| Волумнии из «Кориолана» 380 с удивительной силой, выразительностью и естественностью. Южин прочел рассказ Отелло перед Сенатом 381 и монолог из «Макбета», Правдин – 2 сцены из «Много шуму из ничего» – Борахио 382 с Конрадом 383 . Все это вызывало большой восторг публики. В общем, заседание очень удалось. Мы: М. К. Любавский, Грушка, Розанов, Брандт, Соболевский, Лопатин, К. Н. Успенский и дамы: У. М. Грушка, Успенская и Лиза посидели еще некоторое время за чаем в проректорской. В 6 ч. вечера были дома. Погода и сегодня чудесная; совсем летняя жара. Вечером я сделал прогулку; встретил Сторожева, шедшего из несостоявшегося, за неприбытием членов, заседания в Чупровском обществе в память М. М. Ковалевского: собралось всего 6 человек; затем Кизеветтера, который почему-то счел нужным обругать заседание в Университете, где он не был, и двух братцев Соболевских. 24 апреля. Воскресенье. У меня был Пчелин, оставленный при Университете по истории русского права А. Н. Филипповым, и показывал мне свою программу, гораздо более простую, чем наши программы для оставленных. Вечером заседание ОИДР с присуждением Карповской премии 384 профессору Петроградской духовной академии Глубоковскому за непомерно длинное сочинение об архиепископе Смарагде 385 , вовсе не настолько замечательном, чтоб о нем такую книжищу писать. Реферат был С. Б. Веселовского о составе XXV главы Уложения 386 , очень интересный. 25 апреля. Понедельник. Чувствовал себя не очень здоровым: кашель, насморк, хрипота в горле. Никуда, несмотря на великолепную погоду, весь день не выходил и с утра до вечера сидел за работой над Петром. У меня была курсистка Бакланова по поводу темы для кандидатского сочинения. Она интересуется мелкими служилыми людьми и желает изучить их быт, службу и землевладение в XVII веке в пределах одного какого-либо уезда по архивным документам 387 . Задача, так поставленная, показалась мне серьезной и интересной. 26 апреля. Вторник. Вставши очень рано, много работал над Петром и к завтраку окончил описание 1-го Азовского похода. По пути в Университет на факультетское заседание, встретил на Сивцевом Вражке Д. Н. Егорова, только что вернувшегося из Нижнего – он там состоит, как мы шутим, ректором Нижегородского университета – т. е. чего-то нарождающегося, вроде Шанявского в Москве. Он сообщал о красоте Волги и о забастовке рабочих в типографии Левенсон, вследствие чего, книжка «Исторических известий» должна будет опоздать. На заседании ничего интересного не было. Я пошел туда, чтобы поддержать кандидатуру Туницкого в приват-доценты; но от него никакого ходатайства не поступило. Вечер дома за книгой Зайончковского. В газетах гнусное известие – бомбардировка беззащитной Евпатории 388 . Вновь происходят яростные бои под Верденом, который все еще является, таким образом, центром событий. |
| Image by flickr user Allan Rotgers, licensed under Creative Commons. «Не хотите писать о нас, вам только хайп подавай» И в чем еще обвиняют социальных журналистов 5 января, 2022 И в чем еще обвиняют социальных журналистов Image by flickr user Allan Rotgers, licensed under Creative Commons. У нас под окном в центре Москвы, на Сивцевом Вражке, 10 лет назад сносили дом, а жителей выселяли на окраину. В нем не было ничего особо ценного, но, вместе с красивым историческим зданием, которое примыкало к нему вплотную, образуя красивый уступ, вместе с замыкающей улицу громадой МИДа, он представлял собой привычную часть городского ландшафта, был запечатлен на многих картинках и фотографиях. Дома было жалко. Жители, естественно, боролись, а представитель инвестора бил их и жег им машины. Мария Божович. Фото Анны Даниловой Однажды кто-то из соседей, узнав, что я работаю в газете, попросил про это написать (автор тогда работала не в «Правмире», а в газете «Ведомости». — Прим. ред. ). Я рассказала сюжет коллеге из отдела «Недвижимость», которая, как все сотрудники тогдашних «Ведомостей», отличалась журналистской въедливостью и дотошностью. Она заинтересовалась, впилась в тему, как бульдог, — и вскоре вышел материал. Через пару дней Оксана — одна из активисток, борющихся с выселением, — позвонила мне и сказала: — Ну что ж, поздравляю, купил наш рейдер твою журналистку. — Почему?! — Потому что он в этой статье, видите ли, «тоже объясняет свою позицию»! А какая там позиция? Бандит — и всё. И нечего было ему слово давать. Я начала было что-то про журналистские принципы и «обе стороны конфликта», но потом махнула рукой. Мужа Оксаны на днях неизвестные ударили в темном подъезде обернутой в бумагу бейсбольной битой, он попал в больницу, а в полиции отказались завести дело. Она ожидала статьи про свою беду и призыв к возмездию, а на примере ее дома получилась подробная история про то, как работает в столице механизм рейдерского захвата. Если это журналистика, то зачем она такая нужна? Кстати, тот дом, хоть и был все же расселен, по-прежнему на месте. Шума и скандала вокруг него оказалось так много, что город не продлил инвестору контракт. Возможно, какую-то роль сыграла в этом и статья. Оксана с семьей добилась большой квартиры в центре. Но что-то мне подсказывает, и по сей день она закатывает глаза и произносит сакраментальное: «Знаем мы этих журналистов!» |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 12 голосов: 3.3 из 5) Оглавление Об авторе Роман (Роальд) Семенович СЕФ родился 6 октября 1931 года в Москве, на Сивцевом Вражке. Родители Сефа стали жертвами сталинских репрессий. В 1937 году отца расстреляли, мать десять лет провела в лагерях. В 19 лет Сеф был арестован, год пробыл в одиночке, потом его отправили в Казахстан, где он провел 5 лет за колючей проволокой, чудом выжил. Роман Семенович окончил Литературный факультет МГУ им. М.В. Ломоносова. Первая книжка собственных стихов для детей – «Шагают великаны» вышла в 1962 году. К.И. Чуковский написал о ней: «Роман Сеф – человек талантливый, наделенный тонким и изыскательным вкусом. Трудно себе представить, чтобы у него под пером появился неуклюжий, корявый или путаный стих: все звонко, и ловко, и лаконично, и складно. И сама ткань его стихов чрезвычайно добротная». За годы творчества Романа Семеновича были изданы книги: «Речной трамвай», «Ключ от сказки», «Храбрый цветок», «Я сам», «Карнавал». Написаны пьесы-сказки «Емелино счастье», «Две бабы Яги», «Апчхи!». И создан сценарий четырехсерийного мультфильма «Мюнхгаузен». Переводы со словацкого М. Валека, К. Бендевой, с английского Дж. Чиарди занимали значительное место в творчестве поэта. Роман Семенович писал и «взрослые» стихи. В 1999 году увидел свет сборник «Турусы на колесах». Два года Роман Семенович Сеф вел на телевидении передачу «Спокойной ночи малыши». В одной из них он поцеловал поросенка Хрюшу в пятачок. И этим, может быть, покорил сердца самых «непокоряемых» малышей. В книгу «Шоколадный поезд», изданную в 2008 году, Р.С. Сеф включил лучшие стихи, написанные за долгую творческую жизнь. В них «…союз строгой дидактики и чистой радости, разумности и фантазии». Роман Семенович с грустью вспоминал ушедших друзей: Ю. Никулина, С.В. Михалкова, Б. Окуджава и многих других и тепло упоминал о тех, кто в его трудной жизни был рядом – А. Демидовой, И. Токмаковой, А. Баталове – всех невозможно перечесть. Часто на семинарах он рассказывал о лагерной жизни, о том, что помогло выжить там, не сломаться. «Главное, – говорил он, – нужно было оставаться человеком: следить за собой, не позволять себе ходить на лагерную работу небритым. Находить в себе силы поддерживать друзей». |
| Словцов немного постоял у церкви Афанасия и Кирилла, что на Сивцевом Вражке, полюбовался классической геометрией ее форм, но войти почему-то не решился. Двинулся дальше. На одном из старых домов заметил мемориальную доску: «В этом доме в конце 1911 — начале 1912 жила русская поэтесса Марина Цветаева». Постоял, раздумывая об ее судьбе, и пришел к безрадостному выводу, что и поэтессам на этом свете живется не сладко. Уж, во всяком случае, не слаще, чем поэтам. И действует этот неумолимый закон на всех самых талантливых. Причем с такой обязательной закономерностью, что даже обласканные властью и не обделенные наградами, но часто бездарные, хотят чем-нибудь походить на истинных страдальцев, придумывают себе мнимые гонения, диссидентство и всякую неустроенность, дабы обрести, пусть и фальшивый, ореол мученичества. Все, что Павел видел вокруг, возвращало ему ту Москву, которую он знал еще студентом Литинститута. Ту, которой он дышал, как самой поэзией. Ту, в которой даже запах метро имел мистическое значение столичного. Ту, куда слетались музы и пегасы, где восходила и угасала слава великих имен. Ту, которая хранила в себе необоримый дух русской старины и мужество 41-го года. Ту, где Павел умел безумно и безоглядно любить… Неужели все это когда-то было?! Когда громада высотки МИДа заслонила собой полнеба, Павел повернул обратно — в посадские переулки. «Выруливал» то на Большой Власьевский, то в Староконюшенный, то выходил на Пречистенку, откуда были видны золотые купола храма Христа Спасителя. Дойдя до театра Вахтангова, замер, внимая пешеходному гулу Арбата. Нигде уже не было снега, и Словцов с удивлением осознавал, что еще несколько часов назад он покинул настоящий «Сугробистан», где Россия казалась бесконечной и дремлющей. Здесь же размах Москвы сжимался до особого микрокосма одного района. Тщательно вылизанная брусчатка только в трещинах и стыках хранила снег. Ретро-фонари — часовые по обеим сторонам — не справлялись с имитацией древней европейской столицы. Не пахло здесь Европой, дух был особый. И вспомнилось вдруг есенинское: |
| В нем была и французская кровь — кажется, довольно отдаленных предков. А отец его был барин южно-русских краев, от него, думаю, Николай Александрович наследовал вспыльчивость: помню, рассказывали, что отец этот вскипел раз на какого-то монаха, погнался за ним и чуть не прибил палкой. (Монахов-то и Н.А. не любил. Но не бил. И к детям был равнодушен.) Лента развертывается. И вот Бердяевы уже в Москве. В нашей Москве и оседают. Даже оказываются близкими нашими соседями. Из тех двух комнат, что снимаем мы на Сивцевом Вражке в большой квартире сестры моей жены, виден через забор дворик дома Бердяевых, а жил некогда тут Герцен — все это недалеко от Арбата, места Москвы дворянско-литературно-художественной. Теперь Бердяевы занимают нижний этаж дома герценовского, Николай Александрович пишет свои философии, устраивает собрания, чтения, кипятится, спорит, помахивая темными кудрями; картинно закидывает их назад, иногда заразительно и весело хохочет (смех у него был приятный, веселый и простодушный, даже нечто детское появлялось на этом бурном лице). Иногда заходит к нам Лидия Юдифовна — редкостный профиль и по красоте редкостные глаза. Полная противоположность мужу: он православный, может быть, с некоторыми «уклонами», она ортодоксальнейшая католичка. Облик особенный, среди интеллигенток наших редкий, ни на кого не похожий. Католический фанатизм! Мало подходит для русской женщины (хотя примеры бывали: кн. Зинаида Волконская). Однажды, спускаясь с нами с крыльца, вдруг остановилась, посмотрела на мою жену своими прекрасными, прозрачно-зеленоватыми глазами сфинкса и сказала: — Я за догмат непорочного зачатия на смерть пойду! Какие мы с женой богословы? Мы и не задевали никого, и никто этого догмата не обижал, но у нее был действительно такой вид, будто вблизи разведен уже костер для сожжения верящих в непорочное зачатие. Николай Александрович мог приходить в ярость, мог хохотать, но этого тайного, тихого фанатизма в нем не было. Много позже, уже в начале революции, запомнилась мне сценка в его же квартире, там же. Было довольно много народу, довольно пестрого. Затесался и большевик один, Аксенов. Что-то говорили, спорили, Д.Кузьмин-Караваев и жена моя коршунами налетали на этого Аксенова, он стал отступать к выходу, но спор продолжался и в прихожей. Ругали они его ужасно. Николай Александрович стоял в дверях и весело улыбался. Когда Аксенов ухватил свою фуражку и поскорей стал удирать, Бердяев захохотал совсем радостно. |
| В нем была и французская кровь – кажется, довольно отдаленных предков. А отец его был барин южнорусских краев, от него, думаю, Николай Александрович наследовал вспыльчивость: помню, рассказывали, что отец этот вскипел раз на какого-то монаха, погнался за ним и чуть не прибил палкой. (Монахов-то и Н.А. не любил. Но не бил. И к детям был равнодушен.) Лента развертывается. И вот Бердяевы уже в Москве. В нашей Москве и оседают. Даже оказываются близкими нашими соседями. Из тех двух комнат, что снимаем мы на Сивцевом Вражке в большой квартире сестры моей жены, виден через забор дворик дома Бердяевых, а жил некогда тут Герцен, – все это недалеко от Арбата, место Москвы дворянско-литературно-художественной. Теперь Бердяевы занимают нижний этаж дома герценовского, Николай Александрович пишет свои философии, устраивает собрания, чтения, кипятится, спорит, помахивая темными кудрями, картинно закидывает их назад, иногда заразительно и весело хохочет (смех у него был приятный, веселый и простодушный, даже нечто детское появлялось на этом бурном лице). Иногда заходит к нам Лидия Юдифовна – редкостный профиль и по красоте редкостные глаза. Полная противоположность мужу: он православный, может быть, с некоторыми своими «уклонами», она ортодоксальнейшая католичка. Облик особенный, среди интеллигенток наших редкий, ни на кого не похожий. Католический фанатизм! Мало подходит для русской женщины (хотя примеры бывали: кн. Зинаида Волконская). Однажды, спускаясь с нами с крыльца, вдруг остановилась, посмотрела на мою жену своими прекрасными прозрачно-зеленоватыми глазами сфинкса и сказала: – Я за догмат непорочного зачатия на смерть пойду! Какие мы с женой богословы? Мы и не задевали никого, и никто этого догмата не обижал, но у нее был действительно такой вид, будто вблизи разведен уже костер для сожжения верящих в непорочное зачатие. Николай Александрович мог приходить в ярость, мог хохотать, но этого тайного, тихого фанатизма в нем не было. Много позже, уже в начале революции, запомнилась мне сценка в его же квартире, там же. Было довольно много народу, довольно пестрого. Затесался и большевик один, Аксенов. Что-то говорили, спорили, Д. Кузьмин-Караваев и жена моя коршунами налетали на этого Аксенова, он стал отступать к выходу, но спор продолжался и в прихожей. Ругали они его ужасно. Николай Александрович стоял в дверях и весело улыбался. Когда Аксенов ухватил свою фуражку и поскорей стал удирать, Бердяев захохотал совсем радостно. |
| – Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной при парикмахерах, – ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание. Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня. Пряхина вдруг широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из глаз ее двумя потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то поднял ноги. Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь всунулась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла. Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким, высоким голосом: – Меня сживают со свету! Бог Господь! Бог Господь! Бог Господь! Да взгляни же хоть Ты, Пречистая Матерь, что со мною делают в театре! Подлец Пеликан! А Герасим Николаевич предатель! Воображаю, что он нес обо мне в Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану Васильевичу! Умолю его выслушать меня!.. – Голос ее сел и треснул. Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он привычным жестом плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но Пряхина хрипло вскричала: – Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! – и выбежала вон. За нею устремился доктор, воскликнув «дорогая!» – а за доктором, вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими ногами, полетел Демьян Кузьмич. Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный голос страстно пропел: «…и будешь ты царицей ми… и… и…» – он пошел шире, лихо развернулся, – «раа…» – но двери захлопнулись, и голос погас. – Нус, я освободилась, приступим, – сказала Торопецкая, мягко улыбаясь. Глава 11. Я знакомлюсь с театром Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что, расхаживая по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался, задумывался, потом говорил: «Нет, погодите…» – менял написанное, совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической ошибки – хоть сейчас отдавай в типографию. |
| – Но подумайте, подумайте, Петр Петрович! – восклицал я. – Как же не читать выстрел? Как же его не читать?! – Ну, вот и прочитали! Пожалуйста, – сказал жестко Бомбардов. – Я не расстанусь со своим героем, – сказал я злобно. – А вы бы и не расстались… – Позвольте! И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и про мать, и про Петю, который должен был завладеть дорогими монологами героя, и про кинжал, выводивший меня в особенности из себя. – Как вам нравятся такие проекты? – запальчиво спросил я. – Бред, – почему-то оглянувшись, ответил Бомбардов. – Ну, так!.. – Вот и нужно было не спорить, – тихо сказал Бомбардов, – а отвечать так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши указания, я непременно постараюсь их исполнить. Нельзя возражать, понимаете вы или нет? На Сивцев Вражке не возражают. – То есть как это?! Никто и никогда не возражает? – Никто и никогда, – отстукивая каждое слово, ответил Бомбардов, – не возражал, не возражает и возражать не будет. – Что бы он ни говорил? – Что бы ни говорил. – А если он скажет, что мой герой должен уехать в Пензу? Или что эта мать Антонина должна повеситься? Или что она поет контральтовым голосом? Или что эта печка черного цвета? Что я должен ответить на это? – Что печка эта черного цвета. – Какая же она получится на сцене? – Белая, с черным пятном. – Что-то чудовищное, неслыханное!.. – Ничего, живем, – ответил Бомбардов. – Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не может ничего ему сказать? – Аристарх Платонович не может ему ничего сказать, так как Аристарх Платонович не разговаривает с Иваном Васильевичем с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. – Как это может быть? – Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году и с тех пор не встречаются, не говорят друг с другом даже по телефону. – У меня кружится голова! Как же стоит театр? – Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они разграничили сферы. Если, скажем, Иван Васильевич заинтересовался вашей пьесой, то к ней уж не подойдет Аристарх Платонович, и наоборот. Стало быть, нет той почвы, на которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая система. |
| Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно было идти на репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно. – Мишу Панина вы не знаете, родились в Москве, – скороговоркой сообщал Бомбардов, – насчет Фомы скажите, что он вам не понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не возражайте. Там выстрел в третьем акте, так вы его не читайте… – Как не читать, когда он застрелился?! Звонки повторились. Бомбардов бросился бежать в полутьму, издали донесся его тихий крик: – Выстрела не читайте! И насморка у вас нет! Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке. Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте, где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке. Она спросила: «Вам чего?» – и подозрительно поглядела на меня. Слово «назначено» совершенно ее удовлетворило, и я повернул за угол. Точка в точку в том месте, где было указано, стояла кофейного цвета машина, но на колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с машиной стояло ведро и какая-то бутыль. Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к бюсту Островского. «Э…» – подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке весело пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не успел я усмехнуться, как старинная дубовая темнолакированная дверь открылась, и из нее вышел старикашка с кочергой в руках и в заплатанных валенках. Увидев меня, он испугался и заморгал глазами. «Вам что, гражданин?» – спросил он. «Назначено», – ответил я, упиваясь силой магического слова. Старикашка посветлел и махнул кочергой в направлении другой двери. Там горела старинная лампочка под потолком. Я снял пальто, под мышку взял пьесу, стукнул в дверь. Тотчас за дверью послышался звук снимаемой цепи, потом повернулся ключ в дверях, и выглянула женщина в белой косынке и белом халате. «Вам что?» – спросила она. «Назначено», – ответил я. Женщина посторонилась, пропустила меня внутрь и внимательно поглядела на меня. – На дворе холодно? – спросила она. |
| Александровское училище, церковка, контора Уделов (где столько живал Тургенев), дом Рябушинского — и зеленый откос к бульвару. Зеленый и опрятный бульвар: дети с няньками, студент на лавочке с книжкой, розовый закат, сквозь наливающиеся почки лип. Летом прохладно от густой листвы. Ранней весной — первый обтаивает откос, глядящий на юг, и первая зазеленеет на нем травка. Вообще же, вспоминая милое это место, всегда ощущаешь свет и облегчение. Гоголь любил Пречистенский бульвар. В нем самом не было светлого, но стремление к красоте — Рима ли, Италии, наших золотых куполов — всегда жило. И то, что прославить писателя Москва решила на Пречистенском, не удивляет. В 1909 г. исполнилось столетие рождения его. На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж, задумчиво поглядывал со Страстного на площадь с трамваями. Очередь дошла до Гоголя. Времена были мирные, денег достаточно. Памятник заказали скульптору Андрееву, Николаю Андреевичу и разослали приглашения на празднество в России и Европе. Той зимой жили мы в Риме. Уезжая весной из Москвы, бросили квартиру, лето провели в деревне, а там — в Италию. Возвращаясь, не очень-то беспокоились об устройстве: Москва велика, где-нибудь да приткнемся. (Все тогда в нашем кругу так жили: неужели стали бы заводить «обстановочки», сберегательные книжки, и т. д.?). И на этот раз мы не ошиблись. Получили две комнаты большой квартиры на Сивцевом Вражке, у близкого нам человека. Занимали низ старинного особняка. Мои окна выходили во двор, за забором которого стоял дом Герцена. Наискось жил Бердяев — его кабинет смотрел на герценовский двор. Была теплая, серая зима, со снегом, после Италии холодным. В нашем доме все шло чинно, несколько и в старомодном духе. Девочки ходили в гимназию, горничная Домаша в белом фартуке аккуратно подавала на стол в большой столовой. В окнах тащился на санках Ванька, по ухабам Сивцева Вражка. Домаша, три месяца назад приехавшая из Рязанской губернии, жеманно говорила, что уж ничего не помнит, как там живут у «мюжиков». |
|
|
