| В Симбирском уезде были два села Кандарати (Богоявленское) и Кивати, прежде принадлежавшие Касимовскому царевичу 717 , в которых по просьбе крестьян (17 декабря 1747 г.) с согласия Св. Синода в 1750 году казенная пашня и работы были заменены ради дальности расстояния денежным оброком в 610 руб. 718 . Кроме того, из заопределенных вотчин Иосифова-Волоколамского, Саввино-Сторожевского, Николаевского Угрешского, Ипатьевского, Богоявленского в Костроме, Борисоглебского в Ростове, Солотчинского, Богословского в Костроме, Борисоглебского в Ростове, Солотчинского, Богословского в Рязани, Спасо-Евфимиева, Чернеева в Шацке и других монастырей в Госпиталь поставлялся хлеб натурой 719 . По-видимому, всех этих доходов не доставало Госпиталю. Так, в 1741 г. из Военной Конторы было выдано 900 руб. в 1742 г. – 700 720 . В 1745 и 1746 г. больных содержал Главный Комиссариат, а на Канцелярии С.Э.П. лежала доставка дров (на сумму 928 руб. 63 коп.) хлеба, круп и солода 1000 четвертей с лишним 721 . Недостаток в деньгах зависел от расширения деятельности Госпиталя, нуждавшегося в медикаментах, которых было взято из Верхней Аптеки Медицинской Конторы в 1737 году на 858 руб. 14 коп.; в 1738 г. – 1387 руб. 58 коп.; в 1739 г. ничего не взято; в 1740 г. на 6013 руб. 38 коп.; в 1741 г. на 427 руб. 93 коп.; в 1742 г. на 700 руб. 722 . Такие суммы, очевидно, нельзя было черпать без ущерба содержанию больных из окладных 1826 рублей. С 1706 г. госпиталь помещался в деревянном здании, на замену которого каменным после пожара было выдано в 1723 г. Синодом из лазаретных денег 3000 руб. 723 . Однако, в течение трех лет на постройку употреблено было не 3000, а 23301 руб. 60 коп., и в 1728 г. вновь ассигновано Синодом 7871 руб. 65 3/4 коп. опять-таки из лазаретных денег 724 . В 1732–1736 гг., неизвестно с каким результатом, из тех же денег, а не из Коллежских сумм, было запрошено д. Бидло и К.Э. 1000 руб. на ремонт 725 . Очевидно, Госпиталь ложился тяжелым бременем на бюджет Коллегии Экономии. В большой пожар Москвы 29 мая 1737 г. |
| Послали от генерального кола к вору двух – Быховца и Побединского, которые так ему говорили: «Король вашей милости дает Самбор или Гродно, что сами выберете; соглашайтесь, ваша милость, приступить на договор с гетманом, а то, видите, уже столица отдалась королевичу; трудно завладеть столицей». Чрезвычайно оскорбительно должно было показаться вору это предложение, особенно после того, как он сам недавно хотел бежать, а его останавливали поляки и обещали стоять за его права. Говорят, в порыве первой досады он сказал: «Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества». Жена его в раздражении сказала тогда этим депутатам: «Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь ему из милости уступит Варшаву». Боярское правительство тотчас вошло в приязненные отношения с Сапегою, послало к нему боярина Нагого и просило привести русских людей, находившихся у него в ополчении, к присяге Владиславу. Вор думал было еще держаться подле Москвы и заперся в Угрешском монастыре. 12 Тогда гетман выпросил позволение у бояр пройти с войском через Москву: он хотел захватить вора в монастыре. Но вор не попал впросак: какой-то изменник москвич предупредил его, и он убежал вместе с женою, женскою прислугою и с казацким атаманом Заруцким в сопровождении отряда донцов в Серпухов, а потом в Калугу; не успели почти ничего увезти с собою. Жолкевский воротился назад на Девичье Поле. Этот проход через Москву внушил тогда доверие к полякам. Войско, вошедши в столицу, не воспользовалось этим и не захватило ее. Бояре, бывшие при воре, прибыли в Москву и присягали Владиславу. То были: Михайло Туренин, князь Федор Долгорукий, князь Алексей Сицкий, князь Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев, дьяк Петр Третьяков и другие. Пиры сопровождали изгнание вора. Жолкевский 29 августа у себя в лагере угощал роскошным обедом бояр и дворян, а в заключение, по обычаю века, всех от мала до велика наделил подарками – кому коня, кому саблю, кому чашу подарил; за недостатком своего, он брал у ротмистров и дарил москвичей. Через несколько дней, 2 сентября, князь Мстиславский угощал у себя в столице гетмана и многих польских военачальников. Обед этот, по свидетельству очевидца, происходил в трех комнатах собственного дома Мстиславского, и тут-то русские перед поляками щеголяли своими медами, которых поставили множество сортов, и своими соболями, которыми, по обычаю, дарили гостей. С Сапегою последовало, по-видимому, согласие; на коле генеральном, 31 августа, сапежинцы положили оставить вора, сойтись с Жолкевским, но с тем условием, чтобы он дал им от имени короля ассекурацию в уплате жалованья и вместе с тем обязался защищать их как равных себе, если бы король не признал гетманской ассекурации. Положили ждать уплаты до Михайлова дня в сентябре. |
| Отец игумен Иларий всегда имел свои кельи затворенными, постоянно занимался чтением отеческих книг и преимущественно на славянском языке, а не в переводе, следуя в этом внушениям старца своего, Феодора, при котором он находился в Свирском монастыре. Отец Иларий, сделавшись уже и настоятелем, нисколько не изменил против прежнего своего образа жизни. В келейном своем уединении время он определял так: к утрени и к прочим службам он ходил всегда; утреня была в 4 часа, вычитывали все неспешно, но Пролога и Благовестника не читали; обедня была только одна, в 9 часов, вечерня в 4 часа, и читали только канон из Октоиха, а акафист только в пяток и субботу. Отец игумен служил в праздники, но не во все воскресные дни, и всегда без встречи. В трапезу по будням не ходил; кушанье стряпал ему келейник, а поваров не было; по понедельникам в обители Угрешской, как и вообще в штатных монастырях, пост не соблюдался. Когда приходили у него в келье топить печь, келейник только приносил дрова, и он сам (ежели особенно не был чем занят) клал дрова и, ежели в то время прилучалось кому-нибудь из монашествующих быть у него в келье, он говорил ему: «Благослови, отче!», а ежели послушник, и даже ежели б и его келейник: «Благослови, брате!» Без молитвы он не дозволял ни себе и ни кому не топить, ни закрывать печи, ни вообще делать какое-либо дело. Это общее монашеское правило напоминает мне следующий случай. В последний год моего келейничества был у меня помощник, кто-то из послушников; однажды, в зимнее время приехал к отцу игумену строитель Екатерининской пустыни, отец Мелхиседек. В то время, как они сидели в гостиной на диване, возле которого была печь с топкой из той же комнаты, послушник принес дрова и при постороннем посовестившись, по принятому обычаю, сотворить молитву, стал прямо в печь класть дрова. Тогда отец-строитель, обратившись к нему, спросил его: «Давно ли ты, раб Божий, живешь в монастыре?» Он отвечал: «Недавно». Строитель снова спросил его: «А почему же у тебя так длинны волосы, коли ты здесь недавно?» Он тихим голосом отвечал: «А я начало полагал в Оптиной пустыни и жил там около 3 лет». – «Что же ты под старцем жил, или нет?» – «Под старцем». – «Что же, как у вас старцы учат, например, печь топить с молитвой, или без молитвы?» Он стал просить прощения, и отец игумен остался весьма доволен этим случаем вразумления келейника и благодарил за то строителя. |
| Соборование совершали несколько иеромонахов у самого ложа болящего; в смежной комнате (в стекольчатом фонаре) стояли певчие и вся братия. Во все время соборования отец Пимен был совершенно спокоен, держал твердой рукой свечу, указывал, где помазывать его елеем. По окончании соборования все стали подходить к нему по старшинству, он всех благословлял, просил прощения и давал финифтяный образ. Для двух из братий он велел особо отложить две небольшие иконы и подать ему их, когда они станут подходить; таким образом, одну из двух икон отдал он по назначению, и, когда все ушли, спросил у келейника: «А Никодима ведь не было?» Говорят ему: «Не было». Оказалось, что он незадолго до соборования куда-то из монастыря отлучился и пришел назад, когда все уже было окончено. Но этот брат после принял особо благословение и получил ему назначенную икону. Две московские жительницы (несколько лет кряду проводившие часть лета в Угрешской гостинице) присутствовали при соборовании и смотрели из соседней комнаты в окно, не решаясь войти; увидев их, отец Пимен сказал возле него стоявшему келейнику, указывая на них: «Что же, пусть войдут». И когда старшая подошла, он ей сказал: «Благодарю, что помолились, простите, прощайте». Память, как из этого видно, ему еще не изменяла, но в продолжение дня он часто забывался, дремал и после того не тотчас приходил в себя, а виденное им во время дремоты представлялось иногда как происходившим наяву. В следующие два дня слабость увеличивалась, и 13 числа от слабости сделался внезапно с ним обморок; думали, что он уже кончается, и немедленно послали за духовником с запасными дарами, но, когда духовник пришел, дурнота стала проходить и возвратилось сознание. Тогда болящему предложили причаститься Св. Тайн; он видимо был доволен этим и причастился с чувством и в полной памяти. Ночи были вообще довольно тревожные, но дремота от слабости, отчасти заменяя настоящий сон, успокаивала и облегчала больного, который и в следующие дни (14-го и 15-го) при всем упадке сил телесных сохранял еще сознание и память; глаза не теряли еще обычного своего блеска, и хотя от жара постоянно сохло во рту, но язык действовал довольно свободно, и то немногое, что говорил отец Пимен, было настолько ясно, что служившие ему и привыкшие к его разговору во время болезни могли без затруднения понимать, что он говорит и чего спрашивает. В последние два дня от постоянного лежания и от увеличивавшейся худобы стали появляться пролежни, что заставляло его слегка стонать и слегка вскрикивать, когда нужно было его поднять, чтобы посадить, обложив подушками, так сам он уже не в силах был привстать... В таком положении находился он до 16 августа. В этот день с утра стала заметна перемена в глазах, которые начинали терять свой блеск, и, когда открыты были и смотрели, нельзя было определить, видят ли они или нет... Во время дремоты глаза оставались полураскрыты. В этот день, однако, часов в двенадцать дня, он спросил: |
| Когда через шестнадцать лет после моего выхода из Новоезерского монастыря я посетил его, и Комаровский был уже игуменом Феофаном, я не нашел в нем, к крайнему моему сожалению, ни единой черты, которая могла бы мне напомнить того юношу, чей привлекательный образ сохранился в моем воспоминании. Вместо благообразного и смиренного юноши с белокурыми волосами, с первого взгляда к себе невольно каждого располагавшего, я увидел пред собой сорокалетнего мужчину, весьма отучневшего, все черты как-то огрубели, волосы порыжели, голос, мягкий и приятный, сделался резким и хриплым, и во всех движениях и приемах проглядывало что-то жесткое, самоуверенное и весьма неприятное. Словом сказать, не было и тени того милого, смиренного и ласкового юноши, которого я оставил. За несколько дней до моего приезда только что окончилась Алексеевская ярмарка (17 марта), с которой сбор бывает преимущественно медными деньгами. Когда я пришел посетить игумена отца Феофана, он был занят поверкой ярмарочной выручки: в одной из комнат игуменских келий на полу были рассыпаны медные деньги, и четыре послушника, нагнувшись над кучей, считали. На столе стояла грибная закуска и графин с водкой. Отец Феофан встретил меня довольно приветливо, не скажу, чтоб обнаружил особое удовольствие после столь долгого времени, что мы с ним не виделись, но обошелся прилично; это все, что можно сказать, не так радушно и ласково, как бы следовало ожидать по его прежнему приветливому обхождению. Мы тут же уселись и занялись разговором, который послушники то и дело что прерывали, подходя к игумену и прося его благословения подкрепиться, иными словами, выпить водки, жалуясь, что у них считаючи заболевала спина, и отец Феофан соизволял... Меня ужасно коробило, глядя на эти проделки, и сперва я делал вид, что не вижу этих штук, но как я не крепился, однако не вытерпел, мне противна стала эта пошлая комедия, и в особенности досадно на игумена, что он был в ней участником, и потому насколько мог спокойнее сказал ему: – Зачем это, отец игумен, делаете вы такие послабления и дозволяете в этих келиях ставить водку? Помните ли вы, как строго относился к этому блаженной памяти старец Феофан, который здесь жил; с каким благоговением переступали мы его порог? Бывало, придешь к двери и со страхом и трепетом берешься за скобку, тихонько сотворишь молитву; где страх – там и благочестие. И в этих-то самых келиях, где жил старец Феофан, вы теперь дозволяете пить водку! |
| Архитектором при этой перестройке был А.С. Каминский, членом комитета – священник Антушев. Работы, начатые в начале сентября, были совершенно докончены к концу декабря, так что сестры могли снова все разместиться по своим прежним келиям, и к новому 1864 году все было окончено: и работы, и расчеты, и комитет закрыт. Против сметы не только не было передержки, напротив того, израсходовано на 22 тысячи менее, ибо издержано вместо 62 тысяч только 40, несмотря на то, что против сметы сделано вновь 18 каменных погребов и кладовых и прибавлено помещении на 70 человек, которых предполагалось вывести; и все это было приведено в исполнение не в продолжение двух лет, на то назначенных, а в течение только четырех месяцев, и притом еще осенних. Можно было ожидать, что за такую немаловажную услугу митрополит Филарет выразит свою особенную благодарность если не видимой какой-нибудь наградой, то, по крайней мере, скажет ему за труды его и старание спасибо, которое из уст владыки было бы отцу Пимену несравненно дороже всяких наград, но он не заблагорассудил сделать и этого, что можно объяснить только его особенной сдержанностью в изъявлении благодарности, для того чтобы трудившийся не возмечтал о себе и не возгордился, воображая, что сделанное им достойно великой похвалы или награды. V Петр Иванович Куманин, так сочувственно отнесшийся к отцу Пимену, видя его скорбь о кончине Александрова, и сказавший ему: «Что вы потеряли в Павле Матвеевиче, я постараюсь то восполнить», – сдержал слово и, сердечно расположившись к нему, внушил и ему полное к себе уважение и мало-помалу приобрел его доверие и нелицемерную искреннюю привязанность. В вещественном отношении Куманин оказался еще сдержаннее Александрова. Были около него люди, тайно вредившие интересам монастыря. Петр Иванович Куманин по летам жил на даче, и в 1862 или в 1863 году он провел лето в Сокольниках, где отец Пимен у него иногда бывал. «Однажды, – говорит он, – я приехал к нему и застал его читающим бумагу, которую при моем входе, сложив, он положил на стол. Я стал извиняться, что помешал ему. |
| Не будучи лично стяжателен, он нимало не был и скуп как для самой обители, так и для братии, и в некоторых случаях даже, скорее, излишне щедр, чем расчетливо бережлив. Для обители он делал все траты, которые почитал не только необходимыми или нужными, но и только даже полезными, и без которых очень бы возможно было обойтись. Будучи в отношении к братии вообще весьма взыскателен, он, когда требовалось утешить кого-нибудь, наградить, помочь, не стеснялся и давал полною мерою, добро натканною. Старшим из братии, когда отпускал их побывать в Москве, давал по пяти, по десяти рублей и более, а когда по прошествии многих лет жительства в монастыре кто-нибудь из иеромонахов отпрашивался на богомолье в Киев или на родину и это было далеко, он давал значительное и с избытком достаточное для путешествия количество денег, сообразуясь с потребностями каждого, и были случаи, что он давал и по несколько сот рублей. Он умел требовать, умел взыскивать и, наказывая иногда даже слишком строго, он любил и утешить человека достойного из братии и умел щедро и не стесняясь наградить и поощрять. Он всегда носил в кармане множество серебряных монет, и когда при встрече с ним просил у него прохожий, нищий, погорелый, рабочий или странник, он не отказывал никогда и, опустив руку в карман и смотря по тому, кто был просящий, давал ему столько, сколько почитал нужным и достаточным. Он не отказывал послушникам, живущим в монастыре и хорошо себя ведущим, платил за них подати или оброк, хотя бы это составляло и несколько десятков рублей. «Он трудится для монастыря и братии, – говорил отец Пимен, – почему же монастырю и не помочь ему?» Для себя собственно отец Пимен хотя и не тратил излишнего и ни в чем не роскошествовал, но и не отказывал себе в том, что понадобится. О преосвященном Леониде мы скажем совершенно иное: мало того, что он не был любостяжателен, он был совершенно не стяжателен, и, несмотря на то, что в молодости испытал великую нужду, он и впоследствии, когда имел во всем изобилие и излишество, умел сохранить себя в чистоте от сребролюбия и стяжательности; он не только не собирал и не копил денег, он не прикасался к ним, как к чему-то, оскверняющему руки. Он не заботился о своих собственных интересах, но мало помышлял и о внешних выгодах как монастыря, ему подведомственного, так и подворья, на. котором жительствовал и которое по своей местности могло быть приведено в более цветущее положение и приносить в десять раз более, нежели сколько оно приносит теперь. |
| Поздно или рано это должно свершиться для того именно, чтобы прекрасное само по себе установление не шло совершенно вразрез с необходимыми потребностями современного монашества. Отец Пимен в этом отношении был чрезвычайно строг и не хотел понять, что необходимо делать не отступления от устава общежительного, но отчасти смягчить его для удобоисполнимости современными подвижниками, самыми даже строгими и вполне добросовестно желающими проходить поприще монашеской жизни. «Пристрастие отца Пимена к уставу общежительному так сильно, что сделалось у него как бы пунктом помешательства», – говорил про него один настоятель, почему-то не весьма к нему расположенный. Такой отзыв слишком преувеличен, но, с другой стороны, и предубеждение отца Пимена против монастырей штатных было так велико, что по его мнению, в штатных монастырях невозможно было найти иноков, благочестиво живущих и непритворно и искренно помышляющих о душевном своем спасении. Эта односторонность воззрения, усвоенная им с юных лет от отца игумена Илария (говорившего, что общежитие – учреждение Божественное, а штатные монастыри – человеческое), объясняет отчасти его пристрастное расположение к монастырям общежительным и непреодолимое предубеждение, неизвинительное в столь неоспоримо умном человеке против монастырей штатных; подводить их все под один уровень невозможно, ибо есть многие из них, где благодаря внимательной взыскательности настоятелей, чин церковный и строй монастырский не только не уступают некоторым общежитиям (приходящим в упадок), но и далеко оставляют их за собой. Но человеческое несовершенство таково, что и самое лучшее в нем – стремление к добру, к хорошему и возвышенному порождает в нем пристрастие, и вопреки его воли, без его ведома, делает его суждения погрешительными и несправедливыми, побуждая, его с одной стороны, видеть хорошее в преувеличенно лучшем виде и от того хвалить оное без меры; с другой стороны, представляя ему менее хорошее совершенно уже дурным, до того приражает его, что препятствует ему сознаться, что и порицаемое им совсем не так худо, как оно представляется его неумеренно строгому суждению и далеко не беспристрастному взгляду. |
| Поскольку многие монастыри, и штатные и заштатные, не имели определенного монастырского устава, в них нарушался и богослужебный уклад. В XIX в. в городских монастырях, с учетом условий жизни приходящих богомольцев, часто сокращались богослужения, но нередко такие сокращения делались и в загородных монастырях. Архимандрит Пимен пишет, что ему нелегко было ввести в своем Угрешском монастыре полное соблюдение при богослужении всех правил и требований Типикона . Синод сам от себя не предпринимал решительных шагов для введения в монастырях киновии, в 1869 г. он лишь выразил пожелание, чтобы в монастырях вводилось общежитие как необходимая основа монашеского подвижничества, и повторил свою рекомендацию, сделанную уже в 1862 г. Сколь мало внимания уделяла высшая церковная власть монашеству, видно из истории так называемой «Инструкции благочинным монастырей». В декабре 1797 г. императорским указом рекомендовано было составить и ввести такие «инструкции». Но лишь в 1828 г. «Инструкция» была составлена и разослана епархиальным архиереям, она оставалась без изменений до начала XX в., только в новых изданиях церковнославянский шрифт был заменен гражданским и некоторые параграфы переставлены местами. В «Инструкции» говорится исключительно о правах и обязанностях благочинных . Лишь в 1910 г. по поручению Синода иеромонах Серафим составил новый общежительный устав, который должен был служить основой монастырской жизни, был ли этот устав введен в каком–либо монастыре, об этом мы, к сожалению, ничего не знаем. Из–за его большого объема он мог скорее нагнать страх на монахов и добросовестных настоятелей, чем послужить практически–аскетическим целям . Таким положение оставалось до самого 1917 г.: существовали два типа монастырей, но применение и соблюдение того или иного устава зависело от рвения и духовной настроенности настоятелей . В целом жизнь в городских монастырях была менее строгой, чем в загородных. В укладе монастырей было много различий, и любой богомолец и паломник мог это сразу заметить. Весьма характерно, что на протяжении всего XIX и в начале XX в. Синод ни разу всерьез не занялся вопросом монастырской жизни и лишь время от времени обращал внимание на несущественные частности ее. Когда в 1906 г., в связи с изменением Основных государственных законов после революционного движения 1904–1905 гг., в кругах епископата и духовенства заметно стало стремление к реформам и Синод, в основном по инициативе митрополита Петербургского Антония (Вадковского, 1898–1912), по согласованию с императором Николаем II, 14 января 1906 г. учредил Предсоборное Присутствие, которое должно было обсудить возможность проведения разных реформ церковной жизни, — монашество снова было, можно сказать, забыто, во всяком случае, не было образовано никакой специальной подкомиссии, которая бы занималась монастырскими проблемами . 3. Рост числа монашествующих в XIX веке |
| Поскольку многие монастыри, и штатные и заштатные, не имели определенного монастырского устава, в них нарушался и богослужебный уклад. В XIX в. в городских монастырях, с учетом условий жизни приходящих богомольцев, часто сокращались богослужения, но нередко такие сокращения делались и в загородных монастырях. Архимандрит Пимен пишет, что ему нелегко было ввести в своем Угрешском монастыре полное соблюдение при богослужении всех правил и требований Типикона . Синод сам от себя не предпринимал решительных шагов для введения в монастырях киновии, в 1869 г. он лишь выразил пожелание, чтобы в монастырях вводилось общежитие как необходимая основа монашеского подвижничества, и повторил свою рекомендацию, сделанную уже в 1862 г. Сколь мало внимания уделяла высшая церковная власть монашеству, видно из истории так называемой «Инструкции благочинным монастырей». В декабре 1797 г. императорским указом рекомендовано было составить и ввести такие «инструкции». Но лишь в 1828 г. «Инструкция» была составлена и разослана епархиальным архиереям, она оставалась без изменений до начала XX в., только в новых изданиях церковнославянский шрифт был заменен гражданским и некоторые параграфы переставлены местами. В «Инструкции» говорится исключительно о правах и обязанностях благочинных . Лишь в 1910 г. по поручению Синода иеромонах Серафим составил новый общежительный устав, который должен был служить основой монастырской жизни, был ли этот устав введен в каком-либо монастыре, об этом мы, к сожалению, ничего не знаем. Из-за его большого объема он мог скорее нагнать страх на монахов и добросовестных настоятелей, чем послужить практически-аскетическим целям . Таким положение оставалось до самого 1917 г.: существовали два типа монастырей, но применение и соблюдение того или иного устава зависело от рвения и духовной настроенности настоятелей . В целом жизнь в городских монастырях была менее строгой, чем в загородных. В укладе монастырей было много различий, и любой богомолец и паломник мог это сразу заметить. Весьма характерно, что на протяжении всего XIX и в начале XX в. Синод ни разу всерьез не занялся вопросом монастырской жизни и лишь время от времени обращал внимание на несущественные частности ее. Когда в 1906 г., в связи с изменением Основных государственных законов после революционного движения 1904–1905 гг., в кругах епископата и духовенства заметно стало стремление к реформам и Синод, в основном по инициативе митрополита Петербургского Антония (Вадковского, 1898–1912), по согласованию с императором Николаем II, 14 января 1906 г. учредил Предсоборное Присутствие, которое должно было обсудить возможность проведения разных реформ церковной жизни,— монашество снова было, можно сказать, забыто, во всяком случае, не было образовано никакой специальной подкомиссии, которая бы занималась монастырскими проблемами . |
|
|
