| — Ну, вот теперь, монах, отвечай: видел офицеров? — задал свой вопрос Коган. — Нет, изверги, нет, я никого не видел. Не видел, супостаты. — А ты, Зубов, не долечил человека, — ухмыльнулся Коган, — видишь, он говорит, что не видел. — Да как же так не видел? Ведь врет, сволочь, и не краснеет, — ухмыльнулся Зубов и снова достал нож. — Сейчас, товарищ Коган, мы это подправим. При этих словах красноармейцы снова крепко схватили настоятеля за руки. Келарь монастыря отец Пахомий закричал: — Что же вы творите, проклятые! Креста на вас нет! Он попытался прорвать оцепление солдат, но его тут же сбили с ног прикладом винтовки и, несколько раз ударив, снова водворили в толпу монахов. Зубов между тем подошел к отцу Тавриону и проколол ему второй глаз. Красноармейцы отпустили руки ослепленного отца Тавриона. Из пустых глазниц настоятеля текли кровавые слезы. Он воздел руки к небу и возопил: — Вижу, теперь вижу, — крикнул он. Все, в том числе и монахи, в ужасе и удивлении переглянулись между собой. — Наконец-то прозрел, — довольно ухмыльнулся Коган, — я же говорил, что зрение можно подправить. Так что вы там видите? Поделитесь с нами, святой отец. — О! Чудо! — не обращая внимания на сарказм комиссара, воскликнул отец Таврион. — Вижу небо отверстое и Господа со Ангелы и всеми святыми! Благодарю Тебя, Господи, за то, что, лишив земного зрения, открыл духовные очи видеть славу… Договорить отец Таврион не успел. Лицо комиссара перекосилось, и он, выхватив из кобуры револьвер, выстрелил в настоятеля. Архимандрит, вздрогнув всем телом, упал лицом на мощенную камнем монастырскую площадь. В это время вернулся Крутов. Взглянув на убитого архимандрита, покачал головой. Неожиданно раздался звон колокола. Монахи истово закрестились. Степан видел, как возле убитого отца Тавриона по белым камням растекается алая кровь. Его начал бить озноб. — Прекратить звон сейчас же, — буквально завопил Коган. Двое бойцов метнулись в сторону раскрытых церковных дверей. Вскоре звон прекратился так же внезапно, как и начался. Послышался удар упавшего тела. Монахи обернулись и увидели сброшенного с колокольни звонаря Иеронима. Кровь, вытекающая из его разбитой головы, струйкой потекла по ложбинкам каменных плит и, встретившись с ручейком крови, текущей от убитого настоятеля, соединилась, и образовалась лужица, которая на глазах Степана ширилась и росла. Все перед его глазами стало красным. Степан стал заваливаться на бок. Монах Гавриил бил его слегка по щекам и шептал: |
| Он был в двухстах ярдах от ущелья, когда первая пуля угодила в него, и почти в трехстах, когда его настигла вторая. На этот раз пуля попала в бок. Ни один выстрел пока еще не ранил эту громадину всерьез. Ее не уложили бы и двадцать таких выстрелов. Но второй остановил медведя. С яростным ревом зверь обернулся назад. Громовый голос раскатился на четверть мили по долине, точно рев бешеного быка. Брюс услышал медведя одновременно со своим шестым, совершенно бессмысленным выстрелом с семисот ярдов. Ленгдон в эту минуту перезаряжал ружье. Секунд пятнадцать Тэр, подставляя грудь под пули, бросал своим ревом вызов. Он вызывал на бой врага, которого ему уже не было видно. Но вот по спине зверя огненным кнутом хлестнул седьмой выстрел Ленгдона, и, подстегнутый неодолимым ужасом перед молниями, сражаться с которыми было ему не под силу, Тэр кинулся дальше, через расщелину. Он слышал и другие выстрелы, звучавшие, как гром, но не похожие на тот гром, что ему приходилось слышать в горах. Пули уже не доставали медведя. Преодолевая боль, он стал спускаться в лощину. Гризли знал: он ранен, но никак не мог разобрать, что это за раны. Когда во время спуска он задержался ненадолго, на земле под его передней лапой быстро набежала небольшая лужица крови. Недоверчиво, с изумлением обнюхал он ее и зашагал на восток. Вскоре на него снова резко пахнуло человеком. Теперь запах доносил переменившийся ветер. И, хотя Тэру очень хотелось лечь и зализать раны, он припустился вперед еще быстрее. За это время зверь крепко усвоил: человеческий запах и боль неразлучны. Спустившись в низину, гризли скрылся в густом лесу. Сотни раз Тэр поднимался и спускался по этому ручью. Здесь пролегал главный путь, ведущий из одной половины его владений в другую. Инстинктивно зверь выбирал эту дорогу всякий раз, когда бывал ранен или нездоров, а также и тогда, когда наступало время залечь в берлогу. На то у него была особая причина. Здесь, в этих почти непроходимых чащах у истоков ручья, он родился. И медвежонком пасся на здешней кумавике и дикой смородине, на мыльнянке и сумахе . Здесь был его дом. Здесь ему никто не мешал. Это было единственное во всех его владениях место, вторгаться в которое не разрешалось ни одному медведю. Вообще же он относился к своим собратьям вполне терпимо, какими бы они ни были: черными ли, бурыми или гризли. Пусть себе греются на самых вольготных солнечных склонах в его угодьях, лишь бы проваливали при его приближении. Пусть ищут пропитание и спят на солнышке, пусть живут в мире и согласии, лишь бы только не посягали на его владычество. Тэр был настоящим медведем и не прогонял сородичей из своих угодий, разве что (тут уж ничего не поделаешь!) приходилось иногда напоминать, кто здесь является Великим Моголом . Случалось время от времени и такое. Тогда разгоралась битва. И каждый раз после боя Тэр спускался в эту долину и шел к ручью подлечить свои раны. |
| — Как же! — рассмеялся Пенкроф. — Так его и остановит такая лужица, как Глицериновый ручей! Да он его просто-напросто перепрыгнет! — Посмотрим, — сказал Сайрус Смит, не спуская глаз со своего «больного». Колонисты повели неизвестного к устью реки Благодарности и оттуда все вместе взобрались на плоскогорье Дальнего вида. Подойдя к опушке леса, к величественным деревьям, листву которых колыхал ветерок, неизвестный остановился и полной грудью вдохнул опьяняющий лесной воздух. Колонисты стояли позади него, готовые броситься за ним при попытке скрыться в лесу. Действительно, одну секунду незнакомец как будто собирался прыгнуть в воду Глицеринового ручья, чтобы переплыть на тот берег, к лесу, но почти мгновенно он овладел собой, отступил на несколько шагов, опустился на землю, и две крупные слёзы покатились из его глаз. — А! — воскликнул инженер. — Ты плачешь? Значит, ты снова стал человеком! Глава шестнадцатая Нераскрытая тайна. — Первые слова незнакомца. — Двенадцать лет на островке. — Признание. — Исчезновение. — Сайрус Смит исполнен доверия. — Постройка мельницы. — Первый хлеб. — Героический поступок. — Честные руки. Несчастный действительно плакал. Какое-то воспоминание мелькнуло в его дремлющем сознании, и, как сказал Сайрус Смит, слёзы возродили в нём человека. Колонисты отошли в сторону, чтобы неизвестный не чувствовал стеснения. Но ему и в голову не пришло воспользоваться своей свободой, чтобы бежать. Спустя некоторое время Сайрус Смит отвёл его в Гранитный дворец. Дня через два неизвестный впервые проявил желание принять участие в повседневных заботах колонии. Было очевидно, что он всё слышал, всё понимал, но почему-то упорно не хотел разговаривать. Однажды ночью Пенкроф, приложив ухо к перегородке его комнаты, услышал, как он бормочет: — Нет, не здесь! Ни за что! Моряк рассказал своим товарищам об этом. — Здесь кроется какая-то грустная тайна, — сказал Сайрус Смит. Незнакомец взял однажды лопату и отправился работать на огород. Временами он бросал работу и, опершись на лопату, подолгу стоял в глубоком раздумье. Инженер посоветовал своим спутникам не тревожить его в такие минуты и уважать его стремление к одиночеству. Если нечаянно кто-либо из колонистов подходил к нему в это время, он, рыдая, убегал. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 50 голосов: 4.3 из 5) Брат во Христе посвящается Н.Н. 1 Владыка Серафим готовился к уходу на «покой». Таков устав — архиерею после семидесяти пяти лет следовало подавать о том прошение. Оно, полежав где-то под сукном на столе, возымело ход, и теперь в Лавре готовили старому архиепископу преемника. Владыка, теребя дрожащими от волнения и немощи пальцами лист бумаги с патриаршим указом, увидел вдруг себя как бы со стороны. В просторном, залитом солнцем, кабинете за письменным столом горбился в поношенном, ставшем просторным для высохшей плоти подряснике, старец с лысой, изляпанной коричневыми пятнами, головой с седым пушком реденьких волос над ушами. «Вот и жизнь прошла…» - Владыка, вы просили напомнить… — из приемной заглянул секретарь. — Кандидат на духовный сан к вам для собеседования! - Пригласите! Ставленник был неказист, мал ростиком, топтался робко в большущих резиновых сапогах возле двери, и с них натекла на пол грязная лужица. Наконец, он опомнился, где находится, и суетливо, чуть ли не вприпрыжку, подбежал под благословение поднявшегося из-за стола архиерея. Узкое, в глубоких прорезях морщин лицо со скорбными складками от краев тонкогубого рта, небрежно подстриженная пегая бороденка, настороженный взгляд выпуклых водянистых глаз. «Годиков тебе уже немало, батюшко! И прожил ты их не- просто, нелегко, — решил владыка. — И не умствовал много, сразу видно по рукам-то…» Кисти рук, увесистые, мослатые, с грубой кожей в заусеницах с въевшейся грязью, ставленник пытался втянуть в короткие рукава невзрачного пиджачка. «Подбирает же кандидатов «на сан» отец Павел! — усмехнулся владыка. — Хотя… Глаз у него, как рентген. Доверимся. Да и этот уже мой, последний, кого «рукополагать». - Так и будем молчать? Представьтесь… - Караулов… Руф, — задудел угрюмо гулким басом кандидат. «Диакон добрый, однако, выйдет! — решил было с удовлетворением владыка, но насторожился — фамилия знакомой показалась. Он попросил кандидата рассказать о себе, только в скупо роняемые им слова вслушивался мало. Сквозь толстые линзы очков пристально всматривался в лицо ставленнику и пытался вспомнить, где видел похожее… |
| …Одной из недостойных «одесситок» была, думаю, Каролина Собаньская. Повторюсь: не оставляет мысль, что неправ уважаемый пушкинист М.А. Цявловский, говоря: «Ни Пушкин, ни Мицкевич не подозревали, перед какой женщиной они преклонялись» Многое позволяет думать, что Пушкин и подозревал, даже совсем юным, и уж, тем паче, – окончательно прозрел в Одессе. Интересно: широко известно гадание Пушкину в Петербурге некоей Кирхгоф. Но оказывается и в Одессе – «Грек предсказатель везет Пушкина в лунную ночь в поле и, спросив день и год его рождения, после заклинаний говорит ему, что он умрет от лошади или от беловолосого человека. Он же повторяет предсказание Кирхгоф о двух изгнаниях» курсив мой – Л.В.] С.С. Ланда в своей серьезной, глубокой работе, вспоминая героиню драмы Адама Мицкевича «Барские конфедераты», пишет: «Сохранены даже внешние черты Собаньской: один из героев пьесы называет «длинные светлые волосы» графини «золотым потоком» - 140]. То есть, – очевидно: К. Собаньская была светловолосой. Снова обращаю внимание на «знаменитый» одесский лист Рабочей тетради (т. 4, ПД 834, л. 42, 42 об.) Он «знаменит» и тем, что, несомненно, заполнялся в Одессе (на листе 41 об. – дата «8 дек. 1823 nuit» – в ночь!), и тем, что на лицевой стороне среди многих – изображение Каролины Собаньской, а над ним – строки: «Для призраков закрылись вежды/Но были надежды». Под ним – черта и – «Не я первой, не я последний». И тем, что на обороте и – так называемая «бесовская сцена», и – лучшее изображение «дьяволицы» и белой лошади рис. 5, 6, 7, 10, 11]. Сегодня даю только фрагмент: склоненные головы женщины и белой лошади (рис. 4). У головы женщины – меч, на шее ниже ожерелья – круговой надрез, струя и – лужица под нею. Общепринято: женщина – Каролина Адамовна Собаньская (1795 - 1885), «Милый Демон», «вамп», «одесская Клеопатра», «дьяволица». И просто – «несчастная», как в личном разговоре со мною в 2000-м году, поддержав мои работы, атрибуции В. Владимирова, заметил П.В. Палиевский… Главное - есть позиция. «Мы всё равно победим!..» |
| Начинать игру нужно со слов, которые произносите вы и дети: Салка нас не догонит, Салке нас не поймать. Мы умеем быстро бегать И друг друга выручать! С последним словом дети разбегаются в разных направлениях, а вы, дав им немного побегать, начинаете их ловить. Осалив какого-нибудь малыша, вы должны напомнить ему, что он может громко сказать: «Выручайте!». После этого вам нужно отвернуться, чтобы дети успели выручить осаленного. Первого ребенка, который выручит пойманного малыша, следует обязательно похвалить. Игра может продолжаться в течение 10–15 минут. В конце вы должны отметить тех, кто выручал осаленных, и тех, кто ловко убегал от салки и ни разу не попался. Как только дети научатся играть в эту игру, они могут сами выбирать салку с помощью считалки. В этой игре следует соблюдать следующие правила: – убегать от салки можно только с последним словом стиха; – тот, кого осалили, должен остановиться и громко сказать: «Выручайте!», пока этого малыша не выручат, ему бегать не разрешается; – чтобы выручить осаленного малыша нужно слегка дотронуться до его плеча; – чтобы спастись от салки, можно вовремя присесть на корточки, но долго так сидеть нельзя. Утки-утки Если на улице прошел летний дождь, выйдите всей семьей подышать свежим воздухом. Как только на пути попадется маленькая лужица, поднимите малыша за руки и перенесите через лужу. При этом шутливо скажите: «Утки-утки, полетели!» Наверняка малышу будет очень весело. Гербарий Гуляя с ребенком, вместе собирайте интересные листочки, цветы, травинки. Засушив их, можно сделать красивый гербарий. Оформите его (для этого можно использовать фотоальбом с прозрачными кармашками) и сохраните. Позже, когда малыш подрастет и повзрослеет, ему будет интересно изучать растения по собственному гербарию, собранному в раннем возрасте. Садовник В эту игру можно поиграть и дома, и на даче. Ваш малыш будет «садовником», а вы будете следить за его действиями. Перед тем как начать игру, объясните ребенку, кто такой садовник и чем он занимается. Затем, контролируя «садовника», разрешите ему полить домашние цветы или какую-нибудь грядку на даче. Таким образом с помощью игры можно с раннего возраста привить ребенку любовь к труду. Песочный колобок |
| — Папа, останови, — попросил я сипло. — Зачем? — Ну, зачем-зачем! В кусты хочу… Отец затормозил на обочине. Я ушел подальше в придорожное мелколесье. Там уперся лбом в березку и коротко, взахлеб выплакал подступившее горе. Размазал слезы по щекам. К счастью, рядом оказалась лесная лужица. Я умылся. Вода пахла брусникой. Когда я вернулся, отец сразу заметил: — Почему у тебя разводы на щеках? Мог бы и не спрашивать. — Я умылся оттого, что меня укачало. — Не знал, что тебя укачивает даже в машине. «Даже» — потому что однажды он взял меня в полет до Сосновки. И в самолете я умотался так, что обратно пришлось отправлять рейсовым автобусом. Хорошо, что нашелся знакомый попутчик. — Да, бывает и в машине. Я не только трус, но и неженка. — Александр, что с тобой? — А с тобой? Ты со мной говоришь так, будто это я виноват в пожаре. — Разве? — Он помолчал. — Ну, извини… Ты ведь должен понимать, как мне сейчас тошно. — Я… понимаю… И маме, и бабушке тоже было несладко. Но бабушку несчастье не сломило. Она стала еще более маленькой и сухой, но походка ее осталась твердой. И рот был сжат упрямо. Я понимал: бабушка чувствует себя как полководец, который держался в осажденной крепости до конца. Да, крепость сожгли, но не в бою, а предательством. Честь знамени осталась незапятнанной. И моя замечательная бабушка, Ольга Георгиевна Ясницкая, смотрела на всех с печалью, но гордо. Правда, когда мы оказались вдвоем, твердость бабушку на минуту покинула. Бабушка обняла меня и всплакнула: — Видишь, Алик, остались мы почти без всего. Но это «почти» было не таким уж и маленьким. Судьба сделала нам кое-какие поблажки. Во-первых, уцелели все документы. Бабушка, словно чуя беду, хранила их в могучем дубовом сундуке, вместе со старыми письмами и фотографиями. А паспорта и страховые бумаги дополнительно прятала еще в жестяную шкатулку из-под старинных леденцов. Сундук обуглился, но не пустил внутрь пламя и жар, все бумаги уцелели. Во-вторых, незадолго до пожара бабушка временно уступила краеведческому музею фамильный фарфоровой сервиз (со всякими нарисованными дамами и кавалерами) и двухметровые часы со стеклянными дверцами и похожим на медную сковородку маятником. |
| Хрустящих окуней. А степь с утра и до утра Все суше и мрачнее. Стоит безбожная жара, И даже кончики пера Черны от суховея. Трещат сухие камыши… Жара — хоть не дыши! Как хищный беркут над землей, Парит тяжелый зной. И вот на месте озерка - Один засохший ил. Воды ни капли, ни глотка. Ну хоть бы лужица пока! Ну хоть бы дождь полил! Птенцы затихли. Не кричат. Они как будто тают… Чуть только лапами дрожат Да клювы раскрывают. Сказали ветры: — Ливню быть, Но позже, не сейчас.- Птенцы ж глазами просят: — Пить! Им не дождаться, не дожить! Ведь дорог каждый час! Но стой, беда! Спасенье есть, Как радость, настоящее. Оно в груди отца, вот здесь! Живое и горящее. Он их спасет любой ценой, Великою любовью. Не чудом, не водой живой, А выше, чем живой водой, Своей живою кровью. Привстал на лапах пеликан, Глазами мир обвел, И клювом грудь себе вспорол, А клюв как ятаган! Сложились крылья-паруса, Доплыв до высшей цели. Светлели детские глаза, Отцовские — тускнели… Смешная птица пеликан: Он грузный, неуклюжий, Громадный клюв как ятаган, И зоб — тугой как барабан, Набитый впрок на ужин. Пусть так. Но я скажу иным Гогочущим болванам: — Снимите шапки перед ним, Перед зобастым и смешным, Нескладным пеликаном! Подмосковный рассвет Кристине Асадовой До чего рассвет сегодня звонок В пенисто-вишневых облаках. Он сейчас, как маленький ребенок, Улыбнулся радостно спросонок У природы в ласковых руках. А внизу туман, то валом катится, То медведем пляшет у реки, Ежится рябинка в тонком платьице, Спят, сутулясь клены-старики. Яркая зарянка в небо прямо Золотую ввинчивает трель, И с болот, как по сигналу, с гамом Вскинулась гусиная метель. Ни страшинки, а сплошная вера В солнце, в жизнь и доброту лесов. И нигде ни пули браконьера, Л лишь чистый, без границ и меры, Густо-пряный аромат лугов. И бежит по дачному порядку Физкультурно-резвый ветерок, То подпрыгнет, то пойдет вприсядку, То швырнет, как бы играя в прятки, В занавеску сонную песок. Дверь веранды пропищала тонко, И, сощурясь, вышла на крыльцо, |
| Наталья 28 сентября 2011, 21:40 Опрос более чем странный. Во-первых, как уже говорилось выше, непонятен принцип выборки: кого выбирали? как? где? по какому принципу? Полторы тысячи человек на нашу страну - это маленькая лужица на берегу океана. Так что никакой репрезентативности тут нет. Во-вторых, сама формулировка вопроса: речь в нём идёт о целесообразности применения старославянского языка в богослужении. В богослужении применяется не СТАРОславянский, а ЦЕРКОВНОславянский язык, и это, простите, две большие разницы. Наконец, в-третьих. В выводах говорится, что большая часть высказалась " за " перевод - это православные, но не воцерковлённые. А это, простите, кто такие? Как можно быть одновременно православным и не воцерковлённым? В чём же выражается их православие? Я думаю, пора прекратить все эти разговоры о переводах богослужебных текстов и заняться более серьёзным делом. 28 сентября 2011, 11:12 Итак, респондентам нужно было оценить истинность высказывания: «Я считаю, что в православных храмах службы должны вестись на современном русском языке, а не на старославянском». Вне зависимости от личных предпочтений необходимо заметить, что приведенное выше высказывание ложно, потому что в православных храмах богослужений на старославянском (sic!) языке... вообще не ведется. Не используется этот язык ни у хорватов-католиков, ни у сторонников унии, ни у старообрядцев. Даже сохранившееся у части старообрядцев древнее наонное пение намного моложе. Либо специалисты, проводившие опрос, не вполне знакомы с историей нашего богослужебного языка. Либо предложенное противопоставление “современный – старославянский” должно восприниматься иначе, нежели “современный – церковнославянский”. Самое худшее в происходящем – это попытка привить мысль, будто каждый волен выбрать для себя наиболее подходящий “обряд”. Вообще, сама постановка вопроса, “какой иконе лучше молиться” или “какой обряд наиболее спасительный”, по сути своей языческая. Идол не в “обряде”. Идол – в своеволии. И результаты потакания этому своеволию мы наблюдаем теперь. |
| — Лучше бы поспали. Завтра я подниму вас рано. — Вы небось думаете на ней жениться? Шарло, прислонясь к умывальнику, с глухим отвращением разглядывал Каросса — но не только Каросса: в дверце зеркального шкафа отражались они оба, двое неудачников, двое пожилых мужчин, обсуждающих молодую девушку. Никогда до сих пор он не ощущал так болезненно свой возраст. — Знаете, — сказал Каросс, — все-таки жаль, что я не могу здесь остаться. Ей-богу, я бы еще с вами потягался, даже как Жан-Луи Шавель. Вам не хватает напористости, мой милый. Надо было прямо сегодня идти к ней и победить, пользуясь тем, что я взволновал ее чувства. — Не хочу быть вам обязан. — Почему же? Чем я вам не угодил? Вы забываете, что я не Шавель. — Он потянулся и зевнул. — Ну ладно, не важно. — Он поудобнее устроился у стены. — Выключите свет, будьте так добры, — пробормотал он и через минуту уже спал. Шарло присел на деревянный табурет — больше в комнате было негде примоститься. Сразу видно, что псевдо-Шавель вел себя здесь совершенно как дома. За дверью висело его пальто, с него на пол натекла небольшая лужица. Через спинку кресла он перебросил свой пиджак. Когда Шарло попробовал прилечь, что-то твердое в отвисшем кармане актера уперлось ему в бедро. Каросс перевалился на середину, и кровать под ним затрещала. Шарло погасил лампу и опять почувствовал боком груз в кармане Каросса. В окно размеренно, как прибой, ударял дождь. Радостные надежды минувшего дня умерли; он увидел свои желания распростертыми на кровати в облике потрепанного жизнью, некрасивого человека. Нам обоим лучше будет податься отсюда, подумал он. Он опять подвинулся и ощутил тяжесть в кармане Каросса. Актер растянулся на спине и негромко, назойливо храпел. В темноте видна была только какая-то груда, будто сваленные как попало мешки с мукой. Шарло засунул руку к нему в карман и коснулся холодного револьверного дула. Он не удивился: мы вернулись к временам вооруженных граждан, револьвер сегодня так же уместен, как шпага триста лет назад. Но все же, подумал Шарло, ему лучше лежать в моем кармане, чем у него. Револьвер оказался маленький, старого образца; Шарло прокрутил барабан: пять патронов из шести были на месте. Шестая ячейка пустовала, но когда Шарло поднес револьвер к носу и понюхал, он ощутил отчетливый запах недавнего выстрела. На кровати возле груды мешков что-то шевельнулось. Крыса, что ли? Но это была рука Каросса, актер невнятно пробормотал какую-то фразу. Шарло разобрал одно только слово: «фатум». Должно быть, тот и во сне играл какую-то роль. |
|
|
