| Вследствие этого происходит упадок в общежитиях как во внешнем устроении, так и в настроении духовном: ежели настоятель, который долженствовал бы служить примером и быть образцом для словесного стада, препорученного ему, как опытному руководителю и доброму пастырю, сам себе дозволяет произвольно уклоняться и отступать от правил общежительных, составленных великими и мудрыми подвижниками, благоугодившими Господу, и бывших в действии в продолжение тысячелетнего своего существования, – может ли таковой настоятель ожидать, имеет ли он право требовать от подчиненного своего, чтобы тот строго соблюдал монашеские правила и безусловно подчинялся бы его требованиям, часто, быть может, совершенно личным, а нередко даже и не вполне благоразумным, когда подчиненный видит неуважение настоятеля к закону, и отступления его, и нарушения? Это немыслимо. Наконец, 3) Частые перемещения настоятелей из обители – величайшее зло: преемник, не проникнутый духом своего предшественника, а иногда и не мирившийся с ним, начинает с того, что все, до него бывшее, хотя бы оно и действительно было хорошо, разрушает потому только, что оно введено не им самим, не при нем, не довольствуется тем, что пополняет или исправляет те недостатки, которые точно могли ускользнуть от внимания его предместника, он вводит новый порядок, и нередко бывают случаи, что прежде чем он успеет привести свою мысль в исполнение, его назначают в иное место, и таким образом существовавшее до него уже отменено и разрушено, а начатое и предположеное им не довершено. Вот почему обители, где часто сменялись настоятели, по большей части представляются неблагоустроенными, и напротив того, где в продолжение долгого времени власть сосредотачивается в руках одного и того же благонамеренного и, следовательно, опытного уже от навыка руководителя, мы видим благоустройство и благоденствие. Нельзя не сознаваться беспристрастно, что в этом отношении в странах католических (несмотря на все недостатки и злоупотребления разнородных орденов их монашества) монастыри оттого так и процветали и славились, что уставы основателей или первоначальников всегда были строго и в точности соблюдаемы, ибо дух и мысль предшественника с ним не умирали, но с новой силой воскресали в его преемнике, который продолжал дело, до него начатое, не опасаясь (ежели он не довершит предположенного им), чтобы после него оно было отменено или оставлено: там была наследственность, преемственность власти, действовавшей на основании правил однажды введенного устава того ордена, к которому причислялась обитель. |
| Отец Пимен имел совершенно противоположные дарования: говорил мастерски и, может статься, и писать мог бы так же, если бы при писании не затруднялся самым процессом писания и сочетанием слов. Но его живое слово (по выражению Гомера) было действительно крылатое, орлиное; это был широкий, стремительный поток, который течет, катит волну за волной, мысль за мыслью, и все он полон, и все новое и новое является при каждом всплеске и переливе. Получи он надлежащее обучение, он был бы великий оратор. «Когда я сажусь писать и возьму перо в руки, – говаривал он, – у меня как будто замерзают все мысли, потому что для меня писать затруднительно, а когда я говорю, я свободен, говорю то слово, которое мне приходит на ум и попадает на язык. Рассказывать я могу, а записать, что рассказываю, не в силах; заставь меня рассказывать, а другой пиши – это иное дело; но делать самому и то и другое, зараз припоминать да и писать еще, эти два дела вдруг не по моим силам». Относительно нравственных качеств отца Пимена достаточно сказать, что для себя он не был ни корыстолюбив, ни стяжателен, ни вещелюбив. Имея в руках десятки и сотни тысяч, он не сберег собственно для себя ни одного рубля, и все, что осталось денег, велел записать монастырскими. Но, не будучи стяжателен для себя лично, нельзя сказать, чтоб он был вовсе чужд стяжательности для обители. Напротив того, он постоянно помышлял о том и прилагал все свое старание, чтоб увеличить и упрочить вещественное благосостояние Угреши и, как мы уже видели, радовался, когда делалось что-нибудь для обители, и скорбел, если желаемое им не осуществлялось или было замедляемо. Но, повторяем, что при всей своей преданности интересам монастырским и при всегдашнем и неусыпном в них попечении он прежде всего памятовал свое монашеское звание и потому с великой осторожностью делал каждый шаг, опасаясь подать повод к невыгодному отзыву о монашестве, и с великой осторожностью и осмотрительностью принимал предлагаемое благотворителями, а совсем не выпрашивал и не вымогал, как это хотелось некоторым других в том уверить. |
| И только это я подумал, чувствую, что я как будто совсем здоров и стою на какой-то площадке; предо мною луговина, и вся трава покрыта густой росой, которая так и серебрится, точно иней, а из-за меня справа вижу летят и очень невысоко какие-то птицы, мне совершенно неизвестные, которые как будто стремятся к одной цели. Птицы крупные, но какие – не знаю и назвать их не сумею, и должно думать, что стало быть, близко ко мне, потому что я даже слышал, как они машут крыльями. Я гляжу на них и думаю себе: что же за птицы такие, и куда это они летят, и слышу, что кто-то мне говорит: они летят на Угрешу. Я очнулся, велел себя поднять и спрашиваю у моих двух людей, которые меня укладывали: что вы такое между собой говорили? А они меня уверяют, что они ничего не говорили и разговору никакого не было. Тогда я сам стал рассказывать, что я видел. После того сновидения, которое имел Александров, он начал гораздо легче соглашаться на предложения отца игумена Пимена, и ветхие здания Угреши стали обновляться и воздвигаться новые. Ограда около монастыря была весьма ветха и требовала не только поправки, но местами и совершенной перекладки. В продолжение 1855 – 56 годов ее понемногу переправляли, и так как внутренность монастыря была чрезвычайно стеснена, то игумен с благословения владыки решил пруды включить во внутренность монастыря, потому что прежде они были извне, возле почти самой ограды, так что между прудами и оградой оставался только один весьма узкий проезд. И ограду с западной стороны игумен повел по самой меже монастырской. Для бута привозились огромные камни в зимнее время и сваливались в кучи. Когда стали работать, каменщики выбирали преимущественно те камни, которые были не так велики и удобнее для переноски, а большие все обходили, и так они остались без употребления. Пока производились работы, игумен не обратил на это внимания; но когда работа окончилась и стали свозить мусор и остатки материалов, обнаружились и эти огромные камни, которых было несколько весьма больших размеров. |
| Такой успех от Бога дается только любимым его рабам и сынам, а любимых он и наказует. Что все это значит, как не то, что Господь ваше делание пред Ним приемлет и, как пшеницу на гумне, очищает дела ваши от всякой человеческой примеси, чтобы даровать вам живот вечный, а делам земным прочность, к какой дела земные способны. Всякую розгу, приносящую плод, отребляет, да множайший плод принесет. Я уповаю на милость Божию, что все, и телесные, и нравственные болезни, обратятся вам на благо. Господь с вами! Помяните о упокоении усопшей Екатерины, отроковицы: уснула о Господе, тронув и поучив окружающих и страданиями, и смертью . Аще не обратитеся и будете, яко дети. Слова особенно поучительные, слышные при этом гробе, который в этот час опускают в землю. Будьте же, друг мой, мужественны, яко же достойный воин Иисус Христов, чтобы когда кто-либо из нас омало-душествует, можно было, на ваш пример взглянув, укрепиться. Простите! Еду в общину тотчас после раннего обеда. Леонид. Угреша, 29 сентября 1873.» 80) «Высокопреподобнейший отец архимандрит! И слезы, и рассказ отца Ираклия 64 меня встревожили, и мы на вечерне присоединили молитвы о вас, болящем. Он сказывал, что и видеть вас нельзя, ибо, говорит, вам тяжело и опасно и что сегодня будет еще новая операция. Молю Господа об облегчении ваших страданий и о исцелении вашем, но в то же время думаю, не потому ли медлит Господь подаянием помощи, что его таинственная помощь не призвана, которая и болящего освящает, и врачующую руку направляет, и действует, аще изволит Бог, не только средствами земными, но и прямо благодатными. Почему доныне вы не приняли ни которого из таинств: ни покаяния с причащением, ни елеосвящения? Напоминаю вам потому, что сам бывал в болезни и знаю, что болящему нужно напоминание. Иду в храм, где опять о вас будет моление. Христос с вами! Не пишите, а скажите, как провели ночь и как себя чувствуете. Леонид. 12 октября,1873, 9 час. утра.» 82) После этого письма, по желанию преосвященного, отец Пимен приобщался обеденными дарами, которые привозили с Саввинского подворья, и сам преосвященный особоровал болящего. |
| Никогда еще в жизни не пользовавшись совершенною свободой, в удалении ото всяких забот и попечений о монастыре, отец Пимен в первые дни своего приезда вполне предался обаятельному действию свободы, весны, теплой и живительной погоды и сельской безмятежной тишины: он наслаждался воздухом, благоуханием густой березовой рощи, находящейся в нескольких шагах от его жилища, много гулял и был в самом мирном и спокойном настроении духа. Он каждое утро вставал в шесть часов, пил воды, гулял с каким-нибудь из келейников, пил кипяченое молоко, завтракал, снова гулял, обедал, гулял или сидел в роще, беседовал со строителем пустыни отцом Арсением, иногда, чтоб отдохнуть немного, лежа читал, пил чай на воздухе, опять гулял и после весьма легкого ужина к десяти часам уходил во внутреннюю келью и затворял свою дверь. Так прошли первые дни в совершенном спокойствии и бездействии. На третий или на четвертый день это отсутствие всяких занятий стало надоедать, и он вздумал приняться за составление своих записок, напечатанных в последствии времени под названием Воспоминаний, но первоначально совсем не предназначенных для печати и потому после того отчасти измененных, убавленных и местами значительно смягченных. Эта новая, легкая и приятная работа – рассказывать прошлое, переживать снова всю свою жизнь с детства, вспоминать о людях, давно отживших и близких сердцу, о тех, с которыми нам приходилось жить вместе, о том, что случалось с нами, и воспоминать не бесследно, но и из невидимого внутреннего нашего тайника приводить в видимость, оживлять, олицетворять и предавать другому и запечатлевать на бумаге – все это было для отца Пимена делом совершенно небывалым, новым и весьма приятным. Он увлекался воспоминаниями, рассказывал живо, осязательно, с удивительною точностью и отчетливостью, припоминая весьма давние события, помнил года, числа, дни; передавал разговоры и рассказы, им слышанные, так плавно, так стройно и последовательно, что посторонний человек мог бы подумать, что он читает по книге. |
| Содержание Глава I Глава II Глава III Глава IV Глава V Глава VI Глава VII Глава VIII Глава IX Глава X Глава XI – Не для людей, знавших отца Пимена, – писал автор книги, – считаю нужным его жизнеописание; в их воспоминании надолго сохранится светлый образ этого почтенного старца, но для будущей братии Угрешской, как драгоценность, собираю все те сведения, которые могу сообщить, как более всех его знавший; и хотя память о том, что это был за человек, как он жил, думал, действовал, говорил, и как после полезной, многотрудной своей жизни успел он и на одре болезни преподать всей братии последнее наставление, последний пример, всегда и везде самый назидательный и душеспасительный для каждого: как безбоязненно, тихо и мирно умирает тот, кто во всю жизнь с такой ревностью, готовностью и любовью делал дело Божие и служил Ему всем сердцем... Книга составлена автором, из чувства глубокого смирения пожелавшим остаться неизвестным, и повествует нам, детям конца XX столетия, об удивительном человеке, архимандрите Пимене, жизнь которого глубоко поражала и вдохновляла всех, близко знавших его. Издатели сего труда постарались донести практически без изменений литературный стиль эпохи, в которой жили современники и почитатели этого великого Старца, светлой памяти которого и посвящается сей труд. Ихже бо предуведе, тех и предустави... А ихже предустави, тех и призва: а ихже призва, сих и оправда: а ихже оправда, сих и прослави. Посл. к Рим.8:29–30 . Имев счастье поступить в Николо-Угрешскую обитель при столь опытном настоятеле и столь редко-даровитом человеке, каков был блаженной памяти архимандрит Пимен, почти неотлучно находившись при нем в продолжение последних тридцати лет его жизни (1867–1880 гт.) и быв под непосредственным его руководством, я не только считаю непременною своею обязанностью по чувству сыновней любви и по долгу преданного и наиближайшего его ученика описать его жизнь, как постоянный свидетель-очевидец его деятельности, как самый частый его собеседник и как единственный его сотрудник при составлении им книги его Воспоминаний, но я оказался бы неизвинимым, не сделав этого, и был бы достоин всякого порицания, не постаравшись сохранить подробности жизни человека замечательного и как управителя обители, процветшей благодаря его умению, и как одного из современных старцев, наиболее выдававшихся в среде монашества, искренно и глубоко им чтимого. |
| С половины января отец Пимен переехал в Москву в свое обычное помещение на монастырское подворье, и началось предварительное лечение, состоявшее в употреблении таких веществ, которые имеют свойство разлагать камень. Конечно, это были опыты, не имевшие желаемых последствий, и пришлось все-таки прибегнуть к дроблению с помощью приспособленного для этого снаряда. Первая операция совершена была И.Н. Новацким 2 февраля, хотя сама по себе не была особенно мучительна, но последствия были тяжки и при лихорадочном состоянии больного чрезвычайно изнурительны: отсутствие сна, отвращение от всякой пищи, величайшая раздражительность нервной системы, так что в три-четыре дня отец Пимен стал неузнаваем. Тщетно прибегали ко всевозможным средствам, чтобы подкрепить упадавшие силы, возвратить сон и возбудить позыв на пищу: лекарства действовали неудовлетворительно. Морфий в малых приемах не действовал, а в более сильных имел дурное влияние на голову и производил давление в груди и схватки в желудке; словом, всякое средство, оказывая желаемое местное облегчение, производило с тем вместе дурное влияние на весь организм. Неделю спустя после первой операции сделана вторая, имевшая такие же тяжелые последствия, как и первая; так что пришлось отложить продолжение на неопределенное время и ожидать восстановления сил. Но возможно ли было в скором времени ожидать этого при отсутствии сна, при отвращении от пищи и при неукротимой раздражительности нервов, порождавшей строптивость, которую невозможно было ни предотвратить, ни смягчить ничем. Напрасно трое из братий, находившихся при больном, старались всеми способами угодить ему, все оказывалось безуспешным: когда подавали горячее, он сердился, что горячо и требовал холодного; когда подавали чуть-чуть теплое, желал горячего; когда предлагали ему пищу, он отказывался и говорил: – Не навязывайте мне, когда не хочу; пожелаю, спрошу сам. Когда ожидали, что он потребует сам, он был опять недоволен: «Меня позабыли, обо мне никто не подумает – нужно напоминать...» |
| Он и еще один его товарищ по имени Андрюша ежедневно ходили к этой учительнице. Комната, где происходило преподавание, была о двух окнах: у первого стоял стол, за которым обыкновенно сидели учащиеся, у второго одна из младших сестер башмачничала, а за перегородкой, в каморке, старушка занималась производством своих печений. Пелагея Егоровна считала, как видно, учение делом второстепенным, потому что, когда ей представлялась надобность на столе кроить что-нибудь или утюжить, она преспокойно отгоняла своих учеников от стола, сама на нем располагалась, а их усаживала тогда на свободное окно, и там они продолжали свой прерванный урок. Но должно думать, что ученая портниха не в равной мере обладала способностью шить и способностью преподавать: прошло два года, что мальчики учились, а все еще читать порядком не умели. Тогда учеников от Пелагеи Егоровны взяли. Андрюшу отдали в медники, а Петрушу поместили к дедушке Скулябину, который и довершил образование своего крестника, доучив его грамоте. Впрочем, и тут был успех не полный: читать крестник выучился хорошо и бойко, но что касается чистописания – эта наука ему вовсе не далась, и он усвоил себе почерк мелкий, малоразборчивый. Он сохранил его таковым до конца жизни; о правописании, разумеется, не было и речи. Этим ограничилось домашнее воспитание будущего архимандрита, собеседника святителей и высших сановников, уважавших его и ценивших его здравый и проницательный ум. Приходским священником у Николы на Глинках в конце 1820-х и в начале 1830-х годов был отец Александр Юшков; до поступления на это место он был священником в селе Покровском, верстах в 10 или 20 от Вологды, которое принадлежало Александру Семеновичу Брянчанинову. Когда у Брянчанинова родился в 1805 году сын Димитрий (впоследствии столь известный епископ Игнатий Брянчанинов , составитель Аскетических Опытов), его крестил отец Александр. По переходе своем в город, отец Александр остался в прежних дружественных отношениях с семейством Брянчаниновых, которому был душевно предан, а может быть, и многим обязан. |
| Близ Троицкой церкви была встреча и лития и такое множество народа, что, когда шествие вступило на лед и стали переходить через Волгу, лед начал было трещать, но городская полиция вовремя распорядилась, чтобы народ шел врассыпную, а не скучиваясь в одном месте, и таким образом переход совершился благополучно. Поднявшись от берега в гору, гроб с колесницы сняли и, развязав шнуры, крышу открыли; поставленный на носилки, гроб был принят священниками и на плечах несен ими до собора. Отец Пимен очень опасался, чтобы на продолжительном пути не потревожили тело, и потому, когда сняли крышу, он тщательно осмотрел тело и нашел, что оно не изменило своего положения: ни голова, ни митра, ни руки – ничто не тронулось с места, не приметно было ни малейшего признака разложения и ощутительно было только сильное благоухание кипарисного гроба. У церквей были везде литии, по всему городу слышался печальный перезвон; стечение народа по пути к собору было так велико, что, несмотря на широту улиц и обширность площадей, была теснота и давка. Погода была ясная, морозило слегка, и воздух был до того неподвижен, что свечи, несомые около гроба, горели всю дорогу. Был уже в исходе пятый час, когда приблизились к собору; тело было встречено преосвященным Геннадием в полном облачении, губернатором и прочими городскими властями в парадной форме, и затем совершена панихида. По окончании оной все участвовавшие в шествии были приглашены в архиерейский дом экономом, отцом Павлом, и там им предложена трапеза, в которой отец Пимен не мог участвовать по крайнему своему утомлению. На следующий день, 20-го числа, в соборе позднюю литургию и потом соборную панихиду служил Богоявленский (Ростовский) архимандрит Нафанаил. Вторую панихиду совершал преосвященный Геннадий в первом часу с городским духовенством, причем один из протоиереев сказал надгробное слово; третью панихиду служил отец Пимен, также с городским духовенством; четвертую – отец ректор и семинарские власти, и потом было совершено много панихид по желанию некоторых граждан и других усердствовавших частных лиц. На гроб была накинута архиерейская мантия, а сверху наложен прекрасный покров из рытого бархата – дар усердия одного из преданнейших почитателей опочившего святителя, московского почетного гражданина Лузина. |
| По воскресным дням, и в праздники, и в поминовеные дни по благотворителям он постоянно служил собором, выходил на литургию за всенощной и совершал после литургии молебствие или панихиду. При служении он был весьма взыскателен и к служившим с ним иеромонахам, и к пономарям; он требовал, чтоб иеромонахи были внимательны и клали положенные по уставу поклоны в определенное время, а неположенных в церкви не делали. «У себя в келии молись и клади поклонов сколько угодно, а во время служения исполняй, что предписано уставом, а сам не мудрствуй; имеешь усердие, молись наедине, а не при народе, словно напоказ; другой еще соблазнится этим, почтет за лицемерие». Пономари и диаконы должны были делать все своевременно – и подать ему свечу и кадило, и выйти из алтаря, – и если случалась малейшая в чем-нибудь остановка, то он, бывало, так строго посмотрит на виновного, что того обдаст, как жаром, и от этого при служении в его присутствии был всегда величайший порядок. Пономарям и диаконам за неисправность или за ошибку во время соборного служения или звонарю за то, что не вовремя ударял в колокол, приходилось нередко во время трапезы класть поклоны. «За что это молится такой-то?» – спросит кто-нибудь из братии один у другого. «Не знаю, чем-то провинился в обедню, кажется, кадила архимандриту не подал вовремя», или «Звонарь прозевал, не вовремя ударил к достойной» и т. п. Если диакон или чтец очень торопились, то весьма часто отец Пимен подзывал пономаря и приказывал ему: «Поди скажи такому-то, чтобы читал как следует, куда спешит? Точно кто его погоняет, не то я его велю сменить... Скажи диакону, чтоб он не смел так говорить ектенью; если он так спешит и некогда ему служить порядком, он у меня и без стихаря походит». Точно так же, если чтец читал медленно или невнятно, посылал ему делать выговор, и не раз случалось, что посылал переменить чтеца во время службы: «Что за тянучка такой, мямлит, слова не разберешь, точно кашу жует. Не вели ему читать, пусть читает такой-то». И потом, кроме того, призовет да и голову намылит, а не то и на поклоны не угодно ли становиться. |
|
|
