| Дворянское поколение, пришедшее на смену пышной эпохе первых побед, — вот той эпохе, о которой так сладко и так лицемерно рассказал нам Толстой в «Войне и мире», попало в уже сложившуюся социальную обстановку и в уже сложившуюся культурную традицию. Дворянин кающийся и дворянин секущий, разночинец бунтующий — все они воспитывались на одних и тех же Дидеротах, Вольтерах и Гегелях. «Вооружаясь культурой», они ничего другого найти не могли, ничего другого не было. И самые реакционные круги правящего слоя и самые революционные из разночинцев — все они в одинаковой степени впитывали в себя чужую и ненужную культуру. Или точнее — обрывки чужих и ненужных культур. Восторгались перед сахаринными Мадоннами и отворачивались от суровых рублев¬ских «ликов». Падали ниц перед «страною святых чудес» и презирали святые подвиги нашего прошлого. Подбирали малейшие осколки европейских развалин и не замечали Спаса-на-Нередице. Изучали Плутарха или Аристотеля, но не имели понятия о Степенной книге или о Ниле Сорском. Россия была захолустьем. Глубоким, азиатским захолустьем просвещенного Запада. Нутряная, инстинктивная любовь к родине переплеталась и с презрением, и с негодованием: неужели же нельзя эту русскую дубину обтесать под Лейбница, Вольтера, Канта, Гегеля, Маркса? Неужели нельзя сделать из нее человека? Оказалось: нельзя. За чаепитиями и попойками, в газетах или в книгах очень легко было одной цитатой из Гегеля громить другие цитаты, одним полным собранием сочинений идеологически проламывать черепа сторонникам других полных собраний сочинений. Но как только из уюта дворянских гнезд или из кабачного дыма разночинных редакций выходили на свет Божий, то оказывалось: все это решительно ни к чему. И у всего этого нет точки приложения сил. Все это висит в воздухе и болтает ногами и языком. Никаких реальных ценностей. Ничего того, что могло бы понадобиться народу. Даже в агротехнике — напутали и в ней. Немецкие рецепты, проверенные для немецкой почвы и немецкого климата, не говоря уже о немецких социальных условиях, навязали и русскому мужику. |
| Крупнейший представитель итал. органной музыки XVII в., органист базилики св. Петра (1608-1628, 1634-1643) Дж. А. Фрескобальди, создал классические образцы свободных от литургического муз. материала клавирных жанров барокко (токкаты, ричеркары, фантазии, канцоны, каприччио), оказав значительное влияние на творчество современников и представителей следующих поколений в различных регионах Европы (включая творчество органистов Сев. Германии и, через их музыку, И. С. Баха). Написанные в ярком импровизационном ключе токкаты композитора могли исполняться во время службы в качестве прелюдий или отдельных пьес. Собственно церковные сочинения Фрескобальди содержатся в 2 его поздних публикациях: во «Второй книге токкат и других клавирных сочинений» 1627 г. (4 гимна, включая «Ave maris stella», и 3 «Magnificat») и в собрании органных месс «Музыкальные цветы» (Fiori musicali, 1635). Последнее содержит музыку для тех же 3 наиболее употребительных месс, что и в упомянутых публикациях предшественников (Дж. Каваццони, Меруло), однако из всех песнопений ординария версеты представлены только к «Kyrie» - более того, их количество, различное для каждой из месс, превышает необходимые для практических нужд 5 пьес. Очевидно, что и это классическое собрание, и многие другие, аналогичные ему, не задумывались как готовый и полный материал для муз. оформления службы. Фрескобальди хотел дать разнообразные примеры импровизации на cantus firmus, а также представить ряд самостоятельных пьес для ключевых моментов участия инструмента в отправлении мессы: токкаты, предваряющие начало богослужения (avanti la Messa); канцоны, исполняющиеся вместо градуала (dopo la Pistola, букв.- «после Послания»); ричеркары, заменяющие пение оффертория (иногда - с предшествующими им токкатами; dopo il Credo, букв.- «после Символа веры»); токкаты на возношение Св. Даров (per le Levatione), выделяющиеся, согласно требованиям «Церемониала епископов», своим «степенным и сладостным звучанием» (graviori, et dulciori sono); канцоны «после причащения» (post il Comune). |
| Так, в книге: „Историческое известие о пении Греко-Российской церкви“ мы читаем следующие о них замечания: „Первый глас, прямой, более других прост, но вместе – важен и величествен, – способен настраивать душу к возвышенным чувствованиям; вторый глас есть нежный, трогательный, сладостный, располагающий к любви, умилению, состраданию; третий глас – плавный, тихий, степенный, но вместе – твердый, мужественный, способный укрощать страсти, водворять внутренний мир; четвертый глас – быстрый, торжественный, восхитительный, возбуждающий радость и веселие; пятый глас – косвенный первого прямого, есть мрачный, унылый и вместе растворенный чувствами радостными; в некоторых местах возвышающийся до торжественности четвертого гласа; шестый глас, косвенный второго прямого, – весьма печальный, способный расположить душу к сердечному сокрушению о грехах, но вместе и пленительный, наполняющий душу благоговейным умилением; седьмый глас, называемый у греков „тяжелым“, есть глас важный, мужественный, как бы воинственный, вдыхающий бодрость, мужество, упование; восьмый глас весьма поразительный и печальный, а в некоторых местах как бы плачевный и выражающий глубокую скорбь души“. 306 Со своей стороны прилагаем в русском переводе общую характеристику византийских гласов из греческого Октоиха. 307 Глас 1-й Твоими звуками пленясь искусство пения Тебя чтит первым местом. О достойна честь! Глас, названный наукой музыкальной первым, Благословен да будет первый и от нас. Ты первый первые красот в себе содержишь, Тебе прилично первенство везде над всем. Глас 2-й Хотя вторым по чину местом ты владеешь, Но первая, медовый, сладость от тебя: Твоя текущая струей медовой песня Снабжает туком кости, сладостью сердца; Твои, конечно, песни пели и сирены: Так нежно песнь твоя медовая течет! Глас 3-й Хотя и третий ты, но доблестью зрелой Ты третий первому подобен из гласов: По истине ты прост, чужд всякого тщеславия, И мужествен, за что тебя по праву чтим: Царишь над сонмом трех тебе родных напевов, Приличный сонму, строгий правящему чин. |
| И во всем усердно подобствова богоугодному исправлению державного и благонравного си святаго супруга; С ним же единомудренно в заповедех Господних благозаконно живущи, породи ему сынове и дщери и воспита их благочестно. Пребысть же в супружестве 22 лета. Повествование «Вмале сказания» строится на более кратком известии «Слова о житии и преставлении». В такой форме реализации житийного канона акцент смещается с семейной аскезы супругов (что характерно не только для преподобнических житий, но и для большинства житий в целом) на создание образцовой христианской семьи, для которой совершенный отказ от супружеских отношений не является обязательным условием. Проанализировав введение «Вмале сказания», мы можем заключить, что житийный канон в этой части произведения реализован при помощи библейских цитат, указывающих на единство святой со Христом и прочими подвижниками, сравнений, эпитетов и устойчивых выражений, характерных для житий преподобных и благоверных князей. Большинство этикетных формул направлено на создание художественной орнаментальности текста или служит средством абстрагирования, которые свойственны литературному канону этого времени . Житийный канон «Вмале сказания» поддерживает отношение нестрогого подобия равноапостольным князьям Владимиру и Ольге, которое задается в этой части произведения. Благоверная княгиня Евдокия становится еще одним примером «российской земли благочестия основания и православной веры утверждения» для читателя ее жизнеописания. Принимая непосредственное участие в управлении государством, святая княгиня несет подвиги молитвы, поста и милосердия по отношению к нуждающимся. Она органично сочетает две традиции женского служения: служение во власти и служение в семье. Усачев А.С. «В мале сказание» о Евдокии-Евфросинии в Книге Степенной царского родословия//Духовный путь Московской Руси. Материалы научной конференции посвященной 600-летию со дня блаженной кончины преподобной Евдокии-Евфросинии великой княгини Московской. М., 2007. С. 70. |
| Впрочем не одни честолюбивые замыслы побуждали Князя Суздальского поднять оружие против Новгорода и не одно богатство его было причиною того, что все тогда завидовали, или лучше сказать ненавидели Новгород. Оскорбление прав Княжеских, преступление клятвы, вольность Новгорода, – вот что главным образом было причиною того, что все Князья поголовно готовы были восстать на него, ждали только случая. И когда Андрей Георгиевич, оскорбленный в 1169 году упорством и изменою Новгородцев, решил смирить непокорных, то на его мнение дружно откликнулась вся земля Русская и предложила свои услуги – наказать буйных Новгородцев, «крамольников извечных» 27 . Современники самыми мрачными красками описывают тогдашнее поведение Новгородцев: «не прави суть Новгородцы», говорится в Степенной книге и других летописях, «яко забыша великую милость прежних великих Князей, иже поволиша им Князя к себе взимати от сынов и от внучат у великих Князей, его же прошаху, да господствует ими. Новгородцы же в самочиние уклонишася и ко Князем своим уложенный завет преступати начаша, и Князей своих безчиноваша, и изгоняху их от себе, и осрамляху и грабляху» 28 . Словом: все обвиняли Новгородцев в какой-то неблагодарности, гордости, непостоянстве и корыстолюбии. Во всех Российских областях и удельных княжениях стали тестнить Новгородцев, приезжающих туда более по делам торговым. Купцов ловили, грабили, заключали в темницы, где многие из них даже умерли. Первые неприятельские действия между Суздалем и Новгородом начались в северной части области Новгородской. Острова на Белом море, равно как берега этого моря и вся Задвинская страна исстари принадлежала Новгороду, откуда получалась богатая дань рыбою и дорогими мехами. В настоящий раз Двиняне не захотели платить обычной дани Новгороду и поддались Великому Князю Андрею Георгиевичу 29 . Вероятно лазутчики Великого Князя Суздальского возмущали народ в покорных Новгороду задвинских землях против правительства; потому что как сын, так еще прежде и отец Георгий Долгорукий, домогались обессилить Новгород и потому не пропускали оттуда сборщиков даней проходить чрез подведомственную им Белозерскую область. |
| 145 Как бы марки или билеты, удостоверявшие личность. Об употреблении печатей в смысле знаков предъявления см. во второй половине тома, стр. 516–517 (но при этом сн. ещё то, что говорит Константин Порфирогенит в Deadminist. imper., сар. 53, ed. Bonn. p. 251).– В договоре Олеговом с Греками 911г. говорится, что послы русские подписали грамоту договорную „своею рукою”. Если подпись не состояла в начертании каких-нибудь условных знаков, а была настоящая подпись, то будет следовать, что искусство письма до некоторой степени было известно Русским уже во времена Олега (между послами могли уметь писать немногие или даже и всего один, чтобы подписаться за всех). 146 Что Ольга была Варяжка, это, во-первых, показывает её Варяжское имя (Ольга вместо Олега – женское имя из мужского Олег, которое употреблялось и в форме Ольг, – прилагательное притяжательное Ольгович), – во-вторых, это должно предполагать на том основании, что ещё не ославянившемуся Игорю Олег не мог взять в жёны Славянки (на этом, конечно, последнем основании называют Ольгу Варяжкою и её позднейшие жития, – пространное в Степенной книге I, 6, краткое у преосвященного Макария, История т. I, издание 2 стр. 276, cfr Карамзин 1, 78). А о мнении покойного архимандрита Леонида, основанном на одном Каменевиче-Рвовском XV века, будто Ольга была не Варяжка, а Болгарка, из города Плескова не русского, а древнего болгарского (Русская Старина, 1888г. Июль, т. LIX, стр. 215–224) может быть упомянуто разве только для курьёза. 148 Позднейшее предание, что Ольга была от веси Выбутския, что в настоящее время есть село Выбутино или Лабутино, находящееся в 12-ти вёрстах от Пскова вверх по реке Великой, „ещё граду Пскову (тогда) не сущу”, и что она была от рода не княжеска и не вельможеска, но от простых людей, – в сейчас указанных житиях (которые, записывая или сочиняя предание, упустили из виду то, что Варяги были господа и что из них не могло быть простых людей). 150 Он ясно даёт знать это тем, что первый описанный у него приём её есть приём в аудиенц-зале при посредстве министра иностранных дел (см. ниже). |
| «Но кто, спрашивает Голубинский, будет иметь охоту верить ему (Татищеву), чтобы у него был единственный список Патерика, в котором будто бы читались неожиданные известия, им сообщаемые»... И «во всяком случае, сам Татищев дает нам право предполагать туг возможность недоразумений с его стороны каких бы то ни было курьезных и сколько бы то ни было неосновательных. Говоря о последней увещевательной беседе умиравшего Константина к детям, Татищев пишет: «хотя слова его Симон записал, не неудобно (сомнительно), чтобы все и безпогрешно было, особливо в начале, о суете жизни говоря, применял оную сну, якобы о будущем мало верил» (III, 514, прим. 601–602). То есть, Татищев находит, что Константина (который, по нему самому, «в науке философии довольно просвещен был») Симон хотел представить человеком неверующим (философом XVIII в.!) Пусть прочтет читатель эту увещательную беседу Константина к детям в той ее позднейшей редакции, в которой читал ее Татищев, в Никоновской летописи (II, 337) или в Степенной книге (I, 326) и он увидит, как иногда странно мерещилось достопочтенному историку!» (876–878). В заключение приходится спросить, так ли хорошо, в самом деле, реабилизована память Татищева, как историка, и так ли бесспорно доказана его ученая добросовестность, как уверяют его защитники. Конечно, этот вопрос должен решаться на более широкой почве проверки всех татищевских данных. Но если бы подтвердилась документально огромнейшая часть их и если бы было доказано, вопреки Голубинскому, не только то, что так называемая Иоакимовская летопись не есть личное произведете Татищева, но что она бесспорно древнего происхождения, Татищеву все одно не выйти обеленным из суда исторической критики, поставившей себе девизом: amicus Plato, sed magis amica veritas. Над ним все будет тяготеть обвинение в тенденциозности, по крайней мере, там, где дело касается истории и значения просвещения и участия в нем духовенства. Сам Татищев дает легко заметить эту тенденцию, когда выставляет всюду руководящую роль разума, этой пружины истории, и в личной, и в церковной, и в государственной жизни, когда вменяет правительству, как первую и главнейшую обязанность, просвещение народа, «научение от младенчества разуму», когда настаивает прежде всего на распространении просвещения среди невежественного сельского духовенства 29 . |
| Епифаний так описывает Зырянский край, при св. Стефане, местных жителей, а также соседних с ними: «Река же едина, ей же имя Вымь (по зыр. «йемва», т. е. игла вода), си обходяшия всю землю Пермьскоую (т е. Вычегодскую парму), и вниде в Вычегдоу (по зыр. «васэдч», т. е. чистая вода); река же дроугая именем Вычегда («эжва», т. е, река, протекающая близ зеленых лугов, а не зеленоватая или мутная река, как поясняет это название г. Лыткин (Зыр, край 19 стр.), си исходящия из земля Пермьскыа и шествоующи ко северней стране и своим оустьем вниде в Двиноу, ниже града Оустюга за четыредесять поприщ; река же третьяя нарицаемая Вятка, яже течет в другую страноу Перми (т. е. по другой стороне обширной Зырянской пармы, к югу), и вниде в Камоу (по зыр. «ком-ю», т. е. быстрая река); река же четверта имянем Кама. Сии есть оубо обходящиа и проходящиа всю землю Пермьскоую сквозе ню, по ней же мнози языци седять, си и оубо грядоущиа оустремлением прямо яко к югу (от Вычегодской пармы) и своим оустием вниде в Волгоу, близ града нарицаемаго Болгар». «А се имяна местом и странам и землям и иноязычником, живоущим вкроуг Перми (в самой обширной парме): Двиняне (живущие по Двине), Оустьюжане (при устье Юга), Вилежане (по р. Виледи, недалеко от Пыраса), Вычегжане (по р. Вычегде или «Эжве»), Пинежане (по Пинеге), Южене (по Югу), Сырьяне (в других летописях: Сырояне, Сырьяне, Сырьане, Сыране, Сыряне или: Серьяне, Серояне, Сириане и Сирнане общее название всехъ Вычегодских, Сысольских и Вымских Зырян, известных Епифанию, (по рассказам св. Стефана), Гайане (Гамане по Никон, лет., Галичане, по Лыткпну), Виатчене (живущие по р. Вятке), Лопь (по р. Лопве, впадающей в Каму), Корела, Югра (Йегра, т. е. Остяки), Печера (жит. по р. Печоре), Вогоуличи (Йегра, жившие по р. Яренге, впадающей в Вычегду), Самоедь (живущие к северу по тундрам), Пертасы (Никон, лет. IV, 268 Петрасы неизвестный народ), Пермь великая, глаголемая (в Степенной книге ч. I, 524 стр., благодаря славянским титлам, это слово обозначает особый народ Гамаль) Чюсовая» (т. е. по р. Чусовой, притоке Камы, Памятн. 123 стр.) |
| Этим непосредственным влиянием не исчерпывалось, однако, руководящее значение их, простиравшееся и на историю нашей «литературы», и на судьбу всей четьей письменности. Первая считается отобразом господствующих идей и проводников их в народную жизнь. Но если оставить в стороне немногочисленные памятники древнерусского устного народного творчества (былины и поэтические произведения), то можно утверждать, что наша старина почти не сохранила нам словесности, стремившейся исключительно к эстетическому действию, так как огромное большинство ее памятников возникло в силу житейских потребностей, между которыми самыми существенными были требования церковного устава, разъясняющие нам происхождение преобладающих особенностей так называемой древнерусской литературы. Наиболее обширный отдел ее был учительный, предназначенный согласно с предписаниями Типикона для употребления в церквях или для внецерковного чтения за трапезой и в кельях. Кроме того богослужебные интересы влияли и на самые свойства литературного памятника. В целях церковного назидания деловитый рассказ жития превращался в нравоучительное сказание, или в слово, написанное в стиле богослужебных песнопений, и даже на страницы летописных заметок, где строгая фактичность была бы так уместна и естественна, очень рано проникла церковно-назидательная точка зрения на события временных лет, как на признаки продолжающегося божественного домостроительства на земле. В степенной же книге – мы имеем уже нравоучительный памятник, писанный в стиле богослужебно-житийном. В истории церковного устава и назначенных им чтений следует искать разгадку и основного направления древнерусской духовной литературы и последовательности в ее развитии, и частных интересов ее, и стилистических вкусов писателей, живших до половины XVII века включительно. Наиболее яркие выразители течений общественной мысли XV u XVI века преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский , митрополиты Даниил и Макарий могут быть правильно поняты только после сопостановления их трудов с суммой типикарных чтений их эпохи. |
| В середине XVI века эта общепризнанная теория была поставлена под сомнение. В Москве к этому времени молчаливо отказались от обвинений греческой церкви и Византии в сговоре с «латинством». В «Степенной книге», отражавшей точку зрения официальных московских церковных и светских кругов начала 60-х годов XVI века, рассказывалось, что когда после заключения во Флоренции соглашения о объединении католической и православной церквей папа послал в Константинополь «на патриаршество» своего ставленника Григория, «православнии святители и вси люди не токмо не прияша» его, но и сорвали с него святительские одеяния, и он бежал в Рим. После этого «бысть поставлен в Цариграде патриарх православен», а те, кто, «не стерпеша мук», согласился в Италии на соединение с латинянами, припали к ногам этого патриарха «и прощения прошаху, кричаще и плачуще неутешно». Если, как утверждали в Москве, в Константинополе сразу же и безоговорочно отвергли унию, заключенную во Флоренции, то, следовательно, причины обрушившегося на Византийскую империю «Божьего гнева» следовало искать не в религиозной политике последних византийских императоров. Тогда в чем же? На вполне закономерный в середине XVI века вопрос о причинах падения мировой христианской империи были предложены разные ответы. Максим Грек в своих посланиях Ивану IV объяснял, что «Божий гнев» вызвали неправедные поступки греческих царей по отношению к своим подданным, их «гордость и превозношение». Совсем другой ответ на этот вопрос предложил Иван Семенович Пересветов. Пересветов в России был пришельцем, выходцем из мелкой православной шляхты Великого княжества Литовского, и его жизненный путь резко отличался от жизненного пути большей части русских дворян и русских книжников. В составе одного из наемных отрядов, набиравшихся польскими и литовскими магнатами, он принял участие в борьбе за венгерский трон между Янушем Заполья, которого поддерживали османы, и Фердинандом Габсбургом. В середине 30-х годов XVI века, находясь в молдавской столице Сучаве, он познакомился с выходцем из России Василием Мерцаловым и под впечатлением его рассказов решил искать себе счастья в Русском государстве. Хотя большая часть его службы прошла в войсках Фердинанда Габсбурга, Пересветов прибыл в Россию горячим энтузиастом османских порядков. Османская империя представлялась ему совершенным государством, которому для достижения идеала не хватало только принятия истинной православной веры. |
|
|
