным медиком; что злодеи, присланные в Углич, умертвили одного сына Иерейского, вместо Димитрия, коего укрыли добрые Вельможи и Дьяки Щелкаловы, а после выпроводили в Литву, исполняя наказ Иоаннов, данный им на сей случай. Вишневецкий изумился: еще хотел сомневаться, но уже не мог, когда хитрец, виня нескромность Духовника, раскрыл свою грудь, показал золотой, драгоценными каменьями осыпанный крест (вероятно где-нибудь украденный) и с слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцем Князем Иваном Мстиславским. Вельможа Литовский был в восхищении. Какая слава представлялась для него возможною! бывшего слугу своего увидеть на троне Московском! Он не щадил ничего, чтобы поднять мнимого Димитрия с одра смертного, и в краткое время его притворного выздоровления изготовив ему великолепное жилище, пышную услугу, богатые одежды, успел во всей Литве разгласить о чудесном спасении Иоаннова сына. Брат Князя Адама Константин Вишневецкий и тесть сего последнего Воевода Сендомирский Юрий Мнишек взяли особенное участие в судьбе столь знаменитого изгнанника, как они думали, веря свитку, золотому кресту обманщика и свидетельству двух слуг: обличенного вора беглеца Петровского и другого, Мнишкова холопа, который в Иоанново время был нашим пленником и будто бы видал Димитрия (младенца двух или трех лет) в Угличе: первый уверял, что Царевич действительно имел приметы Самозванца (дотоле никому неизвестные): бородавки на лице и короткую руку. |
| Время патриаршества Гермогена было весьма тревожным в политическом отношении, и это мешало просвещённому архипастырю посвящать много времени внутренним церковным делам, как того хотелось исполненному горячей ревности и опытному в администрации архипастырю. Внимание его постоянно, а в последние годы его жизни в особенности привлекли к себе дела политические, государственные. На место убитого Лжедмитрия I, явился второй Лжедмитрий, основавшийся с своими приверженцами – под Москвой, в Тушине и прозванный «цариком» или «тушинским вором». Под знамя этого самозванца собрались не только казаки, поляки, но даже и природные русские и притом из знатных боярских родов, получившие прозвище в народе «перелетчиков». На беду и честолюбивая полька Марина Мнишек и её отец пан воевода Сандомирский признали во втором самозванце спасшегося во время мятежа Лжедмитрия I и жили с ним в Тушине. В то же время любимец Лжедмитрия князь Григорий Шаховской, владевший государственною печатью, возмутил против Шуйского всю северскую Украину, Ляпунов – Рязань, Тулу – Пашков. Московский трон под нелюбимым царем Василием Ивановичем Шуйским, успевшим себя дискредитировать весьма сильно в царствование Бориса Годунова и первого Самозванца в глазах русского народа двусмысленным и неискренним показанием в деле убиения царевича Дмитрия в Угличе, зашатался, и Гермогену патриарху предстояла тяжелая задача укрепить его или, по крайней мере, поддержать. С этою целью он рядом своих грамот по городам российским объявил чрез духовенство, что царевич Димитрий убит в Угличе, о чем свидетельствует и мать его царица инокиня Марфа, по принуждению признавшая в Лжедмитрии своего убитого сына, что мощи его перенесенные 3 июня 1606 г., находятся в Москве в Архангельском соборе и источают неоскудно чудеса с верою к ним притекающим, что Лжедмитрий – не Димитрии царевич, но «враг Божий и наш обитель и веры крестьянския разоритель», что «скаредное его тело огню предаша, яко ни праху скверного его тела на земли оставитися», его тушинский «царик» – вор и злодей. «А сю б еси, сыну, писал патриарх Гермоген митрополиту Ростовскому Филарету Никитичу – грамоту велел чести на соборе не поодинова, чтобы ведомо было всем православным крестианам, а и в свои монастырские села, по всем святым царквам, с сее нашия грамоты списки посылал к священникам, и призывая их с поучением. Наказывал от Божественного Писания, чтобы отпадших крестьянския вере разбойников и губителей крестьянских, злодеев, воров не слушали никак ни в чем». Такие увещательные грамоты посылались и в другие епархии к владыкам и духовенству. И мы знаем, что они имели громадный успех и весьма содействовали отрезвлению народных масс. |
| —168— сильным образом. Ребенок мог обрезать ладонь руки, а не горло, а между тем этого не заметили. Припадки падучей болезни, хотя бывают и совершенно неожиданно, но с первой минуты они не сопровождаются очень сильными конвульсивными движениями и когда бывают в присутствии кого-либо, больной может быть сохранен от всякой опасности: трудно поверить, что царевич закололся в припадке падучей болезни, потому что больных детей во всяком хорошем семействе в случае болезни держать с особенною осторожностью. «Есть факты, заставляющие сомневаться в том, играл ли царевич в тычку», говорит П.В. Голубовский 233 в своем исследовании о царевиче Димитрии. Едва ли в руках царевича в момент смерти был нож. В одном из исторических сказаний излагается, что пред тем, как идти на двор, царевичу дали орехов. Не всем известиям этих сказаний можно доверять, но некоторые из них должны быть, безусловно, нами приняты. А что это показание верно, в подтверждение этого мы имеем: 1) одно показание несомненно добросовестного очевидца, 2) показание другого лица, которое можно рассматривать как очевидца и 3) показание очевидца, стоявшего в таком положении к факту, когда невозможно, по нашему мнению, никакое искажение. Эти три свидетельства вполне самостоятельны, а потому еще сильнее подтверждают друг друга. До нас дошел временник дьяка Ивана Тимофеева . Повествование его отличается большою витиеватостыо, но в большинстве случаев он говорит как очевидец. По официальным данным, касающимся биографии Ивана Тимофеева , оказывается, что во время перенесения мощей царевича Димитрия, он был именно в Москве. Тимофеев рассказывает, что среди массы народа, встречавшей мощи, был и он. Ему удалось протолкаться к самому гробу. Увидел он, что на царевиче сохранилась одежда: верхняя рубашка с пояском, нижняя белая рубашка, на ножках башмачки – они были немного красноваты: и тут же были и орешки, запачканные кровью. «Что было у Царевича на голове, я», говорит Тимофеев, «не мог хорошо рассмо- —169— треть» 234 . Добросовестный свидетель не передает, что мог слышать, а только то, что ясно разглядел. |
| Выдумка трехсот молодцов понравилась всему терскому казачеству. Как только разнесся слух, что явился Петр, так и нахлынуло к нему казаков четыре тысячи. Терский воевода Петр Головин узнал, что у казаков затевается что-то недоброе, потребовал их на сбор, в Терк. Они его не послушали и поплыли к верху по Волге. Димитрию дали знать об этом. Он послал к казакам Третьяка Юрлова с граматою и приглашал называющего себя Петром ехать в Москву, если он в самом деле царевич; а если он чувствует за собой, что он не царевич, то пусть лучше удалится скорее из пределов Русского государства 56 . Царевич поплыл далее вверх по Волге и давал знать, что едет к своему дядюшке, царю. Конечно, он едва ли считал возможным явиться в Москву; там бы его подвергнули испытанию – точно ли он Петр. А так как ему доказать этого нельзя было, то дело кончилось бы тем, что его бы там повесили. Казакам хотелось попользоваться именем царевича, чтоб удобнее наделать смуты по Волге и пограбить суда и города. Так доплыли они до Свияжска и поднимались вверх. У Вязовых гор, стрелецкий голова из Кокшайска сказал им, что разстригу убили, – они поворотили назад. Доплывая до Казани, они смекнули, что воеводы не пропустят их назад: в Казани был воеводой Василий Петрович Морозов, а в других (т. е. в товарищах) у него был только что сосланный туда Богдан Бельский. Казаки послали в Казань Третьяка Юрлова с сорока товарищами известить, что они согласны выдать вора, который называется царевичем Петром, – приведут и отдадут его сами; посланные целовали крест на том за своих товарищей. Бояре им поверили и не радели о карауле на Волге. Этим воспользовались казаки и проехали на низ, держась берега нагорной стороны; плывя далее на низ по Волге, они ограбили несколько промышленных судов, грабили волжские городки, а у Царицына ограбили и убили посла, отправленного Шуйским к шаху Аббасу; убили тут же и воеводу Акинфиева. 57 Погуляв по Волге, они переправились обычным путем сообщения Волги с Доном – по Камышенке, оттуда переволоклись на реку Илавлю, впадающую в Дон, а потом поплыли по Дону. |
| Кроме того, нельзя сомневаться, что перед отправлением Шуйского с товарищами в Углич, в начале следственного дела должны были находиться подробности их туда наряда от имени царя, может быть, с инструкцией им «чего и как искать», как было всегда в то время в подобных делах. Как мы уже говорили, о событии в Угличе был в Москву донос, и вот этот-то донос, может быть и очень подробный, и очень краткий, – и должен лечь в основание допросов, начавших делаться Шуйским с товарищами тотчас по приезде в Углич, в осно- —565— вание всего дела. Ничего подобного, к сожалению, не сохранило дошедшее до нас подлинное следственное дело, а между тем эти первые вести, первые звуки из Углича были бы очень важны для верного понимания последующих. Весьма тщательно написанный документ, говорит г. Беляев 846 , хранящийся в Московском иностранном архиве, есть, без сомнения, беловой экземпляр производства в Угличе, составленного и написанного там начерно, того доклада, который всегда представлялся по уголовному пли другому важному делу в высшую инстанцию, доклада, заменившегося в XVIII веке «экстрактами» – также лучших почерков и, наконец, в XIX столетии печатными докладами Сената и Государственного Совета. Таковым беловым следственное Угличское дело и должно было быть; подготовительные же черновые к нему работы, особенно допросы свидетелей, снимаемые на месте с их слов, живые и разнообразные, при сравнительно недавнем появлении гражданской скорописи, конечно, и не могли быть написанными прямо набело; все черновые списки, вероятно, остались у дьяка или же окончательно были уничтожены. Ясно, что настоящей действительной истины в следственном деле искать очень сомнительно. В нем для доклада царю Феодору Иоанновичу было написано, что царевич закололся сам, играя ножом в тычку в припадке падучей болезни, и что дьяк Битяговский и прочие с ним убиты народом совершенно невинно по наущению Нагих, враждовавших против Битяговского. Царь, выслушав доклад, приказал боярам идти со следственным делом на собор к патриарху Иову, и оно прочитано было в присутствии всего освященного собора и бояр дьяком Щелкаловым. Когда кончили чтение следствия, митрополит Крутицкий встал и сказал Иову: «объявляю священному собору, что вдовствующая царица, в день моего отъезда из Углича, призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев Государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в этом деле преступление, моля смиренно, да не погу- |
| Могу ль, скажи, предаться я тебе, Могу ль, забыв свой род и стыд девичий, Соединить судьбу мою с твоею, Когда ты сам с такою простотой, Так ветрено позор свой обличаешь? Он из любви со мною проболтался! Дивлюся: как перед моим отцом Из дружбы ты доселе не открылся, От радости пред нашим королем Или еще пред паном Вишневецким Из верного усердия слуги. САМОЗВАНЕЦ Клянусь тебе, что сердца моего Ты вымучить одна могла признанье. Клянусь тебе, что никогда, нигде, Ни в пиршестве за чашею безумства, Ни в дружеском, заветном разговоре, Ни под ножом, ни в муках истязаний Сих тяжких тайн не выдаст мой язык. МАРИНА Клянешься ты! итак, должна я верить — О, верю я! – но чем, нельзя ль узнать, Клянешься ты? не именем ли Бога, Как набожный приемыш езуитов? Иль честию, как витязь благородный, Иль, может быть, единым царским словом, Как царский сын? не так ли? говори. ДИМИТРИЙ (гордо) Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла, Вокруг меня народы возмутила И в жертву мне Бориса обрекла. Царевич я. Довольно, стыдно мне Пред гордою полячкой унижаться.— Прощай навек. Игра войны кровавой, Судьбы моей обширные заботы Тоску любви, надеюсь, заглушат. О как тебя я стану ненавидеть, Когда пройдет постыдной страсти жар! Теперь иду – погибель иль венец Мою главу в России ожидает, Найду ли смерть, как воин в битве честной, Иль как злодей на плахе площадной, Не будешь ты подругою моею, Моей судьбы не разделишь со мною; Но – может быть, ты будешь сожалеть Об участи, отвергнутой тобою. МАРИНА А если я твой дерзостный обман Заранее пред всеми обнаружу? САМОЗВАНЕЦ Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь? Что более поверят польской деве, Чем русскому царевичу? – Но знай, Что ни король, ни папа, ни вельможи Не думают о правде слов моих. Димитрий я иль нет – что им за дело? Но я предлог раздоров и войны. Им это лишь и нужно, и тебя, Мятежница! поверь, молчать заставят. Прощай. МАРИНА Постой, царевич. Наконец Я слышу речь не мальчика, но мужа. С тобою, князь, она меня мирит. Безумный твой порыв я забываю |
| Чингисиды стремились помешать отъезду ордынцев на службу в др. страны. Русские княжества в этом смысле не были исключением: так, в 1403/04 г. ханский посол царевич Ентяк «был на Москве да изобмолвил Микулу татарина» ( Присёлков. 1950. С. 456). Очередная «замятня» в О. в кон. XIV - 1-й трети XV в. побудила к подчинению (князья Мещерские) или отъездам в ВКЛ и в рус. княжества уже не только представителей титулованной знати (князья Меньские и Долголдатовы), но и самих Джучидов. Напр., в 1407-1408 гг. в Москве гостили сыновья хана Тохтамыша - царевичи Джелал ад-Дин и Керим-Берды. В 1437-1438 гг. хан Улуг-Мухаммед зимовал в Белёве и предлагал московским удельным правителям «даватися во всю волю князем руским» (ПСРЛ. Т. 27. С. 106), а в 1439 и 1445 гг. он находился в Н. Новгороде. Еще до Суздальского сражения 7 июля 1445 г. у Спасо-Евфимиева мон-ря царевич Бердедат, сын хана Худайдата, был принят на службу вел. кн. Московским Василием II Васильевичем Тёмным (ПСРЛ. Т. 25. С. 262). В кон. 1446 г., возможно из-за убийства Улуг-Мухаммеда его старшим сыном Мамутеком, младшие братья последнего, Касим и Якуб, укрывшиеся «в Черкасах», стали искать «службы» у московского великого князя» ( Флоря. 2001. С. 195. Примеч. 79). Служилые татар. царевичи вспоминали вел. кн. Василия II Васильевича «за преднее его добро и за его хлеб, много бо добра его до нас было» (ПСРЛ. Т. 25. С. 268). Согласно распространенной практике политические эмигранты из О. предлагали вел. князьям в заложники не только своих сыновей и др. родственников, но и князей, и «двор». Служба при дворе правителя Руси также была одним из условий договора. Бывш. цари и царевичи обязались охранять юж. границы Московского вел. княжества, отказываясь здесь от права сбора «выхода» до тех пор, пока не возвратят себе власть в О. (Там же. Т. 12. С. 24). Опираясь на поддержку Московских вел. князей Василия I Димитриевича и его сына, Василия II Васильевича, с окраин Руси и О. служилые «татары» и казаки стали вновь проникать внутрь страны: напр., в 1446 г. вместе с Московским вел. князем на Русь выехали на службу и для кормления, а также для сбора дани (выкупа за освобождение из плена Василия II) 500 ордынцев хана Улуг-Мухаммеда ( Худяков. 1991. С. 27). |
| В аллее лип, я завтра у фонтана. Расходятся. Другая пара. КАВАЛЕР Что в ней нашел Димитрий? ДАМА Как! она Красавица. КАВАЛЕР Да, мраморная нимфа: Глаза, уста без жизни, без улыбки… Новая пара. ДАМА Он не красив, но вид его приятен И царская порода в нем видна. Новая пара. ДАМА Когда ж поход? КАВАЛЕР Когда велит царевич, Готовы мы; но, видно, панна Мнишек С Димитрием задержит нас в плену. ДАМА Приятный плен. КАВАЛЕР Конечно, если вы… Расходятся. Комнаты пустеют. МНИШЕК Мы, старики, уж нынче не танцуем, Музыки гром не призывает нас, Прелестных рук не жмем и не целуем — Ох, не забыл старинных я проказ! Теперь не то, не то, что прежде было: И молодежь, ей-ей – не так смела, И красота не так уж весела — Признайся, друг: все как-то приуныло. Оставим их; пойдем, товарищ мой, Венгерского, обросшую травой, Велим отрыть бутылку вековую Да в уголку потянем-ка вдвоем Душистый ток, струю, как жир, густую, А между тем посудим кой о чем. Пойдем же, брат. ВИШНЕВЕЦКИЙ И дело, друг, пойдем. Ночь. Сад. Фонтан САМОЗВАНЕЦ (входит) Вот и фонтан; она сюда придет. Я, кажется, рожден не боязливым; Перед собой вблизи видал я смерть, Пред смертию душа не содрогалась. Мне вечная неволя угрожала, За мной гнались – я духом не смутился И дерзостью неволи избежал. Но что ж теперь теснит мое дыханье? Что значит сей неодолимый трепет? Иль это дрожь желаний напряженных? Нет – это страх. День целый ожидал Я тайного свидания с Мариной, Обдумывал все то, что ей скажу, Как обольщу ее надменный ум, Как назову московскою царицей, — Но час настал – и ничего не помню. Не нахожу затверженных речей; Любовь мутит мое воображенье… Но что-то вдруг мелькнуло… шорох… тише… Нет, это свет обманчивой луны, И прошумел здесь ветерок. МАРИНА (входит) Царевич! САМОЗВАНЕЦ Она!.. Вся кровь во мне остановилась. МАРИНА Димитрий! Вы? САМОЗВАНЕЦ Волшебный, сладкий голос! (Идет к ней.) Ты ль наконец? Тебя ли вижу я, Одну со мной, под сенью тихой ночи? Как медленно катился скучный день! Как медленно заря вечерня гасла! Как долго ждал во мраке я ночном! |
|
|
