| Надя ждала его у выхода из метро «Горьковская». Она не изменилась, только волосы завязаны на затылке в «конский хвостик». Ей это шло, делало моложе. — Шура, ты на меня не сердись, но у меня нет выхода, я долго думала, как тебе сказать… Все не решалась позвонить. Мне Катя твой телефон дала. Ты должен на мне жениться, иначе меня мать убьет. — Она перевела дыхание и села на скамейку. Шура от неожиданности не знал, что ей сказать. Он молчал. — Шурочка, миленький, я на пятом месяце, и это твой ребеночек. Ему очень хотелось в это верить, и он поверил! Он простил ее и сказал, что они поженятся и будут воспитывать их ребенка. Надя обещала, что познакомит Шуру со своей мамой, но потом переедет жить к нему, у нее нельзя, отчим запойный, а когда он нормальный, то выпиливает лобзиком разные штуки, лаком их покрывает, отчего сильный запах по всей комнате, у Нади голова болит, а соседи жалуются. Она переехала к нему через несколько дней, потом «расписались» и зажили. Назвать это семейной жизнью было трудно. Надя часами валялась на стареньком матрасе, брошенном прямо на пол, читала, курила, иногда выходила на кухню и заваривала себе чай. Надя у К. П. вызывала отрицательные эмоции, бабка реагировала спокойнее. — Чем же, моя хорошая, вы занимаетесь? Как представляете будущую жизнь? Ребенка ведь нужно воспитывать только своим примером, — пыталась читать мораль профессорша. Надя делалась серьезной, всхлипывала, пускала слезу, бабка ее жалела и совала ей пятерку. Женитьба не принесла радостей, она доставляла беспокойство, и не только потому, что в душной десятиметровке было невыносимо сосуществовать вдвоем, а потому, что Надя была ко всему безучастна. Готовить она не умела, стирать не любила, грязное белье копила, отвозила к матери, та стирала, гладила, привозила им в бидонах суп и жаркое. Надя чаще стала жаловаться на здоровье, ее тошнило и постоянно тянуло на сладкое, в бабкином холодильнике скопилась куча недоеденных творожных сырков и пирожных. Шура серьезно решил закончить музучилище и одновременно много давал трехрублевых концертов. Иногда были загородные поездки, и тогда он оставался там на несколько дней. Он, конечно, скучал без Нади, но эти халтуры стали отдушиной для него, он мог расслабиться, вспомнить свое холостяцкое прошлое. Его приглашали в компании, где он опять окунался в любимую стихию надежды на настоящую славу, тяжесть семейных забот рассеивалась, как утренний туман. После первой опрокинутой стопки он еще больше нравился девушкам, а они ему. |
| Живот у Шуры поджимало от голода. И только он решил прошмыгнуть на кухню, как открылась дверь и на пороге возникла Катюша. — Сердце у тебя каменное, и добра ты не понимаешь! Я давно за тобой замечаю, что ты себе на уме. Сидишь и на гитаре тренькаешь, а мы чуть с ума не сошли, родители весь город на ноги подняли… В Москву звонили, подумали, что ты к ним поехал. — Дверь за ней с треском захлопнулась. Пустой желудок сводило, будто собаки кусали. Как быть? То ли самому идти к отцу и мачехе прощения просить, то ли выждать? В квартире стояла мертвая тишина. Так хотелось есть, что он не выдержал и тихонько приоткрыл дверь. Как вор, на цыпочках он пробрался к холодильнику на кухне, открыл тяжелую дверцу «Севера». В карманы спортивных штанов сунул кусок колбасы, бутылку кефира и запустил руку в кастрюлю с супом. Большой кусок холодной говядины, облепленный вареной картошкой, он запихнул целиком в рот. Скользкие жирные руки отер о себя, достал из хлебницы батон и бесшумно вернулся в свою комнату. Никто с Шурой не разговаривал, проработок не делал. Утром на кухонном столе он нашел приготовленный завтрак и деньги, рядом записка: «Для пропитания», без подписи, а почерк Кати. Так в семье у Шуры началась другая жизнь, если с отцом пересекались — здоровались, Шура с надеждой в голосе, а отец сквозь зубы. Тетя Мила всегда в рот отцу смотрела, а тут совсем стушевалась. Катюха свой тон тоже сменила, шуточки оставила и на него, как сквозь стенку, смотрит. День за днем, неделя за неделей. Шура деньги экономил, покупал себе жрачку, хранил ее в сетке, вывешивал в форточке за окном (боялся, что их домашний кот сожрет). Он не знал, что нужно сказать отцу и мачехе. Чем дальше шло время, тем атмосфера в доме становилась тяжелее. Шура своей единокровной сестры боялся и обожал ее. Внешне Катя была похожа на мать — не по возрасту высокая, худенькая, модно одетая, а характером в отцовскую породу. Он завидовал ее веселой общительности, легкости ума. В свои шестнадцать лет она выглядела старше и пользовалась успехом не только у сверстников, но и у «стариков». Было в ней что-то огненное. Он ей как-то со злобой сказал: «Подожди, скоро выльют на тебя ведро воды и погасят твой костерчик». Шурик надежно хранил один секрет, он за Катюхой много и часто подглядывал. |
| Ни отец Федор, ни Шура никогда не видели матери Ксении, никогда не были у нее, но она проявляла большое участие ко всему, что делалось у них, давала через Анну Ивановну советы и предупреждала о возможных неприятностях. Как-то раз, когда отец Федор захотел обновить только что сшитое пальто, неожиданно в дождь приходит Анна Ивановна и говорит: «Матушка прислала меня сказать: „Пусть он не носит нового пальто, а ходит зимогором – на работе у него много завистников”». Забегая вперед, скажу, что когда Семененко были даны чистые паспорта и они думали о том, чтобы переехать под Москву, мать Ксения прислала им сказать, что отец Федор и его семейство записаны в книге жизни, лишь бы только «черный ворон не клюнул». Однажды отец Федор видел во сне, что он держит в руках Святую Чашу, а мать Ксения подходит к нему причащаться. Наутро появляется Анна Ивановна и говорит, что мать Ксения скончалась и что сегодня ей девятый день. Таким образом мать Ксения показала свое несомненное покровительство отцу Федору. Может быть, ее молитвы и помогли сохраниться ему во время пребывания в Рыбинске от различных «навет вражиих»? Несомненно также, что и болезнь отца Федора была про- мыслительной. Самое важное то, что она избавляла его от военной службы. Затем, благодаря ей он мог, не возбуждая ни в ком подозрений, вести образ жизни, отличающийся от образа жизни обыкновенных советских граждан. Понятно, что он имеет отдельную комнату, так как ему, больному туберкулезом, необходимы изоляция и покой. Естественно, что он, несмотря на веселый и общительный характер, принужден вести замкнутую жизнь. Шура тоже должна сидеть дома, так как серьезно больной муж требует постоянных забот и ухода. Но кроме помощи свыше отца Федора спасло еще то, что и он сам, и Шура вели себя с бдительностью и мудрой осторожностью. Внешность отца Федора не возбуждала никаких подозрений. Кто бы мог подумать, что этот всегда гладко выбритый, очень моложавый на вид человек – священник? В комнате у него, как видно из вышеприведенного описания, не было ни одного подозрительного предмета. Поведение как его, так и Шуры относительно окружающих, несомненно, располагало в их пользу. Они всегда бывали со всеми ласковы и приветливы. К ним постоянно заходили соседки |
| Антипов притащился домой через силу. От мглы и влаги нечем было дышать. Почерневшие сугробы дымились, воздух был сыр и душил испариной. Померили температуру — тридцать восемь и пять. Он болел неделю. Первые три дня трепало люто, до отшиба памяти, потом стало полегче, но тяжелей оттого, что одолевали мысли. В них ничего хорошего не было. Как только яснел ум и крепла память, возвращалось то, что отлетало в часы дурноты: безнадежные встречи с Наташей, их было три, не сулившие ничего, сообщение Сусанны, страх за мать, неудача с рассказом. Пыточность мыслей состояла в том, что он не мог — не было сил — размышлять подробно и в отдельности, а все купно, сплавом, давило монолитной плитой, из-под которой спастись не помогали ни порошки, ни отвар шиповника, ни драгоценный новейший пенициллин, добытый с громадным трудом через знакомых теткой Маргаритой. Тяжким комом катилось все вместе — он неудачник, женщины таких не любят, мать должна уехать куда-то, поэтому усатый Боря в тельняшке так же отвратителен, как Ройтек, как Валерий Измаилович, который совершил гнусное предательство, за что Мирона били ногой, он молчал, потому что знал, за что бьют, это плохо, бить ногой человека нельзя, непоправимая глупость, Мирон мог дать хороший совет, и он любил Антипова, так мало людей любят Антипова, а теперь исчез навсегда, если бы не держать силою ее руки и не прижимать к себе, она бы поцеловала сама, как тогда, в первый раз, на Ленивке, но он испортил, все уничтожил, она боится Борю, теперь все пропало, он замучился ждать на улице полтора часа, и потом еще она говорит: «Я не люблю Чехова, мне его скучно читать…» Выплыв однажды из дрема, Антипов увидел сгорбленного человека на коленях возле кровати, трясущего желтой плоской головой. Человек оказался Валерием Измаиловичем. Бормотал что-то совсем непонятное, а Антипов, привстав, слабо махал на него рукой, отгоняя. Валерий Измаилович все пытался антиповскую руку поймать, но ртом, губами, отчего рот его был открыт и он головою вздергивал наподобие собаки. «Бейте меня, Шура, колотите меня… Я последний негодяй перед вами… Бейте! Бейте!» — дергал головою Валерий Измаилович. Антипов хотел спросить: для чего он возник тут, в темной пустой комнате? Когда вечер? Когда все куда-то ушли? Валерий Измаилович сам пытался объяснить, губы прыгали, зубами щелкал, городил чушь: «И я ведь… Отец был коннозаводчик… Все я знаю… Зачем же я негодяй? — Вдруг захрипел, заплакал, еще сильней согнулся, почти головою в пол. Было его жаль. Но как во сне: ни сказать, ни сделать ничего нельзя. А может, то и был сон. — Все оттого, Шура… Сами знаете… Прости меня, Шура! Бей! Прости!» — И опять антиповскую руку ртом ловил. Исчез куда-то. |
| Скорее всего, они стали жертвой Егорьевской ЧК, состоявшей в то время сплошь из евреев, занимавшихся грабежами состоятельных граждан. Есть версия, которую высказывал мой дядя Глеб (сын тети Шуры – Александры), что Афанасия Васильевича с женой взяли в заложники и при удобном случае расстреляли. Все, что им принадлежало, – дом, имущество, драгоценности – было конфисковано. Ничего ценного от былого достатка в семье не осталось, сохранились только некоторые фотографии. Мой дед в то время учился в Коммерческом училище, позже он окончил Институт народного хозяйства им. Плеханова. Тяжелее всего пришлось его пятерым сестрам. Они в одночасье оказались без крыши над головой. Тем не менее продолжали учительствовать, а самая младшая, тетя Клаша, готовилась вступить на их стезю. Мой дед Дмитрий Афанасьевич Кузнецов. 1910 год Только две из пятерых сестер (тетя Лиза и тетя Шура) вышли замуж, всю жизнь над ними довлела тайна смерти родителей (возможно, чекисты взяли с них расписку о неразглашении). Переехав в Москву, тетя Шура и тетя Лиза вынуждены были скрыть свое происхождение. В 1929 году тетя Шура сумела договориться со священником старообрядческой Введенской церкви в с. Баланда, убедила его, что она якобы является крестьянкой. По этой справке и получила паспорт. К политике у теток было отвращение. Разговоров о современных исторических событиях они не поддерживали. И тем не менее в обыденной жизни они были предупредительны и доброжелательны. Стремились помочь родне, хотя возможности у них были очень скромные. Из своей маленькой учительской зарплаты, а позднее – из пенсии, тетя Лиза и тетя Клаша ухитрялись сэкономить, чтобы помочь семье брата. Тетя Клаша, выйдя на пенсию, устроилась работать безвозмездно в библиотеку. Лет за пять до смерти она приезжала в Москву к моей маме. Как-то за чаем мы разговорились, и она рассказала несколько историй из жизни Егорьевска первых лет революции. Хотя она рассказывала их от лица подруги, которой в 1918 году было 14 лет, мне показалось, что эти истории относились к ней самой. В конце 1918-го группа еврейских чекистов проводит обыск в богатой русской семье. Чекисты перетрясают дом, отбирают все ценности. Одежду, лампы, музыкальные инструменты грузят в машину. Ограбив семью полностью, садятся «жрать», вытаскивают все съестное из подпола, заставляют женщин жарить картошку с луком, выпивают, поют песни на идише, глумятся над «русскими буржуями», пристают к девушкам. Попытка отца семейства образумить насильников вызывает у них ярость. Руководитель чекистов на глазах 14-летней девушки убивает ее отца, затем они насилуют и убивают мать и сестру, а потом насилуют ее саму. Единственной из всей семьи ей оставляют жизнь, потому что она понравилась главарю чекистов. Он делает 14-летнюю девушку своей наложницей. Занимая ответственные посты в ЧК, он переезжает с ней из города в город. Она панически боится его. Он ее по-своему любит. |
| Ведь у меня день теперь начинается с того, что я думаю: увидимся ли мы? Вечером вдруг раздался звонок, и я услышала голос Нины Александровны в передней. Я вылетела навстречу и позади нее увидела высокую фигуру. У нас сидел в это время Шура, а потом пришла Елочка – получилась, таким образом, небольшая soiree . К ужину была подана только вареная картошка, но все уверяли, что очень вкусно, а Шура заявил, что это блюдо богов. Я не помню точно, что происходило и кто что говорил; я разговаривала с ним не больше, чем с другими. Я ко всем одинаково обращалась, но с кем бы я ни разговаривала – я говорила для него, мысленно вся настороженная, воображала, что он думает, что чувствует, слушая меня. Каждое слово приобретало большой, исключительный смысл, а когда он говорил, я слушала, а если в эту минуту со мной разговаривал кто-нибудь, я выслушивала, улыбалась, отвечала, но главная, лучшая часть меня слушала другой голос, другие слова, и я не пропустила ничего из того, что он говорил. Разговор каким-то образом зашел о лошадях, и он упомянул про свою лошадь, которую звали Вестой, и о том, какая она была умница; она была ранена одновременно с ним, и его денщик выстрелил ей в ухо, чтобы она не мучилась – бедная лошадка! Кто-то сказал, что по радио передают романсы Чайковского. Шура включил репродуктор, и Сливинский запел «Страшную минуту». Между Олегом Андреевичем и мной тотчас же словно бы натянули провод. Я почувствовала за этими словами его мысль. Я хотела не выказывать смущения, набралась храбрости и подняла глаза, но как только встретила его взгляд, тотчас покраснела, как рак, и от сознанья, что я покраснела, я почувствовала себя уличенной в чем-то… моя голова совсем поникла и никакими усилиями я не могла выйти из наваждения, что мысленно он говорит мне: «Я приговор твой жду, я жду решения!» А тут еще Нина Александровна, как нарочно, взглянула сначала на него, а потом на меня. Очень не скоро решилась я снова поднять глаза, и тогда он мне улыбнулся ласково и ободряюще; он всегда со мной так бережен, так корректен. |
| «Ну-ну, могу тебе верить и не верить в то, что материальная сторона её совершенно не интересует. Но подарки-то она от тебя принимает». – «За эти подарки мне часто от неё попадает. Были такие случаи, что подарок принимает не как наша русская девушка, а и в руки его не возьмёт, и сделает выговор, и, бывало, до часу после этого не разговаривает», – убеждал меня влюблённый товарищ. Клавдия Семёновна и Павел Петрович не знали, что сын их завязал такой крепкий узел, который не развяжет ни мать его, ни отец, ни близкие его друзья, а развязать его сможет только время и расстояние. Новостью об этом романе я поделился с Шуриной сестрой Зиной – с условием, чтобы она об этом не говорила Клавдии Семёновне. Из Зины оказался хороший партнёр. Тактично и дипломатично она стала заменять своими визитами поездки Клавдии Семёновны, которая прежде раз в неделю навещала Шуру. Теперь вместо матери стала ездить Зина. А Шуре она передавала сведения о состоянии матери, говорила: «Мама за тебя переживает, наверное, не миновать тебе отправки в действующую армию. Ты хотя бы здесь будь с нею ласков и ничем не огорчай её». Слова Зины отдалили намерение Шуры объясниться с родителями по поводу женитьбы на Зюзе. У нас с Зиной был общий взгляд на ситуацию: уедет Шура на фронт в действующую армию – и забудет Зюзю, и этому любовному роману придёт конец. Этот чаемый Шурой союз с Зюзей со стороны казался нелепым. «Шура, ты за какой это дамой волочился и рассыпался перед нею мелким бисером? Заранее тебя, Шурка, предупреждаю: не врать! Мы почти плечьми с тобой столкнулись в фойе, и ты постарался меня не заметить. Я понял, что эта дама – твоя любовь. А она что ж? Признаюсь, хотя у неё была прекрасная роза приколота к роскошному платью, но это мало скрасило рыжий цвет её лица», – так третировал Подкорытова прапорщик Зорин. Судя по всему, Зорин уже догадывался о влюблённости Шуры в Зюзю, потому и был так резок, давая нелестный отзыв о даме, которой поклонялся Шура. В учебной команде стали готовиться к экзаменам, занятия проходили усиленно. Всё пройденное повторялось снова и снова. За строевую подготовку беспокоиться было не надо: наши учебные чины были подготовлены в строевом отношении хорошо, а всего труднее для них были классные занятия, где шло изучение воинских уставов, – здесь требовалась хорошая память. А поэтому подъём учебной команды сделали на полчаса раньше, вследствие чего и офицерам нужно было на полчаса раньше являться на занятия. |
| Прошло несколько дней, и Шура не отлучался никуда, вечерами читал книги, а с вестовым записки посылал – очевидно, Зюзе. И, как будто, на каждую записку получал ответы. В один из таких вечеров в ответ ему принесли не маленькую записку, а большое письмо. Он прочитал его и задумался. Потом говорит: «В городском театре двенадцатого октября пойдёт опера «Черевички», ты пойдёшь на эту оперу?» – «Если в наряд по полку не попаду в это время, обязательно пойду, а ты как – пойдёшь или нет?» – «Мне, вероятно, не придётся идти: один я идти не могу: Зюзьку оставить неудобно, а у неё соответствующего платья нет. Сшить в дамском салоне за десять дней успели бы, но там будет дорого. У неё денег нет, и у меня в кармане пусто, а получка будет двадцатого. Если ты выручишь деньгами, я буду очень благодарен», – вздохнув, завершил он свою просьбу. Теперь только я он него узнал, что он каждый месяц после получки тридцать рублей отдавал матери. А Клавдия Семёновна передо мною погрешила: говорила, что Шура сейчас имеет слишком много карманных денег. Ну, ничего, это обыкновенная женская хитрость, и хитрость эта для каждой женщины нужда в семейной жизни. «Денег я тебе дам с условием, – ответствовал я, – сделай своей Зюзьке последний подарок и после этого забудь про неё. Какой же ты офицер? Считаешь себя защитником родины, а сам влюбился в старую деву, которая тебе подойдёт в матери, и плачешь от этой любви, как мальчишка. Война кончится – уйдешь с военной службы и найдёшь себе русскую девушку. Я сомневаюсь, что Зюзя может любить тебя так, как ты её любишь». Возмутило меня то, что Шура перед этим несколько дней не упоминал её и к ней не ходил. Я стал уже пожинать лавры, полагая, что манёвр мой с офицерским собранием был верный – а тут оказалось, что заключение моё было преждевременное и ошибочное. «На Зюзьке я женюсь, в скором времени с моими родителями по этому поводу будет объяснение», – заявил он. «Хорошо сделаешь, – возражал я, –мать свою убьёшь этой новостью, и мне свинью подложишь, что я проглядел и не смог вовремя отговорить тебя от этого глупого поступка. Выходит, ты и понятия не имеешь о любви, когда не в состоянии отличить естественную любовь от мальчишеского увлечения». – «Нет, ты ошибаешься, – горячился он, – в ней все почти положительные качества налицо: у неё доброе сердце, она не способна говорить неправду, её чувства стремятся всегда к возвышенному, материальную сторону она никогда не затрагивает, и эти вопросы для ней слишком ничтожны. По сравнению с нашими русскими девушками (а, те, которых я знаю, интересуются только тем, кто сколько получает жалованья) она – как небо от земли. Глаза у неё – зеркало души, её мягкий картавый говор вызывает у меня чувство радости, и всё это, вместе взятое, доказывает, что Зюзька будет мне очень хорошей женой». |
| Она была старше его на два года и казалась уже почти девушкой. Однажды ночью он проснулся оттого, что услышал, как она всхлипывает, потом громче, потом тишина. Спала Ланочка в коридорчике, прямо перед верандой. «Странно, почему она плачет?» — подумал Шурик. Он прислушался к какой-то возне, шепоту, вроде голос деда, а кто-то скулит, потом дед закашлялся, хлопнула калитка, залаяла соседняя шавка. «Значит, он вышел покурить», — подумал мальчик и провалился в сон. На следующее утро он проснулся поздно, в доме тихо, радио уже передает сказку. Лана, видно, пошла к соседней подружке, они любят вместе секретничать. Шурик еще полежал под простыней, послушал вкрадчивый голос чтеца про Оле-Лукойе и вышел в огород. В конце участка он увидел фигуру «отца», который возился в своем парнике. Шурик побрел к нему. Странно, дед курил. Обычно он говорил, что женьшень не переносит дыма и микробов. Не вынимая изо рта бычок «Беломора», он остервенело выкапывал китайские корни из земли. — А где Ланочка? — спросил Шура. — В Москву уехала, — ответил дед. — Почему? Вроде она не собиралась… — Не знаю, — мрачно буркнул «отец». В воскресенье вечером они вернулись в Москву, и Шура позвонил сестре. К телефону подошла тетка. — Лана больна, она не может с тобой говорить… — Она поедет со мной на дачу в следующую субботу? — спросил Шура. — Нет, на эту проклятую дачу она больше никогда не поедет, — тетка заплакала, перевела дыхание. — И скажи своему «отцу», что я ему больше не дочь. Так ему и передай! — В трубке послышались короткие гудки. Все это было для Шурика непонятной загадкой, все в его голове перевернулось, он присел на стул рядом с телефоном и долго рассматривал узоры арабского ковра. Утром он увидел красные от слез глаза бабушки. Она собиралась ехать на другой конец города к тетке. Ему было трудно тогда понять, что произошло с Ланой. Почему она уехала с дачки, не попрощалась с ним? Он любил ее и был совершенно уверен, что когда вырастет, то придет к ней домой с букетом цветов и попросит стать его женой. Они будут счастливы. Ему нравилось в ней все, особенно трогательный пушок над верхней губкой, похожий на тонкие усики, они смешно топорщились, когда она смеялась. Он дрожал всем телом, когда трогал ее за толстую русую косу, всегда аккуратно заплетенную, с широкой шелковой лентой. Он любил ее толстенькие, маленькие ножки и вообще всю так плотно сбитенькую фигурку. Весь облик Ланочки, телесный и душевный, вызывал в нем покой, уют, и ему казалось, что только она и есть для него настоящая защита. Что-то подобное он испытывал во время внезапного ливня на детской площадке перед домом: он стремглав кидался под грибок-мухомор из жести и дерева, с красной раскраской и белыми пятнышками, сидел под ним совершенно счастливый, вокруг лились потоки воды, а ему было тепло и сухо. Ланочка всегда знала, как нужно действовать, в школе была круглой отличницей, частенько готовила уроки для него, особенно математику и русский. |
| Вот уже три месяца, как Шура жил в квартире у бабки-профессорши, про себя он называл ее «бубу». Когда-то большая барская квартира со временем превратилась в коммунальную. По коридору она разделялась дверью, чтобы оградить соседей от звуков рояля и пения. Ученики к бабке шли постоянно, кто распевался, кто разучивал арии, в награду своему профессору они несли букеты цветов, коробки конфет, с юга привозили корзины свежих фруктов. Бабка осталась обладателем двух огромных комнат и маленькой «горницкой», примыкавшей к общей кухне. В эту темную, без окон комнатенку и был прописан Шурик. Дверь неплотно закрывалась на навесной крючок, так что все кухонные прелести борщей и каш, ругань и секреты соседей Шура познал на собственной шкуре. «Профессор»(только так все величали бабку) внука своего жалела и уже давно сделала через знакомства в горисполкоме ему прописку. Так он стал обладателем десяти квадратных метров жилплощади. Комната напоминала длинный пенал, вдоль стены стояла раскладушка, колченогая этажерка и два раскладных стула. В стену Шура вбил много гвоздей, на них можно было вешать одежду. После роскошной квартиры отца это жилище напоминало тюремную камеру. Бабка — «божий одуванчик» — была из старорежимных, поговаривали, что даже хороших кровей, но под воздействием известных обстоятельств она старалась о прошлом забыть, воспоминания ее всегда начинались словами «после революции», к началу этих исторических событий она побывала уже замужем и якобы развелась. Что стало с ее мужем, никто не знал. Отец Шурика выспрашивать мать боялся, о своих «благородных кровях» вспоминал только в кругу семьи, редко и полушутя. В профессорше тлели доброта и порядочность, она любила делать подарки, была кристально честна и аккуратно ходила на партсобрания в Консерваторию. Наверняка в детстве ее воспитывали в вере, может быть, она когда-то знала молитвы, но в новой стране, которая отбросила пережитки прошлого, слово «Бог» у нее подменилось на слово «совесть». Бабка была обладателем всевозможных народных, заслуженных и лауреатских званий, а еще она была окружена почетом и лизоблюдством на всех уровнях. От ее чопорной сухости и принципиальной честности многим становилось не по себе. |
|
|
