| Зá душу странника в мире безродного, Но поручить хочу душу невинную Теплой Заступнице мира холодного. В записной книжке Лермонтова найдены выписки из Посланий Апостольских. Тут же заметка кн. А. Одоевского: «Эти выписки имели отношение к религиозным спорам между мною и Лермонтовым». Замечательно, что во всей его поэзии, которая есть не что иное, как вечный спор с христианством, нет вовсе имени Христа. От матери он принял «образок святой»: Дам тебе я на дорогу Образок святой. Но этот образок — не Сына, а Матери. К Матери пришел он помимо сына. Непокорный Сыну, покорился Матери. И вот, кажется, если суд «мира холодного», суд Вл. Соловьева над Лермонтовым исполнится, если отвергнет его Сын, то не отвергнет Мать. Религия Вечной Женственности, Вечного Материнства уходит корнями своими в «мать сырую землю» — в стихию народную. Что такое Матерь Божия в народном всемирном христианстве? Не предчувствие ли в нем того, что за ним? Христианство отделило прошлую вечность Отца от будущей вечности Сына, правду земную от правды небесной. Не соединит ли их то, что за христианством, откровение Духа — Вечной Женственности, Вечного Материнства? Отца и Сына не примирит ли Мать? Всего этого Лермонтов, конечно, не видел в себе, но мы это видим в нем. Тут не только приближается, приходит он к нам, но и входит в нас. Это, впрочем, наше неизмеримо далекое будущее, а Лермонтов входит и в наше настоящее, в нашу сегодняшнюю злобу дня: ведь спор с христианством — наш сегодняшний неоконченный спор. «Смирись, гордый человек!» Ну, вот и смирились. Во внешней политике — до Цусимы, а во внутренней — до того, о чем и говорить непристойно, до Ната Пинкертона. Начать Пушкиным и кончить Натом Пинкертоном, — что бы сказал Достоевский о таком смирении? Нельзя, конечно, обвинять ни Пушкина, ни Достоевского за то, что сейчас происходит в русской литературе и в русской действительности. Но должна же существовать какая-нибудь связь между последним полвеком нашей литературы и нашей действительности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как исполинский единственный цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ничего уже больше дать не может. Во сне мы были как боги, а наяву людьми еще не стали. |
| Следующий образ пантеры – это тоже из самого начала «Божественной комедии». Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Виргилия нет за плечами… Строчка, отсылающая к тому, что Данте по Аду водит Вергилий, он его защита как бы. Только есть одиночество – в раме Говорящего правду стекла. Довольно безрадостное он свое изображение увидел и надо сказать, что таким он сам себя воспринимал. Очень жестко относился к самому себе, был очень требователен. Когда вышла его книга, она произвела очень сильное впечатление на современников и многие в похвалах этой книге доходили до очень превосходных степеней. Зинаида Николаевна Гиппиус скажет, что трагедия Ходасевича, пожалуй, более сильная, чем у Блока, потому что он еще и эмигрант. Мережковский бросит фразу, что он Арион эмиграции, то есть отсылка к стихотворению Пушкина «Арион», написанного после декабрьского неудачного восстания декабристов. И здесь не стерпел Георгий Иванов, его известный литературный противник и написал статью в защиту Ходасевича. Фраза, которая Ходасевича убила, была следующая: «Конечно и тундра тоже природа, конечно и Ходасевич – это тоже поэзия». После этого Ходасевич отдельные стихи писал, но на целую книгу уже его не хватило. Но может быть дело не только в том, что как бы на него произвела впечатление эта критика, но поэт, который вырос из культуры Российской империи, он обрел особую силу, когда империя рушилась, но он был верен ее традициям. Но когда мир весь стал рушиться и когда на Европу опустилась эта самая «Европейская ночь», уже ушел этот звук, который мог рождать поэзию. Возможно, связано с этим. Ходасевич очень известен еще как один из ведущих критиков русского зарубежья. С Георгием Адамовичем они как бы делили это место первого критика. И современники спорили, кто же из них более первый. Надо сказать, что спор, который они вели на протяжении многих лет, во-многом определил особые тяготения, магнитное поле литературы русского зарубежья. И здесь его роль очень высока, но надо назвать еще некоторые прозаические книги Ходасевича. Одна из них – это биография Державина, написанная в традициях пушкинской прозы. Она очень хорошо читается, вообще узнавать Державина очень хорошо, начиная с Ходасевича. И другая книга называется «Некрополь», она закончена незадолго до его смерти, накануне Второй мировой войны. Это его воспоминания о современниках. Надо сказать, что в книгу он отобрал из написанного раньше и переработал примерно половину из того, что он вообще написал в этом жанре. И как мемуарист, это одна из ведущих фигур русского зарубежья. В этом смысле многие, кто потом обращался к этим мемуарам и изучал русскую литературу начала века, говорит, что без Ходасевича многие явления, например, в русском символизме понять просто нельзя, без его свидетельств. В этом смысле он и здесь оставил очень серьезный и важный вклад в русскую литературу. Курсы: © Академия журнала «Фома» 2023 #rs-demo-id |
| Мой уважаемый оппонент рассказывает о трех подсоветских агрономах, закупавших в 1936 г. в Латвии породистых телят. В разговоре с ним эти агрономы всячески выхваливали советские порядки, повторяли пропагандную ложь о рекордах животноводства и т. д. Но позже один из них шепнул ему: «Брехать – один из родов нашей служебной деятельности. Не верьте тому, что мы говорили. Наше сельское хозяйство в общесоюзном масштабе – это прыжок лет на сто назад. Ваших чудных телят через месяц вы не узнаете. Они станут худыми с лихорадочно горящими глазами…» Г. Бачманов рассказывает мне этот факт в подтверждение низкого профессионального уровня подсоветских русских агрономов, но я вижу в нем другое: достаточную квалификацию этих агрономов и, главное, глубокую честность, русскую совесть одного из них. Ведь я-то знаю, что эти агрономы были действительно обязаны врать, что в Латвии за ними шла усиленная слежка и со стороны своих конвоиров и со стороны подсылаемых к ним латвийских коммунистов, и все-таки, несмотря на безусловный и большой риск годами пятнадцатью-двадцатью концлагеря, один из них нашел в себе духовную силу шепнуть правду случайно встреченному соотечественнику. В этом – совесть. О квалификации же говорить, конечно, трудно, но из того, что они понимали ценность закупленных телят и ясно видели, что эти телята погибнут от колхозной бескормицы, уже сказывается их понимание в животноводстве. То же самое я скажу в ответ на сообщение г. Бачманова о том, что советские учителя в русско-латвийской школе сняли портрет Достоевского. Конечно, сняли. Обязаны были снять. Это было, безусловно, предписано им. Ведь из Достоевского – религиозного мыслителя и монархиста – большевикам никак не удается сделать своего предтечу. «Бесы» и «Дневник писателя» изъяты из общественных библиотек. С влиянием Достоевского на русскую подсоветскую молодежь ведется усиленная борьба, и если бы социалистическое начальство увидело в школе его портрет, то крепко бы нагорело и дирекции и преподавателям литературы. Как же могли они поступить иначе? |
| " «Дн. Пис.», 1873, XV, «Нечто о вранье». 2 В. В. Т имофеева (Починковская). «Истор. Вести.», 1904, II. 3 А. Г. Д остоевская. «Воспоминания», 185—187. Особенно следует отметить произведенную Достоевским в этот заключительный период его жизни переоценку личности и значения Белинского. В 1871 г., когда Достоевский писал «Бесов», он в письме к Страхову говорил: «Смрадная букашка Белинский (которого вы до сих пор еще цените) именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда» 385). В следующем письме он отзывался еще резче: «Я обругал Белинского более как явление Русской жизни, нежели лицо: это было самое смрадное, тупое и позорное явление Русской жизни. Одно извинение — в неизбежности этого явления. И уверяю Вас, что Белинский помирился бы теперь на такой мысли: «А ведь это оттого не удалось Коммуне, что она все-таки прежде всего была французская, т. е. сохраняла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой народ, в котором нет ни капли национальности и который способен бить, как я, по щекам свою мать (Россию)». И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления ее (Пушкина) — чтобы окончательно сделать Россию вакантною напиею, способною стать во главе общечеловеческого дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастьем. Но вот что еще: вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по–матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения: он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное — самолюбия» 387). В марте 1876 г. Достоевский уже совсем иначе отзывается о Белинском: «Много ли было тогда воистину либералов, много ли было действительно страдающих, чистых и искренних людей, таких, как, например, недавний еще тогда покойник Белинский (не говоря уже об уме его)» («Дн. Пис.», 1876, март, гл. вторая, IV). В июне этого года после рассуждений о Жорж Занд он идет еще дальше; он говорит, что, присоединяясь «к европейским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской цивилизации», Белинский был, подобно славянофилам, «самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало». |
| Мерзляков славился в свое время, как красноречивый оратор. Особенно часто он любил говорить речи с кафедры в торжественные дни Московского университета и в заседаниях Общества любителей российской словесности. Между многими речами интересна его речь, произнесенная на акте в университете 30 июня 1808 г.: «О духе, отличительных свойствах поэзии первобытной и о влиянии, какое имела она на правы и на благосостояние народов». В этой речи, замечательной силою и картинностью выражения, Мерзляков с одушевлением говорил о священной еврейской поэзии и отдал ей преимущество пред всеми другими. При разборе поэзии у других народов мы встречаем у него следующее замечательное место о русских песнях: «О, каких сокровищ мы себя лишаем! – Собирая древности чуждыя, не хотим заняться теми памятниками, которые оставили знаменитые предки наши! – В русских песнях мы бы увидели русские нравы и чувства, русскую правду, русскую доблесть. В них бы полюбили себя снова и не постыдились так называемаго первобытнаго своего варварства. Но песни наши время от времени теряются, смешиваются, искажаются, и наконец совсем уступят блестящим безделкам иноземных трубадуров. Неужели не увидим ничего более, подобнаго несравненной песни Игорю»! После критической деятельности Сумарокова, которая имела чисто стилистический характер и состояла только в указании совершенств или недостатков языка и слога разбираемых писателей, Мерзляков был первым замечательным критиком в нашей литературе, обращавшим внимание уже на достоинство содержания и внутренний характер литературных произведений и на характер писателей. Хотя он по взглядам своим принадлежал еще к старой школе и следовал еще ложно-классической теории, но природное чувство изящного и здравый вкус многолетняя опытность и прозорливая наблюдательность ставили его часто выше теории и внушали ему верные мысли и глубокие суждения. Критический талант Мерзлякова выражается во всех его чтениях о словесности и особенно следующих: 1) рассуждение о российской словесности; 2) разбор Россиады, поэмы Хераскова; 3) разбор 8-й оды Ломоносова: «Царей и царств земных отрада, возлюбленная тишина»... |
| Летописец замечает по этому поводу: «Володимер же, надеяся на Бога и на правду», сам пошел к Минску – наказать ослушника. Глеб стал просить пощады. «Володимер же сжалися тем, оже проливашеться кровь в дни постныя великого поста, и вдасть ему мир» 11 . Как на похвальную черту в характере Мономаха, летописец обращает внимание на его уважение и почтение к своим родителям. Свою мачеху Владимир «чтяшет... отца ради своего, бе бо любим отцю своему повелику, и в животе и по смерти не ослушался его ни в чем же» 12 . Но более всего нравится летописцу–иноку то, что Владимир «чтяше сан святительский». Он, говорит летописец, «любовь имея к митрополитам и к епископом и к игуменом, паче же и чернечьский чин любя, и черницы любя, приходящая к нему напиташе и папаяше» 13 . Говоря о смерти Мономаха, все летописцы пользуются случаем высказать какую–нибудь похвалу князю, а Лаврентьевская, Ипатьевская и Воскресенская летописи помещают длинные панегирики его добродетелям. Вот отзыв Лаврентьевской летописи: «Представися благоверный и великий князь русский Володимер... украшенный добрыми нравы, прослувый в победах, его имене тре-петаху вся страны и по всем вемлям изиде слух его: понеже убо он всею душею взлюби Бога... Се же чюдный Володимер потщася Божья хранити заповеди, и Божьи страх присно имея в сердци... добро творяще врогом своим, отпуща я одарены. Милостив же бяше паче меры... тем и не щадяше именья своего, роздавая требующим и церкви зижа и украшая; чтяшеть же излиха чернечскый чип и поповский, подавая им еже на потребу и приимая от них молитвы... тем и Бог вся прошенья его свершаше и исполни лета его в доброденьстве» 14 . В том же роде, только несколько покороче, высказывается о Мономахе и Воскресенская летопись 15 . Ипатьевская летопись произносит отзыв о Мономахе более с государственной точки зрения. Он, по ее словам, «просвети Русскую землю, акы солнце луча пущая; его же слух произиде по всем странам, наипаче же бе страшен поганым». Далее Владимир характеристично называется «братолюбцем», «нищелюбцем» и «добрым страдальцем за Русскую землю» 16 . |
| Да уж согласимся наконец, вымолвим всю правду: мы и русскую-тο нашу землю любим как-то условно, по-книжному. Мы приучились наконец к тому, что нам уж ни до чего дела нет. Мы так обленились, что привыкли к тому, чтоб за нас всё другие делали, а нам уж подавали готовое, хоть и нехорошо приготовленное, но готовое. Зато самолюбия, желчи в нас накопилось бездна; немудрено — сидячая жизнь! Справьтесь с медициной. Мы жаждем практики и сердимся лежа за то, что у нас ее нет. Может быть, если б умели любить, то нашли бы себе, пожалуй, и практику; ведь любить-то можно и при разлитии желчи… Но покамест у нас еще только раздоры и споры, правда всё о предметах высоких: о русской мысли, о русской жизни, о русской науке и проч. Мы даже дошли до того, что многие из мыслителей наших откровенно спрашивают: «Какая же это русская мысль? Что это за слово такое: народная почва?» Откровенность этих вопросов — факт очень значительный и многое оправдывающий. Мы говорим серьезно. Значит, уж очень хочется договориться, коли об этом не затрудняются спрашивать. Впрочем, блаженной памяти «западники» были еще последовательнее: те тоже в крайних случаях никогда не хитрили и прямо говорили, что нам надо сделаться, например, хоть французами. Если они и не высказали этого прямо, то по крайней мере уже раскрыли рот, чтобы высказать, и остановились единственно потому, что поперхнулись… слово-то у них в горле поперек стало. Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом, то есть попал бы из огня в полымя; ему ничего не оставалось более; да сверх того, он не боялся, в развитии своей мысли, никакого полымя. Слишком уж много любил человек! Многие из теперешних стоят на той же точке, на которой остановился Белинский, хотя и уверяют себя, что ушли дальше. Другие наши мыслители, оттого что они во фраках, не хотят признать себя за народ. Третьи хотят выписывать русскую народность из Англии, так как уж принято, что английский товар самый лучший. Четвертые бродят накануне открытия общих законов, общей формулы для всего человечества, лепят общую всенародную форму, в которую хотят отлить всеобщую жизнь, без различия племен и национальностей, то есть обратить человека в стертый пятиалтынный. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Любовь как русская идея К 110-летию со дня рождения А.Т. Твардовского (21.06.1910 –18.12.1971) 23.06.2020 763 Время на чтение 30 минут Александр Трифонович Твардовский – великий русский поэт. Один из тех, кто духовно помог русскому народу вынести Великую Отечественную войну. Он тот, кто сказал о коллективизации потаённую духовную правду во время коллективизации. Своим творчеством он продолжил народную эпическую линию в литературе. Он невозмутимо перешагнул через кураж эгоцентризма, мощным потоком, ворвавшимся в русскую литературу и захлестнувшим её. Привнесённым, как свежая струя в литературе, на русскую почву байронизмом Лермонтова. И внедрившимся в неё подобно новомодному вирусу. Под флёром изысканности самоуглубления эгоцентризм, философски мощно обоснованный, проявился в психологических исследованиях Достоевского и Толстого. И достиг полноты художественного расцвета в поэзии серебряного века. По-сути извращённый и интеллектуально упрощённый вариант классового эгоцентризма содержится и в пафосе насилия пролетарских литераторов. Когда мировая координата ценностей смещается в точку зрения громовержца-обличителя. В убеждение о том, что «гвоздь у меня в сапоге страшнее, чем фантазия у Гете». В то, что именно мне (нам) принадлежит знание о необходимом всем счастье и право на его организацию для всех. И как бы совершенны в художественном отношении ни были произведения, как бы ни соответствовали они духу времени, но мертвящий дух зловонных испарений эгоизма читателем в них улавливается. Александр Твардовский взял свой курс. Его духовными поэтическими наставниками стали Пушкин , Некрасов, народ. Он заговорил нарочито простым, сказовым, умным языком. Светло, легко, задушевно: «Вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». Это народная речь, но без диалекта, очищенная, промытая кристально прозрачной классической литературной формой. Твардовский категорически не был деревенщиком, этаким разлапистым крестьянским самородком. Он был безукоризненным в мысли и в форме слова. Он был элегантен и сдержан при всей своей душевной искренности, обладал «народной интеллигентностью». |
| Янтарная комната, про которую столько кричали, когда ее отделали и считали чудом, 552 мне совсем не так понравилась, как я ожидала после всего, что я про нее слышала: я думала, что янтари подобраны под цвет и составлены из них разводы и узоры, а увидела я сплошную мозаику из мелких и крупных кусочков разной величины, вразброд и как попало... Очень это пестро, но нимало не поражает и совсем не так выходит, как думается, не видав. Может статься, это очень дорого стоило, и редкость, что могли собрать столько янтарей, да только на вид не особенно хорошо. II Показывали нам неподалеку от дворца тот домик, в котором несколько уже лет сряду жил тогда историк Карамзин. 553 Карамзины – симбирские старинные дворяне, но совсем неизвестные, пока не прославился написавший «Русскую историю». 554 Они безвыездно живали в своей провинции, и про них не было слышно. Карамзин-историк в молодости путешествовал по чужим краям и описал это в письмах, 555 которые в свое время, читались нарасхват, и очень хвалили их, потому что хорошо написаны; но я их не читывала, а с удовольствием прочитала его чувствительную историю о «Бедной Лизе», 556 и так как была тогда молода и своих горестей у меня не было, то и поплакала, читая. Он жил тогда на даче у Бекетова под Симоновым монастырем и так живо все описал, что многие из московских барынь начали туда ездить, принимая выдумку за настоящую правду. 557 Видя, что ему повезло, он напечатал немного спустя еще другую историю, которая тоже очень всем полюбилась, – «Наталью, боярскую дочь», а после того «Марфу-посадницу». 558 Многие его критиковали за то, что он пишет разговорным языком, а другие его за это-то именно и хвалили. Мне все эти три истории очень нравились, и Дмитрий Александрович их весьма одобрял. Когда Карамзин задумал писать «Русскую историю», многие над ним трунили и говорили: ну где же какому-нибудь Карамзину тягаться с Татищевым и Щербатовым? 559 На деле вышло, однако, иначе: он всех перещеголял, и Дмитрий Александрович, читая его исторические статьи, оставался всегда ими доволен и не раз говаривал мне: |
| Что же слышим? Ахмат губит христианство , грозит тебе и отечеству: ты же перед ним уклоняешься, молишь о мире и шлешь к нему послов; а нечестивый дышит гневом и презирает твое моление?... Государь! каким советам внимаешь? людей недостойных имени христианского. И что советуют? повергнуть ли щиты, обратиться ли в бегство? Но помысли, от какой славы и в какое уничижение низводят они твое величество! Предать землю Русскую огню и мечу, церкви разорению, тьмы людей погибели! чье сердце каменное не излиется в слезах от единыя мысли? О государь! кровь паствы вопиет на небо, обвиняя пастыря. И куда бежать? где воцаришься, погубив данное тебе Богом стадо? Смертным ли бояться смерти? Судьбы Божии неизбежны. Я стар и слаб, но не убоюся меча татарского. Не отвращу лица моего от его блеска…. Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости Его? Един поженет тысящу, и два двигнут тьму, по слову мужа святаго: «не суть боги их, яко Бог наш! Господь мертвит и живит»: Он даст силу твоим воинам. Поревнуй предкам своим: они не только землю Русскую хранили, но и многия иныя страны покоряли; вспомни Игоря, Святослава, Владимира, коих данниками были цари Греческие, и Владимира Мономаха, ужаснаго для Половцев. А прадед твой, великий, достославный Димитрий, не сих ли неверных татар победил за Доном? Презирая опасность, сражался впереди; не думал: «имею жену, детей и богатство; когда возьмут землю мою, вселюся инде»; но стал в лице Мамаю, и Бог осенил главу его в день брани. По какому святому закону ты, Государь православный, обязан уважать сего злочестиваго самозванца, который силою поработил наших отцев за их малодушие, и воцарился, не будучи ни царем, ни племени царскаго? То было действием гнева Небеснаго; но Бог есть отец чадолюбивый: наказует и милует; древле потопил Фараона и спас Израиля: спасет и народ твой и тебя, когда покаянием очистишь свое сердце: ибо ты человек и грешен. Покаяние государя есть искренний обет блюсти правду в судах, любить народ, не употреблять насилия, оказывать милость и виновным. |
|
|
