| E. Собр. соч.: В 20 т. M., 1969. T. 8. С. 185). 419 Вы горько жалуетесь, что мы называем вас «молодым человеком» — Всё — молодым. — Щедрин говорит об этом в подстрочном примечании к своей статье, которое далее Достоевский приводит полностью. 420 …вроде «Корнета, играющего на пистоне» — в «Головешке». — Речь идет о карикатуре H. А. Степанова, помещенной в «Искре» (1862. 19 окт. С. 523). Комический смысл карикатуры и подписи к ней был основан на каламбуре и сводился к тому, что невежественный крупный чиновник (собеседник именует его «ваше превосходительство») не воспринимает слова cornet a piston (корнет-а-пистон) как название духового музыкального инструмента и, по собственному признанию, приехал в Павловск, «единственно, чтоб послушать, как играет корнет на пистоне». 421 …кураж! — смелее! ( от франц. courage). 422 …попреков за табачную фабрику. — Владельцем табачной фабрики был M. M. Достоевский. «Искра», как справедливо пишет Достоевский, многократно высмеивала на своих страницах этот факт биографии редактора «Времени». В за 1863 г. «Искра» в статье В. П. Буренина за подписью «Хлебный Свистун» поясняла, почему она «перестала различать издательскую деятельность г-на M. Достоевского от его деятельности как папиросного фабриканта»: «И здесь и там фразы, велеречивые объявления вместо дела, и здесь и там сюрпризы вместо требуемого товара». 423 …«Головешка» — на постном масле начиная с самой подписки сидит… — Это выпад Достоевского в ее адрес «Искра» не оставила без ответа. В 16 номере журнала за 1863 г. была помещена карикатура H. А. Степанова, где на фоне обложки мартовского номера «Времени» изображен Косица (H. H. Страхов), повторяющий эти слова из статьи Достоевского, на которые возражает его собеседник, утверждающий, что «Искра» имеет семь тысяч подписчиков. 424 …московские известия о толстоте тела г-на Лонгинова… — Достоевский имеет в виду следующее место из «Московских писем» Салтыкова-Щедрина, подписанных псевдонимом «К. Турин»: «Носится слух, что некто, увидев в английском клубе M. H. Лонгинова, сказал: „сей человек утонул, распух, да с тех пор в оном виде и остался“» (Современник. 1863. Отд. II. С. 20). 425 |
| – Что?! – Именины. Первого числа – Илья Муромец. Мне бабушка читала. Монах, богатырь, защитник… – на щеке Зои остановилась новая маленькая слезинка. А перед глазами ее расстилалась и уходила за горизонт трясина мучительного бесконечного времени, из которой торчали бесчисленные свеклы-головы. И свеклы-головы этих четверых тоже там, больше им негде быть. И они громче всех орут смеющемуся черноголову: «Да когда же за вторым наперстком прилетят?!» И невозможно без содрогания и жалости смотреть на их несчастные орущие лица, которые и лицами-то быть перестали. – Господи, – зашептала Зоя, обращаясь к Распятию, – за своих врагов ты велел молиться, а за Твоих можно? Да и не враги они… Я же в Царство Твое иду, а они… «Можно», – услышала в себе Зоя голос звона-перезвона. Главарь Хрюн в упор смотрел на остановившуюся слезинку. «Нет, так о себе не плачут, такими слезами плачут по покойнику, когда над гробом его стоят…» – Слышь, Свистун, что-то у меня в ушах звенит. Ну-ка, налей! – И у меня звенит. Кончать надо и сматываться. И давай без дарца, без дротиков. – Не-е-е, без дарца теперь никак, – вел сюда Хрюн бригаду, чтобы показать начало демонстрации силы, чтоб все задумались, что такое война с казино. Но теперь другое надвинулось: «Поглядим, какая ты Жанна д’Арк!» …Тьма рассеялась, Юлия Петровна разглядывала происходящее: она была прижата спиной к распятию, ее руки перекручены на запястьях веревкой. Бандитов четверо, двое держат детей, один стоит рядом, а четвертый, явно главный, сидит за их столиком и ест их помидор. «Чтоб ты подавился», – была первая мысль. «Без масок, значит, пришли убивать», – такой была вторая. – Детей отпусти, – сказала она, обращаясь к главному. – А тебя не спрашивают, – почти пропел высоким тенором тот, кто стоял рядом, и одновременно с пением со всего размаха, боковым, ударил ее в рот. Про себя Юлия Петровна говорила всегда так: «У меня на мне две гордости: первая – мои волосы, вторая – мои зубы». И вот, второй гордости больше нет. «Скоро, наверное, и первой не будет», – подумалось сразу, как очнулась от удара. |
| Он говорил точно в бреду. «Бедный! – подумал Леонардо. – Как верит! Чего доброго, в самом деле с ума сойдет. И что мне с ним делать? Как ему правду сказать?» В это мгновение в наружную дверь дома раздался громкий стук, потом голоса, шаги и, наконец, такой же стук в запертые двери мастерской. – Кого еще нелегкая несет? Нет на них погибели! – злобно проворчал кузнец. – Кто там? Мастера видеть нельзя. Уехал из Милана. – Это я, Астро! Я – Лука Пачоли. Ради Бога, отопри скорее! Кузнец отпер и впустил монаха. – Что с вами, фра Лука? – спросил художник, вглядываясь в испуганное лицо Пачоли. – Не со мной, мессер Леонардо, – впрочем, да, и со мной, но об этом после, а теперь... О, мессер Леонардо!.. Ваш Колосс... гасконские арбалетчики, – я только что из Кастелло, собственными глазами видел, – французы вашего Коня разрушают... Бежим, бежим скорее! – Зачем? – спокойно возразил Леонардо, только лицо его слегка побледнело. – Что мы можем сделать? – Как – что? Помилуйте! Не будете же вы тут сидеть сложа руки, пока величайшее произведение ваше погибает. У меня есть лазейка к сиру де ла Тремуйлю. Надо хлопотать... – Все равно не успеем, – проговорил художник. – Успеем, успеем! Мы напрямик, огородами, через плетень. Только скорее! Увлекаемый монахом, Леонардо вышел из дома, и они пустились почти бегом к Миланскому замку. По дороге фра Лука рассказал ему о своем собственном горе: накануне ночью ландскнехты разграбили погреб каноника Сан-Симпличано, где жил Пачоли, – перепились, начали буйствовать и, между прочим, найдя в одной из келий хрустальные изображения геометрических тел, приняли их за дьявольские выдумки черной магии, за «кристаллы гадания», и разбили вдребезги. – Ну что им сделали, – сетовал Пачоли, – что им сделали мои невинные хрусталики? Вступив на площадь Замка, увидели они у главных Южных ворот, на подъемном мосту Баттипонте, у башни Торре дель Филарете молодого французского щеголя, окруженного свитой. – Мэтр Жиль! – воскликнул фра Лука и объяснил Леонардо, что этот мэтр Жиль птичник, так называемый «свистун рябчиков», учивший пению, говору и прочим хитростям чижей, попугаев, дроздов его христианнейшего величества, короля французского, – лицо при дворе немаловажное. Ходили слухи, что во Франции под дудку мэтра Жиля пляшут не одни сороки. Пачоли давно уже собирался преподнести ему свои сочинения – «Божественную Пропорцию» и «Сумму Арифметики» – в роскошных переплетах. |
| Но тетерев неожиданно приостанавливается. Дальше бежать не хочет. «Чу-фшшшш!..» — громко и вызывающе кричит он. Я молчу. На таком близком расстоянии отвечать не следует — птицу теперь уже не обманешь, вмиг улетит — и выстрелить не успеешь. «Да чего же ждёт мой приятель? Снимал бы скорее!» Тетерев снова подскакивает на месте и хлопает крыльями: «А ну-ка, мол, выходи на бой!» Я больше не в силах ждать, приподнимаю ружьё, целюсь и… вдруг над самым ухом: «Чу-фссссс!..» — точно автомобильная шина лопнула… Косач срывается с места. Я стреляю, почти не целясь. Промах. Перепуганные тетерева разлетаются. — Ты что же наделал? Зачем свистел? — вне себя кричу я на приятеля. От смущения тот не знает, куда деваться. — Да я хотел подманить поближе, — лепечет он. — Зуб у меня со свистом. Приеду, сразу выдерну! — Теперь хоть все повыдергай, — возмущаюсь я. — Сорвал охоту. Эх ты, свистун несчастный! Мы возвращаемся домой в мрачном молчании. Так кончается день. Но к вечеру мир между нами уже опять восстановлен, и мы как ни в чём не бывало садимся вместе проявлять фотографии. — Ну и что же, что не убили? — весело говорит приятель. — Неужели тебе кусок мяса нужен? А ты лучше представь, какой снимок я сделал: тетерев прямо на нас бежит, крылья распустил, хвост лирой… Ведь это же память на всю жизнь! Я невольно заражаюсь его пылом, тороплю поскорее начать проявление. И вот лента негативов уже готова. Она промывается в воде. Потом сушится. Но нам не терпится взглянуть на последний снимок: ведь именно там и запечатлён финал нашей охоты. — Плотноват негатив, — говорю я. — Трудно разобрать детали. — Не беда, — утешает приятель, — передержал немножко. Это легко исправить. Я всё же пытаюсь разглядеть снимок, и наконец мне это удаётся. — Ага, вот и тетерев! Какая поза! Так, кажется, и налетит сейчас. А что такое под ним внизу? — Бугорок, — поясняет приятель. — Видишь, и кустики на нём. — Кустики-то я вижу, но сам бугорок какой-то странный. Вот будто два уха, и нос, и рот… Голова какая-то, а вместо волос — кусты и сверху тетерев. Что за чепуха?! |
| Конечно, не враги только так говорят, но и всякому это очевидно, и самые ярые защитники Украины. Автокефальной Церкви тоже повторяют. Когда Теодорович, чувствуя приближающуюся старость, задумал исправить свой тяжкий грех и решил было поехать к Патриарху для законного посвящения, то этот самый Свистун напал на него с такими же укорами: Та як то, о. Владико? Виходе, що ви нас вси ци роки дурили? И священики наши, це нияки священики и шлюби не шлюби?.. Начались споры и суды. В Высшем Суде в Винипеге было признано, что о. Теодорович, действительно, не имеет епископского посвящения. Однако свистуновцы подняли такую бучу, что о. Теодорович свое намерение «пересвячиваться» должен был оставить. Каким приехал сюда из Киева, таким и остался. 10 ноября, 1944 года. Нью-Йорк. Первая моя поездка в Америку 1934–35 года Предисловие В настоящем отчете я излагаю, по возможности в хронологическом порядке, что я наблюдал и что сам предпринимал в первые годы в Америке. Этот фактический материал послужил основой для тех выводов и практических мер, какие я предлагаю во второй части отчета для разрешения церковной проблемы в Америке. Написанный около 20 лет назад, этот доклад не теряет и сейчас своей жизненности. I часть. Мои наблюдения и мероприятия 1. Противодействие моему приезду в Америку. Мой приезд в Америку для многих был нежелателен и потому были предприняты меры к недопущению. Я не хотел бы думать, что к этим мерам принадлежит и отмена моего назначения на кафедру Архиерейским Собором в 1933 г. Вернее эту отмену приписать таким же неправильным и злонамеренным информациям, какие были пущены в ход неразборчивыми в средствах докладчиками (из Америки). Когда же все-таки состоялось, с согласия Св. Патриарха Варнавы, мое вторичное назначение в Америку, посыпался целый ряд протестов в Вашингтон и Американскому консулу в Прагу, чтобы мне не выдавали визы. В Праге в американском консульстве мне показывали целую кипу таких протестов. Там были не только протесты платоновской администрации, союза духовенства, благочиний и отдельных корпораций платоновских и адамовских, но и многих «соборян» – архимандритов, иереев и протоиереев. |
| Ратник (глядя сверху). Так вам и надо, сукины дети, покарал Господь! Ядра за ядрами падают в реку. Лед все больше ломается, полыньи ширятся, и всю ледяную поверхность заливает вода. Льдины плавают. Кружатся, сталкиваются с треском, громоздятся и щетинятся стеклянно-прозрачными иглами. Грозно темнеет, взбухает, вздувается и кипит, как котел на огне, готовая вскрыться река. Бой на уцелевших местах продолжается, а на залитых – стихает. Кое-где река уже тронулась, как в весенний ледоход. Плавучие льдины-островки, там, где их много стеснилось, проходят медленно, а на открытых местах несутся быстро. На одной из них раненая лошадь издыхает, ворон сел ей на голову и, каркая, ждет, чтобы выклевать очи; на другой тощая, с видными под кожей ребрами, сука рвет зубами что-то кровавое, и еще на другой, плывущей медленно, два ратника, лях и русский, бьются насмерть, не замечая, что льдина под ними оседает все ниже и ниже, яростно сцепились, душат друг друга и режутся. Льдина вдруг покачнулась и ушла в воду совсем, и, крепко обнявшись, как братья, оба тонут. Димитрий (переехав по уцелевшему льду на тот берег, где замок, сидит на коне, окруженный отборной дружиной конных уланов). Вишь, жарят, дьяволы! Как бы вся река не тронулась! (Подъехавшему воеводе польскому) . Пан Грешментарь, извольте разослать по всем тыловым дружинам гонцов, чтобы переправлялись живей, где лед еще уцелел. Митька (подъехав к Димитрию на взмыленной лошади). Батюшка-царевич, беда! Замок московцы берут, казаки разбежались, а ляхов мало, не выдержат… Димитрий. Где Марина? Митька. В замке. Димитрий. Эй, уланы, за мной! Скачут во весь опор. Горсть польских гайдуков, стоя на крыльце и в сенях осажденного замка, отбивается от множества наседающих Московцев и уже слабеет, отступает. Вдруг уланы, выскочив из лесу и вихрем налетев на Московцев, ударяют им в тыл. Рубятся саблями, режутся ножами, схватываются врукопашную. Хрущев (старый боярин, воевода Московцев , занося над головой Димитрия саблю). Дай-ка благословлю я тебя, сукин сын, свистун литовский! |
| – Да ладно, ты-то не будешь буровить всякие сказочки про Небеса, ты ж ворошиловский стрелок, ты ж по ним всю жизнь стреляла. – Отстрелялась… – На принцип поперла на старости лет? – Дурак ты… На принцип я перла, когда стреляла. Сгорели принципы. – Что ж ты так запросто принципы свои поджигаешь? – Это не я, – улыбка Юлии Петровны стала еще ярче, – это вон у нас мастер-поджигатель, Зойка-молитвенница. Может, и твои сгорят. А, Зойк? – Сгорят, – громко и твердо сказала Зоя. – Смотри-ка, они у меня не деревянные… – А у меня они из броневой стали были, – перебила Юлия Петровна. – Все одно сгорели. Тот, к Кому ты меня привязал… – А хочешь, отвяжу?! – главарь подскочил почти вплотную к привязанной Юлии Петровне. – Возродим принципы из пепла! Как говорил мой кум в зоне. Если б можно было отшатнуться, Юлия Петровна обязательно отшатнулась бы, настолько страшен был подскочивший главарь. Но отшатываться было некуда, только спина и голова еще крепче прижались к Спасителю. – Щас посмотрим, насколько люб тебе Тот, к Которому я тебя привязал. – Эх, кабы так было! Не было времени у меня полюбить Его… – выдохнуло едва слышно из изуродованного рта. – Ну а любовь к свободе-то есть? А у кого ее нет? И я тебе обещаю свободу. В натуре. А что я говорю, я делаю. И тебе свободу и именинникам вот этим. – Э, ты чо, Хрюн… – Ша, Свистун, не свистеть. Мое дело – мой ответ. От своих под молотки пойду, но сделаю, как сказал. Из принципа! Ха-ха-ха… Но для этого в дарц поиграем. Вот этими дротиками с опереньем ты в глаза должна попасть Тому, к Кому я тебя привязал. И отвяжу для игры. – Не дождешься! – крикнула Зоя. – Это мы посмотрим! – А зачем тебе это? – тихо спросила Юлия Петровна. – Чего Он тебе сделал? – А вот толком сам не знаю, вот хочется! – стоял над левым плечом черный круг и трясся от хохота черноголова… – Может, я успокоиться хочу. – А и действительно, чего это ты разволновался? – Я непонятку не люблю! Никогда не бывал в непонятке. И не буду. Гляжу я на эту име-нин-ни-цу и вижу непонятку. На тебя с винтовочкой твоей насмотрелся. На кодлу вашу насмотрелся, на шнифты ваши, где сплошь – непонятка. И выходит, что непонятка эта от Него, от пахана вашего, к Которому я тебя привязал. |
| – И что же? – Не дождались. И от меня не дождетесь. – Плохо заставляли, наверное. – Хорошо заставляли: били, пытали, за волосы подвесили… – О, а это мысль! – толстые губы растащились в радостной ухмылке и Зоя увидела как слева от головы главаря возник черный круг с черноголовом внутри. – На именины ведь подарки дарят. От новогоднего отказалась, «низ-ринь-ся», от именинного не откажешься. Поглядим, какая ты Жанна д’Арк. А у этого хлюпика кто там на Небесах? – Севастьян мученик, – Зоя улыбнулась отрешенной улыбкой. – Из него мишень сделали, стрелами пронзили, а он воскрес потом силой Христовой и, воскресший, ко Христу призывал. А потом его палками добили. И сейчас он смотрит на нас из Царства Небесного и нам помогает. – И не отрекся Севастьян небесный? С той же улыбкой Зоя отрицательно покачала головой и сказала: – А если б отрекся, разве б был он небесный? – Ну этот-то, – главарь с презрительной иронией оглядел Севу, – быстренько… – Держись, Севка! – крикнула тут Зоя Севе-Севастьяну. По правой щеке ее скатывалась огромная, сверкающая на свету, слеза. И тоскливо-унылое болезненное лицо Севы-Севастьяна просветлело, его наполнял звон-перезвон от удара капельки о световую нить. – Палками – это не интересно, – все так же ухмыляясь, сказал главарь, – а стрелы… А что, ребята, в дарц поиграем? Ну-ка, Свистун, глянь-ка, вон в столе, что от нас остался, там коробка, помню, с дротиками была… Есть? Ха! По-иг-ра-ем… Зоя видела, что настроение главаря меняется с каждым мгновением, он теперь не забоится онеметь, ему теперь нужен только ее поцелуй в морду черноголова. Губастый главарь безумел на глазах и становился на тропу войны с Живым Богом. – А как тебя зовут? – тихо спросила она главаря. – Хрюн – вот как меня зовут, – отчеканил тот. – Это не имя. – Ну, в детстве Ильей кликали. – Кличут тебя сейчас, а Ильей – называли. «Не, семилетка-малолетка, так раз-так!.. Ее б к нам в бригаду, паханшей той бы еще бы была! Эта главшпанка, что ростовских держит, куда ей до этой малолетки!» – И у тебя через час именины. |
| Глаз у нее не было, но она вдруг все стала видеть. И первое, что увидела – россыпь гвоздей на полу. – Прощена!.. – Не, слышь ты, еще орать может… Э, гвозди на полу, а все думали, чем прибить ее… Слышь, да ведь не было их… Давай-давай, распинай руки… веревками сначала. Э, да ты чего орешь? Чего? – К гвоздям не притронуться, горячие, того и гляди, плавиться начнут… – Не прикасайся к чужим грехам, когда своих без меры. – Не, гляди, стихами шпарит. Слышь, я ж ей пасть в куски разнес, чем она вякает? Это из тебя, что ли, гвозди сыпятся, твои? – Мои. – Из-под юбки, что ль? – Из Тела Того, с Кем я сораспята. Спасибо вам за это. Я б и за ваши попросила, да нельзя. Свои гвозди каждый вынимает сам. А опоздаете, вашими же гвоздями вас и прибьют бесы к позорному столбу. – Не, сначала мы тебя приколотим, остынут вот. – Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя. Но Хрюн пока не хотел быть Ильей… Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова: – Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной… Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил: – «Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет…» Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших. |
| Войдя в келью, брат Сильвестро уселся на пол в углу и, почесывая красные голые ноги, замурлыкал однообразную песенку. Выражение тупое и унылое было на веснушчатом лице его с острым, как шило, носиком, отвислою нижнею губою и слезящимися глазами мутно-зеленого бутылочного цвета. – Брат, – молвил Джироламо, – из Рима от папы приехал посол. Скажи, принять ли его и что ему ответить? Не было ли тебе какого видения или гласа? Маруффи состроил шутовскую рожу, залаял собакою и захрюкал свиньею: он имел дар подражать в совершенстве голосам животных. – Братец милый, – упрашивал его Савонарола, – будь добрым, молви словечко! Душа моя тоскует смертельно. Помолись Богу, да ниспошлет Он тебе духа пророческого... Юродивый высунул язык; лицо его исказилось. – Ну чего ты, чего лезешь ко мне, свистун окаянный, перепел безмозглый, баранья твоя голова! У, чтоб тебе крысы нос крикнул он с неожиданною злобою. – Сам заварил, сам и расхлебывай. Я тебе не пророк, не советчик! Потом взглянул на Савонаролу исподлобья, вздохнул и продолжал другим, более тихим, ласковым голосом: – Жалко мне тебя, братец мой, жалко глупенького!.. И почему ты знаешь, что видения мои от Бога, а не от дьявола? Умолк, смежил веки, и лицо его сделалось неподвижным, как бы мертвым. Савонарола, думая, что это видение, – замер в благоговейном ожидании. Но Маруффи открыл глаза, медленно повернул голову, точно прислушиваясь, посмотрел в окно и с доброй, светлой, почти разумной улыбкой проговорил: – Птички, слышишь, птички! Небось теперь и травка в поле, и желтые цветики. Эх, брат Джироламо, довольно ты здесь намутил, гордыню свою потешил, беса порадовал, – будет! Надо же и о Боге подумать. Пойдем-ка мы с тобой от мира окаянного в пустыню любезную. И запел приятным тихим голосом, покачиваясь: В леса пойдем зеленые, В неведомый приют, Где бьют ключи студеные Да иволги поют. Вдруг вскочил – железные вериги звякнули, – подбежал к Савонароле, схватил его за руку и прошептал, как будто задыхаясь от ярости: – Видел, видел, видел!.. У, чертов сын, ослиная твоя голова, чтоб тебе крысы нос отъели, – видел!.. |
|
|
