| Кроме того, невозможно обойти исключительно информативный двухтомник Теодора Цана (Т. Zahn) по истории канона Нового Завета 55 , равно как и девять томов изданных им «Исследований…» 56 , посвященных различным аспектам проблемы канона. Подробное изложение зрелых взглядов Цана на эту проблему содержится в его «Очерке новозаветного канона» (Grundriss des neutestamentlichen Kanons) 57 ; главное в них то, что, на его взгляд, канон сложился к концу I века. Главным оппонентом Цана был Адольф Гарнак (A. Harnack), который в первой же своей работе о каноне «Новый Завет около 200 года» (Das Neue Testament um das Jahr 200) 58 критиковал его взгляды на формирование канона. По Гарнаку, канон был одним из трех охранительных барьеров (два другие – символ веры и епископат), которые Церковь воздвигла в ходе борьбы с ересями, особенно с гностицизмом. Борьба эта вызвала конкуренцию многих книг, а «выжили» те, которые оказались нужнее для Церкви. Гарнак, таким образом, приписал Церкви селекционную роль в формировании канона; Цан же подчеркивал идею постепенного расширения. Спор между ним и Гарнаком о том, когда именно завершилось формирование канона, был скорее спором об определениях, чем о фактах. Гарнак понимал новозаветный канон как собрание книг, пользовавшихся авторитетом потому, что их считали Св. Писанием. Соответственно он и относил время появления канона Нового Завета к концу II века. Цанн тоже полагал, что канон – это собрание книг, имеющих силу авторитета, но не считал нужным непременно увязывать ее с тем, что «Новый Завет – это Святое Писание». Его вполне удовлетворяло, например, что Четвероевангелию придавалось такое значение, поскольку в нем содержатся слова Господа. Поэтому он мог говорить, что канон Нового Завета существовал на сто лет раньше, чем думал Гарнак. Реальные факты практически не затрагивались – вполне могло быть так, что небольшие евангельские подборки и апостольские послания составлялись в разных местах до конца I века, и только последующие поколения христиан стали воспринимать их как канонические и потому имеющие исключительный авторитет боговдохновенного Писания. Короче говоря, выражение «каноническая книга» означает, что она пользуется авторитетом; а «канон» исключает то, что авторитетом не пользуется. Сам факт употребляемости еще не делает книгу каноничной, хотя определенная форма использования, которая исключает все остальное, может означать именно это. II. Литература о каноне, изданная в XX веке |
| Да положим Павел не имел влияния на догматику первенствующей церкви, как хочет того Гарнак. Но ведь сам-то Павел жил же в апостольское время и раскрывал очень многие христианские верования с замечательной полнотой; а между тем автор и о нем-то и его учении не соблаговолил ничего сказать при изложении первохристианской догматики. Павел и его догматика – факты, на которые обязан обратить внимание историк апостольского века, если он не хочет морочить читателя. Но посмотрим дальше, как изворачивается Гарнак, чтобы добыть себе право – не излагать Павлова учения и отказать во всяком влиянии его на церковь первых времен её бытия. Гарнак уверяет читателя, что исторические следы знакомства церкви с Павловым учением так «общи, (т.е. неясны), что нельзя представить их в определенном образе» (42); «Павлиническая теология – говорит еще Гарнак – не тождественна ни с первоначальным евангельским учением, ни с каким-либо видом позднейшего вероучения» (93). Словом, автор очень усердно старается убедить читателя, чтобы он, сколько возможно забыл о посланиях Павла – они чему- то мешают в работе Гарнака. Когда же наконец открыты были в истории христианства послания Павла? когда и кто первый оценил это неоцененное сокровище? Это случилось, по мнению Гарнака, не раньше средины II века. Из забвения вывели эти послания гностики – маркиониты и энкратиты: «Павлиническая теология заняла у них свое место» (424). Вот какое благодеяние оказали христианскому миру маркиониты и энкратиты. Как скоро впервые обращено было внимание этих еретиков на Павловы послания, тогда и православная церковь – утверждает он – не могла более игнорировать их. Но на первых порах открытие Павловых посланий наделало немало хлопот православным писателям: эти последние никак не могли в своих воззрениях приноровиться к непривычным для них идеям (280)... Изо всех этих рассуждений Гарнака ясно видно, что этот ученый не хотел давать место Павлову богословию в истории церкви до конца II века. Итак, несомненно, что беднота изображения Гарнаком как учения Основателя христианства, так и первоапостольского времени – есть дело намеренное, т.е. |
| После утверждения о том, что Греческая Церковь оставалась «по существу неизменной в течение более тысячи лет» (Harnack, 1957, с. 218), Гарнак предлагает своим слушателям «вернуться на несколько веков назад и рассмотреть “греко-католицизм” (то есть православную традицию) таким, каким мы наблюдаем его сегодня» (Harnack, 1957, с. 217-218). Он начинает свой анализ с трех основных вопросов, а именно: чего добился греко-католицизм? каковы его основные характеристики? какие изменения претерпело в нем Евангелие и насколько ему удалось сохранить основные положения этой книги? Чего добился греко-католицизм? Гарнак упоминает два основных достижения греко-католицизма. Первое достижение заключается в том, что «он положил конец язычеству и многобожию в восточной части Средиземноморья и к северу от Северного Ледовитого океана». Другими словами, «боги Греции» умерли, однако перед смертью они передали «значительную часть своей власти святым Церкви» (Harnack, 1957, с. 218). Гарнак не развивает это утверждение, но достаточно ясно, что культ святых, столь живой в Православной Церкви, он считает языческим наследием. Похоже, что, по мнению Гарнака, этот культ не имеет ничего общего с Библией, хотя его и можно считать проявлением естественного восхищения, которое люди испытывают по отношению к претерпевшим мученическую кончину. Я основываю это утверждение на том, что всего лишь страницу спустя Гарнак восхищается «людьми этих [православных] стран», которые готовы «страдать и быть разрезанными на куски ради своей религии» (Harnack, 1957, с. 219). С другой стороны, из контекста не ясно, является ли эта готовность к мученичеству, по мнению Гарнака, проявлением одной лишь религиозности, или же она является также проявлением патриотизма, или же одно связано с другим и невозможно разделить эти вещи. Второе достижение: «Этой церкви удалось осуществить слияние с целым народом, который она втянула в свое лоно так, что религия и церковь стали для них национальным оплотом, и более того, оплотом чистым и простым» (Harnack, 1957, с. |
| Гарнак развил гипотезу о том, что символ константинопольский есть ничто иное, как символ иерусалимский, который после различных превратностей получил авторитет вселенского символа, символа II вселенского собора. В древнейшей своей форме, символ иерусалимский, как он сохранился в написаниях к огласительным поучениям Кирилла Иерусалимского – он служил предметом толкования в этих поучениях – читается так (мы приводим текст его по изданию древних символов Hahn’a, каковым, изданием, пользуется и Гарнак, но, только для удобства читателей, мы приводим символ в русском переводе): «Веруем во единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого; и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единородного, Бога истинного, от Отца рожденного прежде всех веков, через Которого все произошло, воплотившегося и вочеловечившегося, распятого и погребенного, воскресшего в третий день и восшедшего на небеса, и сидящего одесную Отца, и грядущего со славою судить живых и мертвых, Коего царствию не будет конца, и во единого Духа Святого, утешителя, глаголавшего во пророках, и во едино крещение покаяния, во оставление грехов, и во едину святую соборную церковь , и в воскресение плоти, и в жизнь вечную». Это был местный иерусалимский символ и не имел отношения к символу никейскому. Если взять символ в таком виде, как мы представили выше, т. е. в древнейшей его форме, то на основании его едва ли можно сказать что-либо определенное о возникновении символа константинопольского, так как каждый легко заметит, что между ним и символом константинопольским (если мысленно прочесть его) окажется столько же общего, сколько и различного. Поэтому, Гарнак пускается в догадки, касательно тех изменений, какие, будто, этот самый символ потерпел с течением времени. Он думает, что в таком виде символ иерусалимский оставался только до 362 года, а потом, между 362 и 373 годами, изменяется. Какие причины заправляли подобными изменениями, Гарнак, определенно, не говорит, но дает предполагать, что, как в другие символы в это время начали вносить характеристические добавки из символа Никейского, то же было и с символом иерусалимским; таким образом, он принимает тип Никейского символа. |
| Можно ли утверждать, что на этот символ очень походит символ Константинопольский? Едва ли. Всякий, кто прочтет мысленно символ Константиновольский, который известен каждому православному, и сравнит его с Иерусалимским, помещенным нами в одном из примечаний несколько выше, тот убедится, что общего между ними очень мало: столько, сколько имеют родственного все древние символы, но едва ли больше. Правда, Гарнак чувствует возможность подобного не безосновательного возражения и старается предотвратить его. Но как? новым предположением, которое не имеет под собой реальной исторической почвы. Он полагает, что символ Иерусалимский не оставался в том виде, как его можно восстановить на основании огласительных слов Кирилла, но что он впоследствии был пополнен чрез внесение Никейских выражений (когда это было? чем доказать, что так действительно было?), что это сделано самим Кириллом (есть ли хоть малейпюе фактическое доказательство у Гарнака в пользу этой мысли? Мы что-то не заметили…) и что этот-то измененный символ и есть символ Константинопольский (!!). Все объяснения, к каким прибегает Гарнак для доказательства сейчас перечисленных мыслей, правда, сами по себе довольно любопытны, но к делу, по нашему мнении, вовсе не относятся и дело остается в темвоте, не выходя за пределы смелой гипотезы 942 . И так в суждениях Гарнака о происхождении Константинопольского символа предположение опирается на предположение и конечный результат есть тоже не более, как предположение. 3 . В последнем отделении своего исследования Гарнак излагает историю Константинопольского символа на Востоке и Западе; мы не будем следить за всеми его изысканиями в этом отделении; ограничимся тем, что говорит он относительно истории Константинопольского символа после его происхождения в церкви Восточной. Вопрос этот сравнительно более важен. „Происхождение так называемого Константинопольского символа таким образом раскрыто, говорит Гарнак. Но сам собою напрашивается на разрешение вопрос: каким образом этот символ получил имя Константинопольского и как, при каких отношениях получил он значение в церкви в качестве символа II вселенского собора, и каким образом признан был вселенским? – Прежде всего, должно определить: в какое время Константинопольский собор 381 года достиг авторитета вселенского собора ибо символ, ему приписываемый не прежде мог приобрести авторитет вселенского символа, как после того, как авторитет вселенского получил этот собор. |
| Остановимся на минуту, чтобы дать себе ясный отчет о том, что наговорил Гарнак о нашей Греческой церкви. Один немецкий критик Гарнакова произведения «Сущность христианства» по поводу вышеприведенных его мыслей говорит: «Подлинно нас объял бы страх от гарнаковского открытия, что по соседству с нами продолжает жить «язычество», лишь прикрывшись христианским именем, если бы сам же он не успокоил нас уверением, что в существе дела эта Церковь остается «доброй христианской Церковью»». (Это слова Reinhold’a, о котором скажем ниже.) Действительно, спустя несколько страниц немецкий историк значительно смягчает свой суровый приговор о нашей Церкви. И на том спасибо! Со своей стороны, мы должны заметить, что в некоторых порицаниях Гарнака мы можем находить, вопреки намерению рассматриваемого историка, нравственное удовлетворение – и поблагодарить его за них. Например, он упрекает нашу Церковь за то, что она, достигнув известной степени своего развития в VI в., с тех пор безо всяких существенных и несущественных изменений осталась таковой и до настоящего времени. Член Православной Церкви только порадуется подобному упреку. Ибо, по православному воззрению, Церковь и должна быть верной хранительницей древлепреданного. Несомненно, также не огорчится член Православной Церкви, а порадуется тому порицанию, с каким Гарнак относится к догматической системе Греко–Восточной церкви. Он говорит в тоне осуждения о том, что эта Церковь «самым точным образом выработала и определила свое православное учение». Но этот упрек, на наш взгляд, обращается в похвалу ей, ибо, очевидно, ГрекоВосточная церковь старательно уяснила, во что именно она верует. А такое уяснение не дается даром, оно плод неусыпного религиозноумственного труда. «Познай самого себя», – говорил древний мудрец. Этот мудрый совет Церковь и осуществила, как заявляет такой враг «кафолицизма», каковым, несомненно, является Гарнак. Будем благодарны ему за эти невольные с его стороны похвалы по адресу нашей Церкви! Гарнак вообще низко ценит Греко–Восточную церковь , объявляя ее восстановительницей в своей сфере древнеэллинских языческих представлений и религиозных обычаев. Разумеется, это вопиющая несправедливость. Но в извинение Гарнака укажем на то, что не он первый и не он последний судит так превратно. Это обычная протестантская вероисповедная точка зрения немецких богословов. Он ее не выдумал, а лишь механически воспринял от «евангелического» общества. И не нам, историкам, вступать в борьбу с протестантами на этом поле. Это дело теоретиков–богословов. Им и книги в руки… И они делают это дело по мере сил и уменья. |
| Дух в Символе не назван прямо «единосущным Отцу», но нужно помнить, как много было споров из–за слова «единосущный» в IV в., чтобы понять, почему этот термин не употреблен в Символе в изложении учения и о Святом Духе. После этих разъяснений понятно: имел ли право Гарнак писать, что «восточное Православие 381 г. есть нововерие, которое, удерживая слово «единосущный», в то же время не держалось Афанасиевых убеждений относительно веры». Если бы II Вселенский собор провозглашал «новое Православие», то на Западе, где утвердилась, по мнению Гарнака, «старая вера», не приняли бы Константинопольского символа, но этого не видим. 13 Всякий согласится, какое великое множество несообразностей наговорено Гарнаком относительно истории IV в., но самое несообразное заключается в следующем: во–первых, он утверждает, что в раскрытии и формулировании никейского учения видно влияние Тертуллиана ; во–вторых, он заявляет, что «отцом церковного учения о Св. Троице, в том виде, как оно утвердилось в Церкви, был не Афанасий, и даже не Василий Кесарийский , а Василий Анкирский»(курсив в подлиннике). При одном случае Гарнак говорил: «Действительная история часто причудливее и эксцентричнее (capricioser), чем басни и сказки» (Bd. I. S. 680). Не знаем, можно ли в самом деле утверждать это относительно действительной истории, но несомненно очень можно – относительно «сочиненной» истории. Самый блестящий пример, доказывающий верность этой последней мысли, представляет «история» самого Адольфа Гарнака. Статья третья и последняя Немецкий ученый богослов Гарнак говорит: «Aus der geschichlichen Ueberlieferung von Christus und der Stiftung der Christenheit war ein Roman geworden, und dieser historische Roman, der mit der Religion verflochten war, erhielt fort und fort neue Capitel». 14 Так как это замечание немецкий профессор делает в начале второго тома рассматриваемого нами его труда – тома, в котором излагаются главным образом тринитарные и христологические споры от IV до VIII в., то, очевидно, в учении Церкви и богословских представлениях христианских ученых указанной эпохи он находит тот «роман», в который будто бы превратились первоначальные чистые и истинные понятия об Основателе христианской веры и Церкви. Изложив и разобрав взгляды Гарнака относительно тринитарных споров в древней Церкви, теперь то же сделаем относительно представлений того же исследователя о христологических спорах, неразрывно связанных с историей целых четырех Вселенских соборов – от III Вселенского собора до Шестого. Посмотрим, что нашел здесь он такого, что давало бы ему хоть малейшее право делать такой иронический отзыв, какой мы сейчас выписали. |
| Тотчас по изложении критических замечаний как относительно арианского, так и православного учения, Гарнак передает сведения о внутренней истории Никейского собора. Рассказывать эту историю со слов Гарнака нет никакой необходимости. Мы коснемся лишь некоторых замечаний немецкого историка по этому поводу, наиболее характеризующих его взгляды на Никейский собор. Число 318–и отцев, заседавших на соборе, он считает без всякой надобности «подозрительным». Он признает древнюю заметку македонианина Савина о необразованности большинства отцев за правду; и основание для такого мнения находит в том факте, что определение собора относительно веры было принято единодушно, а это в свою очередь становится «понятно только тогда, когда мы предположим, что спорный вопрос превышал разумение большинства епископов». Он считает не чем другим, как простой «тактической ошибкой», что Евсевий Никомидийский, предложив на соборе свой арианский Символ, не сумел провести его в сознание отцев. О Евсевии Кесарийском автор утверждает, что в случае нужды он принял бы и арианские формулы, так как формулы Александра Александрийского ему представлялись неудобоприемлемыми, как заключающие «страшный савеллианизм, а с этим и смерть для теологической науки». Символ этого Евсевия Гарнак признает «формой примирения, лучше которой нельзя было и выдумать». Он выражается, что Александр и его приверженцы, же–лая достигнуть опровержения арианства, «чрезвычайно ловко оперировали» на соборе, как будто бы дело идет о победе какой–то одной парламентской партии над другой. Для Гарнака несомненный факт, что в окончательном редактировании Никейского символа принимали участие, кроме Александра и александрийцев, Евстафий Антиохийский и Макарий Иерусалимский. По суждению этого ученого, «воля императора предрешила» вопрос о внесении слова «единосущный» в Символ. Гарнак «с чувством сожаления» называет Ария, от которого на соборе отказались друзья, «козлом отпущения» и готов упрекать друзей Ария, что они не до конца поддержали сторону ересиарха. Уверяет, что когда император «стал преследовать ариан, то православные радовались этому», и находит, что православные, «следовательно, ответственны за гонение» (S. 224–230). |
| – Ред.). Конечно, замечает Гарнак, дуализм и «острое эллинизирование» были устранены, но вместе с тем Церковь приняла формы, аналогичные с теми, на которые она нападала у гностиков, – и это относится и к догматам, и к внешнему культу и пр. Церковь заняла ту самую позицию, какую занимал ранее ее враг (гностицизм), когда малопомалу его тезисам она противопоставила другие, т. е. свои! И как сильно пострадала при этом первоначальная христианская свобода! – жалуется немецкий историк. Теперь стали объявлять, обращаясь к христианам: ты не будешь истинным христианином, ты не будешь иметь возможности приблизиться к Богу, если ты наперед не признаешь вот эти догматы , если не станешь оказывать послушания вот этим порядкам и откажешься иметь определенных посредников для достижения целей религии. Теперь также перестали считать законным какой бы то ни было религиозный образ жизни, если он не получил апробации с точки зрения правых догматов и не нашел одобрения со стороны священников. Кто понимает религию в смысле обычая (Sitte) и послушания, тот (резонирует Гарнак) создает священника с той целью, чтобы возложить на него существенную часть своих обязанностей; он создает также закон, ибо закон наполовину удобнее и легче, чем Евангелие. Много страшного наговорил здесь Гарнак. Но нет никакого основания пугаться его страхов. Крайние протестанты всегда желали и желают видеть христианство, чуждое всяких форм. Но существует ли такого рода христианство, да и может ли существовать? Без сомнения, таково будет христианство в раю небесном, но ведь Гарнак говорит о христианстве земном, а не небесном. Затем немецкий ученый подводит итоги достигнутого им изучения состояния Церкви II в. Он пишет: кто сравнит внутреннее состояние христианства начала III в. с тем, каково оно было 120 лет тому назад, тот почувствует себя преисполненным самых противоположных впечатлений и суждений. С одной стороны, он будет изумлен творчеством кафолической Церкви, ее всесторонней энергией и неустанной деятельностью, но, с другой стороны, с горестью найдет, что в ней нет уже многого из того, чем она обладала раньше, в ней поубавилась непосредственность отношений, свобода, внутренняя союзность. |
| совершенно искусственное. Гарнак изложил учение Иисуса Христа, не беря в руки Евангелия, а учение первохристианского времени, не принимая во внимание Павловых посланий. На то и на другое у него не было прочных оснований и права – даже с точки зрения науки и его собственных научных представлений. Но если у него не было солидных научных оснований и никакого права поступать так, как он поступил, зато у него была непреодолимая потребность сделать именно так, а не иначе. Гарнак желал «построить» свою Историю так, как делают светские историки, не только не принимая в расчёт действия сверхъестественных начал, но и представляя себе историю, как развитие человечества от низших степеней цивилизации к высшим степеням этой же цивилизации. Не будем говорить о том, правы ли светские историки, руководящиеся подобными взглядами. Для нас важно отметить в настоящем случае лишь то, что Гарнак держится этих взглядов, работая в такой области, как церковная история. Церковная история не укладывается в такие рамки, в какие заключают светские историки гражданскую историю. Церковная история имеет своею точкою отправления не минимум развития, а полноту религиозных идей. Этого однако не хотел взять в расчёт Гарнак, и отсюда, как естественное следствие, выходило искажение им истории первохристианства. По теории светских историков, начальная историческая стадия развития данного общества (государства) проста, несложна, очень не богата идеями и учреждениями, по сравнению с последующими стадиями жизни общества. Поэтому и Гарнаку нужно было представить первоначальную эпоху христианства бедною идеями и учреждениями. Но в развитии этого предзанятаго взгляда, он встретился, после различных проскрипций исторических памятников, с двумя важнейшими памятниками христианской древности – Евангелием Иоанна и посланиями Павла. Однако же Гарнаку невозможно было воспользоваться этими памятниками, как свидетельством о характере и свойствах учения Христа и апостолов, невозможно было при точке зрения этого ученого. Если бы он изложил благовестие Христово и учение первохристианской эпохи по указанным источникам, в таком случае благовестие Христово оказалось бы безмерно широким, и проповедь апостольская и вера первых учеников Христовых богатыми содержанием и многообъемлющими. |
|
|
