| — Ну, задавайте! — генеральским голосом позволил Цветков. — Зачем вам, извините только, понадобился вдруг Чехов? — То есть как это? — А так. Разве вы читаете такого рода произведения? — Какого же рода произведения я, по-вашему, читаю? — Боюсь утверждать что-либо. Но ведь Чехов… Или это для прочтения вслух? Совместного? — Убрались бы вы, Холодилин, лучше вон! — попросил командир. — Что-то в вас мне нынче не нравится! — Слушаюсь! — сухо ответил доцент и ушел, а Цветков долго и неприязненно смотрел на закрывшуюся за ним дверь. Весь вечер, и далеко за полночь, и с утра он читал не отрываясь, и красивое сухое лицо его выражало то гнев, то радость, то презрение, то умиленный восторг. А Володя, занимаясь делами отряда — бельем, одеялами, которые он решил забрать с собой, медикаментами в больничке дома отдыха, консервами, — думал о том, сколько разного сосредоточено в Цветкове и как, по всей вероятности, не проста его внутренняя, нравственная жизнь. — Послушайте, — окликнул его вдруг Цветков, когда он забежал в их палату за спичками. — Послушайте. И голосом, буквально срывающимся от волнения, прочитал: — «Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне тоже вспоминают, меня ждут, и что мы встретимся… Мисюсь, где ты?» Захлопнув книжку с треском, Цветков несколько мгновений молчал, потом, чтобы Володя не заподозрил его в излишней чувствительности, произнес: — А Чехова не вылечили от чахотки. Тоже — медицина ваша! — Не кривляйтесь, — тихо сказал Володя. — Вы ведь не поэтому мне прочитали про Мисюсь. — Я прочитал про Мисюсь, — сухо и назидательно ответил Цветков, потому, товарищ Устименко, что тут очень хорошо сказано, как он «потирал руки от холода». Я это тоже помню по юности, в Курске. И это я всегда вспоминаю при слове «Родина». Оно для меня — это слово — не географическое понятие и даже не моральное, а вот такое — я влюблен, поют знаменитые курские соловьи, мне девятнадцать лет, и я ее проводил первый раз в жизни. |
| Обед в этот день, как и во все последующие, которые отряду довелось провести в «Высоком», был изготовлен «согласно кондиции», как выразился быстро поправляющийся Цветков. Ел он за десятерых, ежедневно парился с понимающим в этой работе толк Бабийчуком в бане, делал какую-то, никогда Володей не слыханную, «индийскую дыхательную гимнастику», а на недоверчивые Володины хмыканья возражал: — Вся ваша наука, милостивый государь, сплошной эклектизм, знахарство и надувательство. И индийская гимнастика ничем не хуже, допустим, пресловутого психоанализа. Но мне с ней веселее, я, как мне кажется , от нее лучше себя чувствую. Вам-то что, жалко? И приказывал, и командовал уже он — Цветков, а не Устименко. Бойцы — от любящего порассуждать доцента Холодилина до кротчайшего начхоза Симакова повеселели; то, что Цветков «выкрутился и выжил», было хорошим предзнаменованием, а имевшие место трудные дни и неудачные бои сейчас были, разумеется, отнесены за счет болезни Цветкова, чего он, кстати, нисколько не отрицал, спрашивая со значением в голосе: — Ну как? Хорошо, деточки, повоевали без меня? Толково? Зато небось отдохнули: я — командир тяжелый, требовательный, каторга со мной, а не война… Так? По нескольку раз в день спрашивал: — Мелиоратор наш что, Устименко? Как вы думаете? Накрыли его фашисты? И задумывался. По ночам много курил, бодрое состояние духа покидало его, и нетерпеливым, отрывистым голосом он говорил: — Ну, хорошо, встретимся, ну, отвечу по всей строгости, разумеется в кусты не удеру, все так… — О чем вы? — сонно удивлялся Володя. — О белопольской истории, черт бы ее побрал. Вам хорошо, вы не убивали, а я ведь убил стоящего человека. Нет, это не нервы, это — норма. Давайте порассуждаем… И рассуждал, то оправдывая себя, то обвиняя, но обвиняя так жестоко и грубо, что Володе было трудно слушать. — Напиться бы! — однажды с тоской сказал Цветков. — Алкоголя вагон и маленькая тележка, — брезгливо ответил Устименко. Вот, за моей кроватью. Можете, вы же командир… — А вы хитрое насекомое, — с усмешкой ответил Цветков. — С удовольствием посмотрели бы на меня на пьяненького. Не выйдет! |
| — Значит, работаете на фашистов? — угрюмо осведомился Цветков. Стараетесь для врагов родины? Папир стал что-то объяснять — бестолковое и малопонятное, дыша на Цветкова сладким перегаром самогона, но Цветков отстранился, не выслушав, дядька же заробел и смолк. Когда миновали околицу села, Цветков приказал Папиру вести отряд к председателеву дому. Дядечка, остановившись, стал вдруг хвалить Мальчикова, но тут место было не для бесед, дядечка почувствовал на небритом своем подбородке холодный ствол автомата и зашагал задами к дому, где гуляли полицаи. Дом был кирпичный, «Новая жизнь» до войны слыла крепким колхозом, Степан Савельевич был награжден даже орденом. И странно и горько было видеть, что за тюлевыми занавесками председателева дома мелькают головы полицейских, назначенных представителями германского рейха, что там пьют водку и закусывают подручные фашистских оккупантов, выродки, предавшие и свою Советскую власть, и родину, и отчие могилы. — Разговорчики прекратить! — велел Цветков. — Приказания слушать по цепочке. Бабийчука, Телегина и Цедуньку ко мне. Терентьев, вы этого Папира придержите. Устименко, вы где? — Здесь я! — откликнулся Володя. Папир опять попытался заговорить и даже схватил мелиоратора за рукав, но тот отпихнул его. Мокрая вьюга засвистала пронзительнее, сквозь густую, плотную белую пелену теперь светились только окна председателева дома. На высокое, занесенное снегом крыльцо Цветков шагнул первым. Незапертую дверь он распахнул ударом сапога, так же распахнул и вторую, прищурился от яркого света керосиновой «молнии» и, увидев полицаев, на которых были нарукавные повязки, сказал раздельно, не торопясь, спокойно: — С праздничком вас, с наступающим… — И тебя с праздничком, — оборачиваясь к нему всем своим большим, начинающим жиреть телом, ответил пожилой полицай с усами. — Если, конечно, не шутишь. Тут они и повстречались глазами, и именно в это кратчайшее мгновение пожилой догадался, что сейчас произойдет. Рванув правой рукой из кармана пистолет, он все же успел крикнуть: «Не стреляй, слушай, погоди!» |
| Закрыть itemscope itemtype="" > В Москве закрыли педофильскую фотовыставку «Джок Стерджес. Без смущения» 26.09.2016 647 Организаторы выставки «Джок Стерджес. Без смущения» закрыли экспозицию, заявил глава комиссии по безопасности Общественной палаты Антон Цветков, сообщает РИА Новости. При этом он уточнил, что фотографий, вызвавших возмущение общественности, на выставке нет, но ее организаторы пошли навстречу Общественной палате. Накануне сенатор Елена Мизулина и детский омбудсмен Анна Кузнецова обратились в прокуратуру, требуя проверить выставку фотографий Стерджеса, на которых изображены обнаженные подростки. По словам Мизулиной, работы этого фотографа признаны Роскомнадзором детской порнографией. Цветков, назвав выставку «чистой пропагандой педофилии», пообещал приложить все допустимые законом усилия для того, чтобы ее закрыть. Вчера вход в Центр фотографии имени братьев Люмьер, где размещена экспозиция, заблокировали представители общественной организации «Офицеры России». Цветков пояснил, что накануне с ним связался организатор выставки, и они договорились пока не открывать экспозицию. Цветков добавил, что осмотрел выставку, и среди 30 представленных на ней фото снимков, которые возмутили общественность, нет. «Но порядка 15% фотографий имеют изображения полуобнаженных детей. Мы провели продуктивную беседу с руководством выставки, и оно пошло навстречу Общественной палате, и с сегодняшнего дня выставка закрыта», — сказал Цветков. Владелец галереи Эдуард Литвинский заявил, что выставку закрыли, чтобы не будоражить общественное мнение. По его словам, волна возмущения пошла после того, как в ЖЖ были опубликованы фото, которых в экспозиции нет. «Мне бы не хотелось, чтобы из-за неадекватных людей, которые посылали мне угрозы, у Центра бы возникли проблемы, мы хотим работать и открывать новые выставки», — добавила куратор выставки Наталья Григорьева-Литвинская. Первая в России выставка «Джок Стерджес. Без смущения» открылась в Центре фотографии имени братьев Люмьер 8 сентября, она маркирована 18+. Стерджес фотографировал семьи нудистов из Франции, Ирландии и США, поясняется на сайте центра. |
| — Например? — спросил Володя, вдруг с радостью вспоминая разговоры с Провом Яковлевичем Полуниным. — Какие у вас есть примеры? — Примеры? Пожалуйста, найдем! Да позовите сюда, кстати, вашу даму, она же все-таки, кажется, по ее словам, врач… Устименко про себя улыбнулся. Цветков принадлежал к представителям той категории мужчин, которые чувствуют себя без женщин, особенно красивых и умеющих слушать (а уметь слушать — великое искусство), куда как хуже, чем в присутствии тех самых «Евиных дочерей», о которых они склонны отзываться преимущественно презрительно… — Зачем я ему? — испугалась Вересова. — Опять кричать на меня будет… — Нет, он в благорастворении, — сказал Володя. — Желает разговаривать. В полушубке, в валенках-чесанках, кротко поглядывая темными глазами, Вера Николаевна осторожно подошла и сказала с тихой покорностью в голосе: — Явилась по вашему приказанию. — Боитесь меня? — осведомился Цветков. — Разумеется. Меня еще никто не пугал расстрелом. И не кричал на меня так, как вы… Цветков без улыбки ответил: — Я, кстати, не шутил. Присаживайтесь! Наш Устименко пожелал, чтобы вы присутствовали при нашей беседе… У Володи от изумления даже брови поползли вверх, но Цветков совершенно не обратил на него внимания, словно и вправду именно Володя по собственному почину привел сюда Вересову. — У меня в чайнике чай заварен, — радушно предложил командир. Крепкий. Правда, сахар кончился… Налив Вересовой кружку, Цветков рассказал ей «преамбулу», как он выразился, беседы и стал приводить по памяти факты: — Пожалуйста — для начала: Гален. Кто его не знает, во всяком случае слышал о нем каждый фельдшер. Основоположник, отец и так далее. Разумеется, если бы он был на две трети менее даровит, то жизнь его сложилась бы куда благополучнее для него самого. Но именно его гений объединил против него всех бездарных сукиных сынов той эпохи. Ничто так не объединяет сволочь, как появление истинного таланта, грозящего своим существованием их благополучию, — этого каждый человек, занимавшийся честно историей науки, не мог не замечать. Здесь опять уместно будет вспомнить современника нашего — француза Ланжевена. Только мировое признание заслуг этого ученого вынудило даже бездарных ученых впустить Ланжевена в свое заведение , каковое, по их вечным декларациям, существует вне политики. Но политические махинации освободили это сборище от морального обязательства защищать своего же академика от коричневой чумы, и они отступились от него с радостью, ибо он талантлив, следовательно опасен как конкурент всем им, вместе взятым… Вы, кстати, Вера Николаевна, занимались историей хотя бы медицины? |
| Ранее из-за проведения выставки вход в галерею был заблокирован 25 сентября. ПРАВМИР. Глава комиссии по безопасности Общественной палаты Антон Цветков сообщил о закрытии выставки «Без смущения» американского фотографа Джока Стерджеса, которая проходила в Центре фотографии имени братьев Люмьер. Цветков рассказал, что такое решение после проверки Общественной палаты было принято совместно с руководством галереи, сообщает «Дождь». По словам главы комиссии, выставка оскорбляет жертв педофилии. «Это некорректно по отношению к ним – публикация и выставление на общественный показ таких снимков. Надо не забывать, что у нас есть достаточно большое количество жертв педофилии, и мы должны быть уважительны по отношению к ним. Мы сейчас провели подробную и, мне кажется, достаточно продуктивную беседу с руководством выставки, и сейчас хочу официально заявить о том, что руководство выставки пошло навстречу Общественной палате Российской Федерации, и выставка с сегодняшнего дня закрыта», – отметил Цветков. Руководитель Центра фотографии имени братьев Люмьер Эдуард Литвинский сообщил «Интерфаксу», что закрытие выставки обусловлено возникшим общественным резонансом. «Раз возник такой резонанс, мы не можем быть в стороне от этого. Мы готовы по согласованию с представителями Общественной палаты России прекратить работу выставки», – заявил Литвинский. Проверка была проведена после жалоб со стороны детского омбудсмена Анны Кузнецовой и сенатора Елены Мизулиной. Цветков также рассказал, что к нему обратились множество граждан, возмущенных «тем, что в пяти минутах от Кремля проходит выставка известного скандального фотографа, который знаменит тем, что фотографирует голых и обнаженных детей». «Прислали огромное количество фотографий, которые не подвергаются никакой критике – это ужасные, омерзительные фотографии. И мы приняли решение не допустить открытия данной фотовыставки, ввести так называемые общественные санкции», – добавил чиновник. Цветков отметил, что хотя присланных ему фотографий на выставке он не увидел, «но в то же время из 35 фотографий, которые находятся на настоящий момент на выставке, порядка 15 процентов – они имеют на своих изображениях полуобнаженных детей. И мы считаем, что, конечно, это тоже недопустимо, хотя не хотим давать юридическую оценку». |
| Предполагая, что им следует уходить, Володя и Цветков поднялись, но командир велел им остаться. За эти несколько секунд его непроницаемое лицо резко изменилось — теперь это был просто пожилой, умный, усталый и добродушный человек. И узкие глазки комиссара смотрели сейчас лукаво и даже насмешливо. — Вот какая картина, — сказал он, ставя на стол бутылку водки. — Ясная картина. И вам, товарищи, ясно, как фрицам несладко пастись на нашей земле? Лицо его опять стало серьезным, и, словно прислушиваясь, он произнес: — Это ж надо представить себе, Виктор Борисович, как они будто бы завоевали, завоеватели, а хозяевуем — мы! От расстояния! Сотни километров, а у нас связь. Аглаи Петровны племянничек лесами пришел, а мы ему привет. Своего мелиоратора они потеряли, а он у нас — температуру ему меряют, уколы делают. Интересно, например, вот знаменитый отряд, героический «Смерть фашизму» под управлением, так сказать, товарища Цветкова, если его рейд проследить. Сколько он наших людей прошел, а? Все лесами, лесами, болотами, все от людей уклонялся, а людей-то наших немало. Но ничего! На ошибках учимся… Лбов налил в кружки водку, сказал с усмешкой: — Ваше здоровье, доктора-командиры. Можно сказать, со свиданьицем! А ошибок у кого не бывает! Цветков сидел красный, мрачный. Разве так виделась ему эта встреча? Впрочем, он был из тех людей, которые быстро разбираются в собственных ошибках. И когда, вымывшись в подземной бане лбовского отряда, они с Устименкой укладывались спать, командир Цветков, который вновь стал Константином Георгиевичем, успел сделать для себя все соответствующие выводы. — Это вы насчет наполеончика тогда правильно по мне врезали, неприязненно, но искренне сказал Цветков. — Сидит во мне эта пакость. Трудно от нее избавиться. Казалось, один наш отряд во всем этом оккупированном крае. Мы одни смельчаки и герои. Ан вот… Вздохнул и добавил: — Все-таки вывел! Привел! И именно я! — Мы тоже, между прочим, старались выйти! — ввернул Володя. Цветков усмехнулся: — Стараться выйти — одно, вывести — другое. Разве вы не согласны, добрый доктор Гааз? |
| — Плюньте! Тут только одна сложность — Вересова требует, чтобы мы ее взяли с собой. И отказать ей мы, в общем, не имеем никакого права… Цветков подумал, тоже покурил и, жестко вглядываясь в Устименку, вынес свое решение: — Значит, будет так: Вересова отправится с нами, как ваша… что ли, подружка, или невеста, или… или, короче говоря, вы с ней старые друзья. С этого часа я к ней никакого отношения не имею, причем это не маскировка, а правда. Вы меня понимаете? Притворяться я не умею. Идти самой по себе ей будет трудновато. Она не то, что, знаете, сестрица Даша там или Маша, своя девчушка. Она — Вересова Вера Николаевна. Вот таким путем… Вам ясно? — Ясно, — не очень понимая, как все это получится, ответил Устименко. — Ну, а ежели ясно, значит, можно и почитать немножко — теперь когда придется! — аппетитно сказал Цветков и подвинул к себе поближе лампу. — Что вы будете читать? — А вы догадайтесь по первой фразе… И Цветков, наслаждаясь и радуясь, прочитал вслух: — «Было восемь часов утра — время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон — пить кофе или чай…» — Не знаю! — пожал плечами Володя. — «Иван Андреич Лаевский…» — осторожно прочитал еще три слова Цветков. Володя досадливо поморщился. — А ведь вы интеллигентный человек, — спокойно вглядываясь в Володю, сказал Цветков. — Думающий врач, «толстый кишечник», как выразился один мой друг, «для вас открытая книга». Как же это с Чеховым, а? И вдруг с тоской в голосе воскликнул: — Думаете, это я вас поношу? Себя, Устименко. Плохо, глупо я жил. Все, видите ли, некогда. Он погладил корешок книги своей большой рукой и распорядился: — Ладно, спите. После победы поумнеем! Возьми меня к себе! “Здравствуйте, многоуважаемый Владимир Афанасьевич! Это пишет Вам одна Ваша знакомая — некто Степанова Варвара Родионовна. Мы с вами когда-то «дружили», как любят нынче выражаться молодые люди, и даже, если я не путаю Вас с кем-нибудь другим, целовались, причем я лично попросила Вас, неуча, поцеловать меня «страстно». Вспоминаете? Над нами ревел тогда пароходный гудок, Вы отправлялись на практику в Черный Яр, и было это все в дни нашей юности. |
| Положив свою тяжелую ладонь на Володино запястье, он посчитал пульс, вздохнул и рассказал Устименке, что выходила его Вересова — дневала и ночевала тут. — Разочаровавшись во мне, переключилась на вас, — с тихим смешком добавил он. — Вы, с ее точки зрения, человек с большой буквы… Было слышно, как Цветков ел, потом долго, гулкими глотками пил воду. Желтый огонек каганца медленно кружился перед Устименкой. Со вздохом он закрыл глаза и опять задремал надолго. Потом вдруг в полусне вспомнил про своих раненых, испугался и беспокойно, с сердитой настойчивостью стал выспрашивать Цветкова подробно про каждого. Тот так же подробно рассказал: все выздоровели, вернулись в строй, только у Кислицына какие-то нелады с ключицей, вот поправится Устименко, будет видно — здесь оперировать или отправить на Большую землю. — А есть связь? — спросил Володя. — Всенепременно. Тут, Владимир Афанасьевич, все всерьез, это не наш, светлой памяти, летучий отряд… Володя с трудом соображал: сколько же времени прошло, если раненые, да нелегкие, вернулись в строй? — Времени прошло порядочно, — неопределенно ответил Цветков. Они помолчали. — А наш доктор-немец? Помните, которого мы оперировали? — Умер, — раскуривая самокрутку, не сразу сказал Цветков. — Похоронили мы нашего немца. Володя закрыл глаза: до сих пор он не мог еще привыкнуть к тому, что люди вот так умирают… — Что он был за человек? — погодя спросил Устименко. — Вам удалось выяснить? — Очухаетесь — расскажу! — коротко пообещал Цветков и, растянувшись на своем полушубке, сладко заснул. Поправлялся Устименко вяло. Силы не прибавлялись, есть не хотелось, но голова была ясная, мысли — стройные. Лежа подолгу один, он подбивал итоги — так сам он на досуге называл свои размышления. А подумать было о чем жизнь, такая простая, как она представлялась ему еще совсем недавно, вдруг усложнилась, наполнилась новыми, не укладывающимися ни в какие схемы фактами; люди, которых делил он с ходу на положительных и отрицательных, теперь представлялись ему совсем иначе, чем даже в Кхаре, и больше всего занимал его мысли Константин Георгиевич Цветков: все было перемешано в этом человеке — высокое и низкое, дурное и хорошее, настоящее и поддельное. И так невыносимо трудно было Володе разложить на соответствующие полочки это «разное» в Цветкове, что с «итогами» тут решительно ничего не вышло, одно только было предельно ясно: та мерка, с которой раньше Володя подходил к людям, сломалась, а новую он еще не завел. |
| На гнилом бревне — у самого края источенной временем и сыростью гати Цветков внезапно и круто поскользнулся, и все вокруг замерли в веселом и напряженном ожидании: неужели этот бесов сын грохнется, как и все прочие смертные, в пакостное болото? Но он и не собирался, он словно бы какой-то танец отбил щегольскими своими хромовыми сапожками, извернулся, сверкнул в дожде коричневой кожей реглана и снова пошел, не оглянувшись на отряд, небрежно и легко прикурив от зажигалки, и только один Володя, пожалуй, заметил некоторую мгновенную бледность на лице командира, творящего собою легенду. «Ох и молодец! — радостно позавидовал Устименко. — Не должен был он упасть, и не упал. Так и доживет — как захочет, до самого дня своей смерти. А может, он и бессмертен — веселый этот хулиган?» — спросил себя Володя и, не найдя ответа, осведомился у Цветкова: — Товарищ командир, разрешите вопрос? Цветков весело покосился на него: — Ну, спрашивайте. — Вы о смерти когда-нибудь думали? — Это дураки только про нее не думают, — ответил Цветков, как показалось Володе, намеренно громко. — Конечно, думал. — И что же, например, вы думали? — немножко хитря и прибедняясь голосом, осведомился Володя. — Что она за штука — эта самая смерть? — Смерть, прежде всего, не страшна! — Как это — не страшна? — А так. Объяснить, что я лично про нее думаю? По осклизлым и расползающимся бревнам идти было трудно, все приустали. Володин вопрос и намеренно громкие слова командира слышали многие, и всем, естественно, захотелось узнать, что же ответит Цветков своему штатскому доктору. И потому и Володе и Цветкову идти вдруг стало очень тесно и даже душно. Навалился отряд. — Я ее не боюсь вот почему, — громко и наставительно объяснил Цветков. — Покуда я есть… Глаза их на мгновение встретились, и Володе показалось, что он прочитал в этих глазах: «Это я не тебе говорю, это я всем говорю, а что это не моя мысль — никого не касается. Я сейчас для всех вас самоумнейший человек, и не смей мне мешать!» — Ну-ну, — сказал Володя. — Покуда вы есть… |
|
|
