| Крест отца Руфа Автору этих строк хотелось бы, чтобы в биографии героя был смертный бой, самолеты с черными крестами, мертвая петля и бреющий полет. Чтобы все, как в кино про войну. Однако у младшего лейтенанта ВВС Василия Резвых все было прозаичнее. Они прикрывали Каспий. Нефть - золотые запасы, без которых ни в тылу, ни на фронте делать было нечего. И враг об этом знал и потому направлял своих бомбардировщиков в Азербайджан, к Каспийскому морю. Наши истребители вылетали посменно, как часовые у склада с горючим, только ангар этот, как говорил отец Руф, растягивался на сотни километров. Были столкновения и перестрелки, опасность поджидала каждый день. Но младший лейтенант Резвых «споткнулся» на другом: его самолет при посадке зацепился шасси за маскировочный трос и, перевернувшись несколько раз, ударился о землю кабиной вниз. Ребята бежали к дымящейся машине без всякой надежды, что пилот жив. Но тогда произошло чудо. Он остался жить. Отделался легким испугом. В полетной книжке, хранимой отцом Руфом, этот эпизод обозначен нарушением правил посадки, за что был получен выговор. Неделя в госпитале, и снова - полеты. Но жизнь уже воспринималась иначе. Что-то произошло. «Контузия, сотрясение мозга?» - думал про себя младший лейтенант. Внешне он оставался таким же - жизнерадостным и коммуникабельным, за что друзья его любили. И он любил друзей. Фронтовая дружба - особенная. Отец Руф напомнил песню Владимира Высоцкого (как ни странно для монаха, он ее знал): «Друг, оставь покурить, а в ответ - тишина: он вчера не вернулся из боя…». Рисовать он начал рано. Когда пас коров, когда смотрел на восход, когда слушал птиц. Когда материнские руки ставили перед ним крынку молока, холодную, в росе. Когда земля глухо ударилась о сосновую крышку гроба рано умершего отца, оставившего пятерых детей в полуголодной советской деревне, и голосили бабы… В художественном кружке преподаватель рисования сулил ему большое будущее. «У тебя талант, Василий, - говорил учитель. - Не зарывай его в землю». Но Василий был мальчишкой, и дух времени, романтика 1930-х годов «великой страны» позвала его в летную школу. |
| Исполняя благословение почившего монаха, предлагаю этот очерк (дополненный текстами судебного приговора, вынесенного отцу Руфу, и прошением о помиловании, поданного его матерью). Крест отца Руфа Крестный ход в Лавре.Монах Руф (первый) и схиархидиакон Иларион. 1989г. Автору этих строк хотелось бы, чтобы в биографии героя был смертный бой, самолеты с черными крестами, мертвая петля и бреющий полет. Чтобы все, как в кино про войну. Однако у младшего лейтенанта ВВС Василия Резвых все было прозаичнее. Они прикрывали Каспий. Нефть – золотые запасы, без которых ни в тылу, ни на фронте делать было нечего. И враг об этом знал и потому направлял своих бомбардировщиков в Азербайджан, к Каспийскому морю. Наши истребители вылетали посменно, как часовые у склада с горючим, только ангар этот, как говорил отец Руф, растягивался на сотни километров. Были столкновения и перестрелки, опасность поджидала каждый день. Но младший лейтенант Резвых «споткнулся» на другом: его самолет при посадке зацепился шасси за маскировочный трос и, перевернувшись несколько раз, ударился о землю кабиной вниз. Ребята бежали к дымящейся машине без всякой надежды, что пилот жив. Но тогда произошло чудо. Он остался жить. Отделался легким испугом. В полетной книжке, хранимой отцом Руфом, этот эпизод обозначен нарушением правил посадки, за что был получен выговор. Неделя в госпитале, и снова – полеты. Но жизнь уже воспринималась иначе. Что-то произошло. «Контузия, сотрясение мозга?» – думал про себя младший лейтенант. Внешне он оставался таким же – жизнерадостным и коммуникабельным, за что друзья его любили. И он любил друзей. Фронтовая дружба – особенная. Отец Руф напомнил песню Владимира Высоцкого (как ни странно для монаха, он ее знал): «Друг, оставь покурить, а в ответ – тишина: он вчера не вернулся из боя…». Руины Успенского собора Рисовать он начал рано. Когда пас коров, когда смотрел на восход, когда слушал птиц. Когда материнские руки ставили перед ним крынку молока, холодную, в росе. Когда земля глухо ударилась о сосновую крышку гроба рано умершего отца, оставившего пятерых детей в полуголодной советской деревне, и голосили бабы… |
| — Батенька, — сказал он Пете: — мундир-то у вас есть? Вы студент, — разумеется, фрака не надо, но не в тужурке же вам… Тово… У Пети именно ничего не было, кроме тужурки; чтобы утешить Федюку, он достал сюртук у товарища. Сюртук оказался приличен, но длинна талия: пуговицы сзади висели ниже, чем надо. — Ничего, — сказал Федюка за день до венчания. — Главное — смелость, независимый вид. Вы оба очень милы, — я держу пари, что все сойдет отлично. Лизавета, правда, была мила, но все же волновалась, хоть и скрывала это, прыгала, козловала. С помощью Зины и других приятельниц она смастерила себе славное платье, впрочем, мало похожее на подвенечное. Утром, в разгар суеты, когда одни бегали за цветами, другие общими силами доделывали костюм Лизаветы — неожиданно ввалился Алеша. Он принес с собой новый запас возбуждения, сил, веселья. Наскоро рассказал он в чем дело, и тотчас побежал к Степану и Федюке, тоже по делам свадьбы. Пете было немного смешно и весело. Полагается, что жених и невеста не видятся в день свадьбы, но здесь они жили на одной квартире, и поминутно Петя слышал топот резвых ног — Лизавета забегала к нему «на минутку», что–то сказать, о чем–то спросить, но, в конце концов, они просто целовались, и розовая, горячая Лизавета бомбой вылетала из его комнаты, дрыгая ногами и хохоча. В три часа явился Федюка во фраке, белом галстухе. Он был встречен аплодисментами, но не одобрил этого. — Что же смешного? Чего смеяться? Что–ж, шаферу прикажете в блузе быть? И Федюка деятельно взялся за роль церемониймейстера: расписал, куда кому садиться, кому ехать вперед, как возвращаться. Когда он узнал, что карета всего одна, и в нее, кроме невесты, хочет сесть еще человека четыре — было холодно — Федюка всплеснул руками. Нет, такую свадьбу в казармах никогда не сочтут за стародворянскую! Наконец, карета приехала. Федюка взглянул на нее из окна, и толстое лицо его и даже шея покраснели. — Кто же… з–заказал… это? — спросил он срывающимся голосом. Петя сконфузился. Правда, утром, на Арбатской площади карета выглядела лучше. Да он и не знал, что одна лошадь хромает. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 12 голосов: 4.0 из 5) Глава III. Воинская повинность. Коломна. Клементьево Мои мучительные колебания между университетом, Училищем живописи и ваяния и сценой привели меня неожиданно к решению прежде всего отбыть воинскую повинность. Я рассчитывал за год военной службы окончательно выяснить себе куда меня больше всего тянет, в чем мое настоящее призвание. Время для поступления в кавалерию или артиллерию (служба в пехоте представлялась мне совершенно невозможной) было давно упущено. Тем не менее я решил, во что бы то ни стало, добиться своего, что мне, к величайшему удивлению моих родителей, каким–то чудом и удалось. Командующий московским военным округом, к которому я выискал протекцию, разрешил сверхштатно зачислить меня вольноопределяющимся в пятый мортирный дивизион, стоявший в то время в Коломне. «Не теряя минуты напрасно», полетел я в Коломну для зачисления в дивизион. Дивизионный адъютант, поручик Димитриев, — усы в душистом бриллиантине, серебряный портсигар в золотых и эмалевых монограммах, душа в авантюрных мечтах — принял меня как родного. Накормил вкуснейшим обедом в офицерском собрании и, после оживленной беседы о московских театрах и ресторанах, отправил для улаживания формальностей к старшему писарю Александрову, козлобородому сверхсрочному фельдфебелю, грозе, как впоследствии выяснилось, не только «вольноперов», но и молодых подпоручиков. Недовольный моим поздним появлением в дивизионе, он сделал всё, что мог, чтобы на основании всевозможных уставов и параграфов затруднить мое зачисление в часть. Но, в конце концов, мы с ним поладили. Обошлось это недорого, всего только в десять рублей. Через час я выжжеными пустырями летел уже на лихаче из Коломны в Голутвино, чтобы попасть на скорый московский поезд. Вечером, за чаем, я радостно рассказывал о своей окончательной удаче. Приехав в Коломну, я застал там шесть вольноопределяющихся: четырех москвичей и двух коломенцев. С точки зрения коломенских девиц, ежегодно с волнением ожидавших новых вольноопределяющихся, голутвенского буфетчика, рассчитывающего на их кутежи, и резвых лихачей, катавших веселые компании из Коломны в Голутвино и обратно, наш подбор оказался на редкость удачным. |
| Сначала Николас склонен был приписывать своему дяде долю участия в этой дерзкой (и едва не увенчавшейся успехом) попытке похитить Смайка, но по зрелом размышлении пришел к выводу, что эта честь принадлежит исключительно мистеру Сквирсу. Решив, по возможности, удостовериться через Джона Брауди, как в действительности обстояло дело, он приступил к повседневным своим занятиям и, отправившись в путь, обдумывал всевозможные способы наказать йоркширского школьного учителя. Все эти проекты были основаны на строжайшем принципе возмездия и отличались только одним недостатком — они были совершенно неосуществимы. — Чудесное утро, мистер Линкинуотер, — сказал Николас, входя в контору. — Да! — согласился Тим. — А еще толкуют о деревне! Как вам нравится такая погода в Лондоне? — За городом день светлее, — сказал Николас. — Светлее! — повторил Тим Линкинуотер. — Вы бы досмотрели из окна моей спальни! — А вы бы посмотрели из моего окна, — с улыбкой ответил Николас. — Вздор, вздор! — сказал Тим Линкинуотер. — И не говорите! Деревня! (Боу был для Тима сельской местностью.) Глупости! Что вы можете достать в деревне, кроме свежих яиц и цветов? Каждое утро перед завтраком я могу покупать свежие яйца на Леднхоллском рынке. А что касается цветов, то стоит сбегать наверх понюхать мою резеду или посмотреть со двора на махровую желтофиоль в окне мансарды в номере шестом. — В номере шестом есть махровая желтофиоль? — спросил Николас. — Да, есть, — ответил Тим. — И посажена в треснувший кувшин без носика. Этой весной там были гиацинты, цвели в… Но вы будете смеяться над этим. — Над чем? — Над тем, что они цвели в старых банках из-под ваксы. — Право же, не буду, — возразил Николас. Секунду Тим смотрел на него серьезно, как будто тон этого ответа поощрял его к дальнейшим сообщениям. Заложив за ухо перо, которое чинил, и закрыв перочинный нож, он сказал: — Мистер Никльби, это цветы одного больного, прикованного к постели горбатого мальчика, и, по-видимому, они — единственная радость в его печальной жизни. Сколько лет прошло, — призадумавшись, сказал Тим, — с тех пор как я в первый раз его заметил — совсем малютка, тащившегося на крохотных костылях? Ну-ну! Не так уж много, но хотя они показались бы пустяком, если бы я думал о других вещах, это очень долгий срок, когда я думаю о нем. Грустно видеть, как маленький ребенок-калека сидит в стороне от других детей, резвых я веселых, и следит за играми, в которых ему не дано принять участие. Я очень часто болел за него душой. |
| — Эта батарея — могила твоего отца, посади на ней дерево в его память: неси за мной этот маленький тополь. Она взяла лопату и пошла на батарею, где стала рыть землю, заставляя ребенка помогать ей по мере его сил, и слезы ее капали на корни дере-ва, которое его ручонки поддерживали с усилием над вырытой ямой. Вся обстановка, среди которой рос Коля, усиливала врожденную наклонность к грусти, наследованную им от отца. Он не знал шумных и резвых игр, все его любили за сердечную его мягкость и доброту, но скромный и тихий мальчик умел уже внушать к себе уважение. В семейных преданиях сохранился анекдот, который дает понятие о нем. Он был записан в Пажеский корпус и лишь по слабости здоровья жил при матери. Но ему следовало выдержать довольно трудные экзамены, и, чтобы приготовиться к ним окончательно, он должен был провести несколько месяцев в корпусе. Тогда Маргарита Михайловна переехала на время в Петербург, где она сама и мадам Бувье могли часто навещать свое сокровище. Появление француженки вызвало смех пажей. — К Тучкову ездит его няня! — закричали несколько голосов, и насмешки посыпались на него со всех сторон. Слово няня оскорбительно для четырнадцатилетнего мальчика, однако, честное чувство взяло верх над детскою обидчивостью. Коля покраснел, но сказал твердым голосом: — Да, она моя няня, но любит меня как сына, и я прошу, чтобы никто над ней не шутил. Смех и шутки действительно замолкли. Про-шло дня два, и дети играли на дворе, когда увидели приближающуюся коляску, в которой сидела мадам Бувье. Коля побежал навстречу няни, помог ей выйти из экипажа, расцеловался с ней, и, взяв ее под руку, провел мимо своих товарищей. С тех пор молодежь оказывала особенное уважение и ему и мадам Бувье. Радовалась и не могла нарадоваться на него Маргарита Михайловна. Коля был целью ее жизни, единственной ее отрадой и постоянной заботой. Она писала для него свои записки, где высказывается вся ее материнская нежность. Но, к сожалению, от них сохранился лишь небольшой черновой отрывок, который мы здесь приводим: |
| 2 . Для меня стали ясными цель их прямого саботажа и моя бесполезность пребывания в комиссии. Я решил уйти за зону, как только это представится, и для этого последние три ночи я спал в бане 2-го лагерного пункта, намереваясь уйти в проемы, ибо через вахту уйти мне было невозможно. Заканчивая свое сообщение вам, я считаю своим долгом характеризовать деятельность членов комиссии: 1 . За гуманность, нормальный и законный разбор и расследование событий 16–17.V.54 г. с выходом на работу были: я, Авакян, Шиманская, Семкин (Кнопмус был двойственным). За дальнейшее сопротивление и осложнение были: Слученков, Супрун, Михалевич, Суничев и представители центра: Келлер, Кондратас, Иващенко, Виктор («Ус») и их свита в массе заключенных Конкретными виновниками создавшегося положения я считаю конспиративный центр украинских и литовских националистов: Келлера, Кондратаса и их исполнителей, а также Слученкова, как их ставленника. Фамилии особо резвых в этом деле могут дать только они. Я же, как новый человек в лагере, фамилий не знаю, но могу опознать их в лицо в ходе следствия. Считаю своим долгом также доложить, что я признаю свою вину в том, что находился и являлся председателем комиссии и, несмотря на мои усилия, не смог добиться повторного выхода на работу. Но принимая во внимание мою деятельность в первый период комиссии, что положение в лагере было урегулировано, за что была вынесена от правительственной комиссии благодарность, и что в течение последующего периода я оставался в комиссии с целью добиться того же положения после второго протеста заключенных и найти пути к выходу на работу, а также в целях возможной дачи информации вам о положении в лагере любыми путями, о чем сообщил вам через прокурора Степлага Никологорского. Кроме того, мое присутствие в комиссии я считал необходимым в целях сохранения государственной собственности в лагере от расхищения и уничтожения. А равно и за сохранность имущества и личных вещей вольного населения, которые были бы изъяты, а мною они переданы владельцам |
| - Но мы скачем на высоких и резвых лошадях,- сказал Теоден.- А ты, хоть сердце твоё доблестно, не сможешь усидеть на таком животном. - Тогда привяжи меня к его спине или позволь уцепиться за стремя, или ещё за что-нибудь,- возразил Мерри.- Бежать далеко, но, если я не смогу ехать, то побегу, даже если собью ноги до костей и опоздаю на недели. Теоден улыбнулся. - Уж скорее я посадил бы тебя к себе на Снегогрива,- сказал он.- Но, по крайней мере, ты поедешь вместе со мной в Эдорас и взглянешь на Медусельд, потому что я двинусь этим путём. Стибба отнесёт тебя туда; пока мы не достигнем равнин, большой скачки не будет. После этого поднялась Эовин. - Пойдём, Мериардок! — сказала она.- Я покажу доспех, который приготовила для тебя. Они вышли вместе. - Только об одном просил меня Арагорн,- продолжила Эовин, пока они пробирались между навесами.- Вооружить тебя для битвы. Я исполнила это, как могла. Ибо моё сердце говорит мне, что тебе понадобится такое оружие перед концом. Она подвела Мерри к палатке среди лагеря телохранителей герцога, и оружейный мастер вынес ей маленький шлем, круглый щит и прочие вещи. - У нас нет подходящей тебе кольчуги,- сказала Эовин,- и нет времени изготовить её, но вот прочная кожаная куртка, пояс и нож. Меч у тебя есть. Мерри поклонился, и госпожа показала ему щит, похожий на тот, который дали Гимли, тоже с эмблемой в виде белой лошади. - Возьми всё это,- сказала она,- и носи на счастье! Прощай пока, мастер Мериардок! Но, может быть, мы встретимся снова, ты и я. Вот так среди сгущающейся мглы Владыка Герцогства приготовился вести всех своих Всадников по дороге на восток. Сердца были тяжелы, и многие упали духом под надвинувшейся тенью. Но это был суровый народ, преданный господину, и даже в Гнезде, в лагере, где поселились изгнанники из Эдораса — женщины, дети и старики,- почти не раздавались плач или ропот. Рок висел над их головами, но они встречали его молча. Минули два быстрых часа, и вот герцог сидел уже на своём белом коне, отсвечивающем в окружающем сумраке. Он казался гордым и высоким, хотя волосы его, струившиеся из-под шлема, были подобны снегу, и многие любовались им и воодушевлялись, видя его несгибаемым и бесстрашным. |
| – Где мы сейчас? Уже проехали «Блины»? Скоро «Поросенок»? Эмиль сам придумал эти названия для всех хуторов вдоль дороги. Один он назвал «Блины», потому что однажды, проезжая мимо, видел, как двое толстых мальчуганов у калитки уписывали за обе щеки блины. «Поросенком» он окрестил другой хутор в честь маленького резвого поросенка, которому иногда почесывал спинку. Теперь Эмиль мрачно сидел сзади, уставившись на носки башмаков, и не видел ни блинов, ни резвых поросят. Неудивительно, что он все время ныл: – Где мы сейчас? Далеко еще Марианнелунд?.. Когда Эмиль с супницей на голове вошел в приемную доктора, там было полно народа. Все, кто сидел в приемной, пожалели мальчика. И понятно: с ним стряслась беда. Только один щупленький старикашка при виде Эмиля не удержался от смеха, словно это так весело – застрять в супнице. – Хо-хо-хо! – смеялся старикашка. – Уши у тебя, что ли, зябнут, малыш? – Не-а, – отозвался Эмиль. – Зачем же ты тогда нацепил этот колпак? – спросил старикашка. – Чтоб уши не озябли, – ответил Эмиль. Он за словом в карман не лез, даром что был мал! Но тут Эмиля позвали к доктору. Доктор не смеялся, он только сказал: – Здравствуй, здравствуй! Что ты там делаешь в супнице? Эмиль не мог, конечно, видеть доктора, но поздороваться с ним было просто необходимо. Эмиль вежливо поклонился, низко склонив голову вместе с супницей. И тут раздался звон: дзинь! Супница, расколотая на две половинки, лежала на полу. Потому что Эмиль ударился головой о письменный стол доктора. – Плакали наши четыре кроны, – тихонько сказал папа Эмиля маме. Но доктор его услыхал. – Нет-нет, одну крону вы все-таки выгадали, – заметил он. – Когда я вытаскиваю из супниц маленьких мальчиков, я беру за это пять крон. А на этот раз он сам себя вытащил. Папа очень обрадовался. Он даже был благодарен Эмилю за то, что тот разбил супницу и выгадал одну крону. Проворно подняв обе половинки супницы, папа вышел из кабинета с Эмилем и его мамой. На улице мама сказала: – Подумать только, мы опять выгадали. На что же мы потратим крону? |
| Шляпников, горячась: – Зачем пролетариату война? – на его долю только увечья и смерть, а в тылу – длинный рабочий день и дороговизна. Правящие круги запутались, выйти из войны не могут. Надо заключать мир без официальных сфер! Каменев, уравновешенно: – Конечно, хотелось бы кончить войну поскорей. Но когда армия стоит против армии – не сложить же оружие и домой? – это политика рабства. Если Германия сейчас начнёт наступать – надо дать ей сильный отпор. – Правительство капиталистов – наши враги! – Но на «долой правительство», – улыбался Каменев, – у нас просто нет сил. – Если не свергать сейчас – то хоть объяснять массам, что всё равно неизбежно нам придётся брать власть! А рядом с Ленартовичем сидел какой-то кавказского вида, маленького роста, с оспинками на лице и с толстыми длинными усами, разведенными ровно вбок. Саша ещё удивился, какие туповатые сюда попадают, сказать бы – чистильщик сапог, при чём тут он? А тот поднял руку, объявили «товарищ Сталин» (только в насмешку можно было к нему прицепить!). И этот тихий забитый встал, подшагнул к фонтанному гроту и стал говорить заунывно, но не так глупо. Как это теперь модно козырялось, он потянул из французской истории: что в 1792 году республиканская Франция воевала против коалиции реакционных королей, и если б что-нибудь подобное было сейчас, то социал-демократы все бы дружно поднялись на защиту свободы. Но нынешняя война – с обеих сторон империалистическая, за рынки сбыта и сырья, а главное: сегодня она не угрожает нам восстановлением старых порядков, как пугает буржуазная печать, и нет никаких оснований бить в набат, что свобода в опасности. Таким образом грузин подыграл как будто шляпниковцам – но тем же тоном ровно подыграл и Каменеву, что лозунг «долой войну» выглядит голым пацифизмом и тоже ничего не даёт. Что Манифест Совета надо приветствовать, но (уклонился тут же) приветствовать с оговорками, что он не разоблачает хищнического характера войны. А нам (вроде опять в сторону резвых) надо давить на Временное правительство, чтоб оно начинало мирные переговоры, – и только так мы сорвём маску с этих наших империалистов. |
|
|
