| Стиль Мелитона привлекает все больше и больше внимания специалистов в области художественной прозы. Сегодня невозможно говорить не только о преимущественном и даже просто существенном влиянии еврейской риторики на язык Мелитона (Angerstorfer), но и возможные параллели с хаггадой (Hall 1971) не являются тем единственным, что определяет специфику гомилетики святителя. Исследователи подчеркивают своеобразие риторического искусства Мелитона 222 , ритмической структуры гомилии, объясняемой не восточными или латинскими влияниями, но органическим развитием греческой литературы (Brioso). Если эпитеты вроде «первый христианский ритор» (White) и несколько преувеличены, то искусная организация структуры и ритмики проповеди (Smit Sibinga 1970) настолько напоминают изысканную латинскую речь Минуция Феликса с ее продуманными клаузулами, что в обоих случаях размер можно учитывать при выборе разночтений. He имев возможности ознакомиться со специальными, только что перечисленными работами на эту тему и не ставя целью предисловия литературоведческий анализ, мы ограничимся здесь лишь нашими наблюдениями, вполне достаточными, надеемся, чтобы показать риторическое искусство Мелитона 223 . Лексика гомилии богата редкими словами, многие из которых встречаются впервые у Мелитона и даже только у него одного (т.н. hapax legomena – см. Mendoza Ruiz). Необычные поэтические эпитеты напоминают язык трагиков, прежде всего Еврипида. Чувствуется также влияние риторико-грамматических школ и «второй софистики» 224 . Постоянны одинаковые и аллитерированные окончания (гомиотелевты или рифмы) и начала, другие художественные приемы. В ритмике проповедь местами похожа на гимнические или трагические произведения, приближаясь к Пиндару, Еврипиду и другим классическим авторам (см., например, комментарии к ст. 385–7, 394–5), и заслуживала бы полного специального анализа. Образная сторона гомилии необычайно разносторонняя. Мелитон использует олицетворения – например, образ Молчания (ст. 162), что влечет за собой и употребление формы ππρωμαι (букв. «я суждено» – гом. 164), не встречающейся в греческом языке в первом лице (обычно 3 л. или причастие) и являющейся грамматическим hapax " ом 225 . В рамках ветхозаветной пророческой традиции Мелитон, олицетворяя Израиль (гом. 74–99), вступает с ним в спор (528 с комм.). Один из любимых приемов автора – художественный «оксюморон», выраженный в «danse macabre» египтян, охваченных горем (гом. § 29 и комм. к ст. 193), или иудеев, распявших Христа (575–9 с комм.). |
| Вот почему, если Дон–Кихот вздумает отнять у него, как у дурака, обещанный остров, Санчо примет это решение, как мудрец, и нимало не огорчится — тем более что он сильно сомневается, «не лучше ли быть землевладельцем, чем царем». Когда он говорит о смерти, его речь достигает истинной поэзии и вдохновения, а черты трагической карикатуры, зловещего комизма «danse macabre» придают его словам особенную силу. «У этой дамы (т. е. у Смерти), видите ли, больше могущества, чем вежливости. Она никогда не делает брезгливой гримаски: пожирает все, пользуется всем и наполняет свой мешок людьми всевозможных возрастов, чинов и профессий. Это — жница, не знающая отдыха, которая режет и косит в каждый час дня и ночи траву зеленую и сухую. Кажется, что она не пережевывает куски, а глотает целиком все, что видит перед собою; у нее волчий голод, который ничем и никогда не может насытиться. И хотя у нее нет живота, она страдает водянкой и, чтобы утолить жажду, готова выпить сразу жизнь всех существ, как выпивают горшок холодной воды!». Здравый ум Санчо ясно обнаруживается в сценах его кратковременного правления на острове Бараториа. Если в некоторых случаях он кажется наивным, простоватым до глупости, то это происходит вовсе не от врожденного недостатка ума, а от лени и неподвижности, от той же привычки подчиняться внешнему авторитету, которая губит и самого Дон–Кихота. Санчо просто не привык думать на свой собственный страх — он прячется за спину рыцаря, которому верит так же безгранично и слепо, как тот верит своим нелепым романам. Но в роли губернатора ему поневоле приходится отказаться от обычной лени и умственной подчиненности и действовать самостоятельно. И как только в нем пробуждается энергия, его ум и дарования обнаруживают недюжинную силу. Когда Санчо входит во дворец, мажордом, как будто случайно, а на самом деле чтобы польстить ему, называет его «доном Санчо–Панса», но крестьянин возражает придворному: «кого здесь называют доном Санчо Панса?» — «Вашу светлость, конечно, так как никакой другой Панса не садился на это кресло». |
| В соответствующих сводах по истории русской медицины есть лишь упоминания, известные нам из патериков, о том, что монастыри были центрами психического излечения. Имеются некоторые специальные исследования, касающиеся медицинского инструментария и т.п., но, к сожалению, не затронут вопрос, что представляли собой больные люди в картине мира средневекового русского общества, в том числе умирающие? Как относились к самой смерти в то время? В то же время аналогичный западноевропейский материал на эту тему более доступен. В связи с этим предлагающиеся вниманию читателя размышления будут, к сожалению, достаточно отрывочными и краткими. Скорее, следует понимать данный материал как постановку проблемы и желание обратить внимание на существенные особенности отношения к проблеме смерти, умирания и болезни в миросозерцании средневековья и более позднего времени. Известные нам концепции Страшного Суда и Второго пришествия, являющиеся в значительной мере общими как для Православия так и для латинского христианства, как известно, претерпели достаточно длительную эволюцию. В то же самое время не стоит забывать, что речь идет хотя и о смежных, но различных богословских идеях, которые не являются элементами одного и того же построения. Концепции Второго пришествия и Страшного Суда Христова прошли самостоятельную эволюцию, объединившись в сознании богословов западной традиции приблизительно к XIII веку. С этим связано представление о том, что человеческое тело непосредственно, почти физически заражено грехом. Взирая на расцвет и невиданное распространение иконографии macabre, когда изображения разлагающихся тел мертвецов были обязательным моментом иконографической программы многих храмов Франции и Германии, мы понимаем, что искусство предельно экспрессивно выражает ту же теологическую конструкцию. Один из богословов того времени, Пьер де Нессон, говорит, что причиной гниения трупа является не земля, в который этот труп кладется, а сама зараженность тела грехом. Это есть доведение до логического абсолюта общепринятой концепции зараженностью грехом человеческого создания. |
| Что же это за почва? Ответить на такой непростой вопрос нам помог, как ни странно, 25-летний опыт работы с трудными детьми и подростками. У многих ребят в переходном возрасте проявляется весьма своеобразная реакция: испытывая сильную тревогу и страх, они пытаются не просто это скрыть (что вполне естественно: кому хочется выглядеть трусом?), но и всячески демонстрируют свою «крутость»: ерничают, ведут себя вызывающе и издевательски. Страх при этом никуда не девается, но зато они, как им кажется, его надежно маскируют злой иронией, цинизмом. В итоге душа их всё больше и больше погружается в пучину безысходности и одиночества. Но гордыня не позволяет им в этом признаться и тем более попросить помощи. Они надевают на себя маску суперменов, а под этой маской прячется заячья, но очень горделивая душа. Душа, которая не взрослеет, не мужает. Такие люди, и вырастая, в сущности остаются теми же псевдосуперменами. О таких говорят: «Молодец против овец». Дать отпор серьезному противнику они не дерзают и пытаются (на самом деле тщетно!) заглушить свою бессильную ярость, издеваясь над слабыми. Кощунство – патологическая форма защиты от страха смерти в современном обществе. Именно в этом ракурсе и ст о ит, на наш взгляд, рассматривать сегодняшний «danse macabre». Уж серьезней противника, чем смерть, и представить себе невозможно. От него некуда спрятаться, всё равно рано или поздно настигнет. Поэтому своеобразной патологической защитой людей, которых мы описали – а их современная масс-культура старательно формирует и поощряет, – становится кощунство. Не в силах сразиться со смертью, они открыто или исподтишка глумятся над мертвыми, которые безответны. Отчасти это напоминает заклинательные ритуалы некоторых первобытных племен. В одном из своих ранних очерков знаменитый колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес изобразил такой ритуал: гроб везут на повозке, и когда он подпрыгивает на ухабах, громко хохочут, веря, что таким образом они отгоняют злых духов. Но одно дело язычники, не просвещенные светом Христовой Истины, и совсем другое – наследники христианской культуры, отвергающие это наследство как ненужный хлам, который только обременяет жизнь. |
| При внешнем богатстве выбора потребительское общество фактически лишает человека возможности любить и творить, создает систему нового рабства, которую любой человек, верный Христу, не может не отвергнуть. И в отношении ребенка, который, с точки зрения христиан, несет в себе образ Божий, это означает, что мы должны обеспечить ему одну из важнейших возможностей — возможность стать творцом, как заповедал нам Господь. Возможность стать творцом — это самая яркая часть детства. в каждом ребенке кроются поразительные творческие способности. Помните, как в детстве вы рассматривали узоры на обоях, солнечные блики на кафельном полу и видели в них фантастические картины? Целый волшебный мир там, где взрослые видят лишь пол и стены! Умение видеть и готовность творить, евангельское «Будьте как дети и войдете в Царствие небесное» — это, с точки зрения христианства, главная тайна и счастье детскости. Чем игрушка в этой системе ценностей должна быть для ребенка? Игрушка — это школа творчества, она в руках ребенка оживает, обретает плоть и кровь; общаясь с ней, маленький человек пытается стать творцом. И, исходя из этого, чем больше творческой свободы дает игрушка ребенку, тем она лучше . Соответственно, игрушка, эту свободу отнимающая, не может быть хорошей. Игрушки эры потребления плохи зачастую не внешним видом, но тем, что они не оставляют детям простора для творчества. Конечно, рядом с этой глобальной проблемой стоят и другие, не менее важные: к примеру, проблема игрушек, к которым можно применить термин «макабрические» (фр. macabre — погребальный, мрачный). Это игрушки, призванные напугать и вызвать отвращение: ведьмы, мертвецы с отрубленными головами... Оправдывать существование подобного тем, что «детям это нравится» — преступление со стороны взрослых. Католический богослов Фома Аквинский писал, что «смертный грех — это то, что убивает душу ребенка». И для христиан необходимость полного отказа от игрушек, несущих в мир зло и растление, очевидна. Так же очевидна, как и потребность создавать игрушки, развивающие в детях творческое, благое начало. |
| The Body and Blood of Christ Those of us fortunate enough to be nourished frequently by the Holy Liturgy will perhaps find it difficult to recall just how strange it is to aspire, and indeed be commanded, to eat of the Body and Blood of Christ. Mysterious grace, peace, and healing so wonderfully flow to us in Holy Communion that it may never occur to us to wrestle with what, for many non-believers, easily seems the macabre, cannibalistic overtones of the Eucharist. Source: Canadian Orthodox Messanger. Summer 2004 Those of us fortunate enough to be nourished frequently by the Holy Liturgy will perhaps find it difficult to recall just how strange it is to aspire, and indeed be commanded, to eat of the Body and Blood of Christ. Mysterious grace, peace, and healing so wonderfully flow to us in Holy Communion that it may never occur to us to wrestle with what, for many non-believers, easily seems the macabre, cannibalistic overtones of the Eucharist. To a non-Christian this ritual act of sacrifice appears a bizarre, atavistic carryover from primitive, pre-rational forms of culture. Even among many otherwise sincere and devout Christians of Protestant or else liberal persuasion, who emphasize the obviously symbolic character of Christ’s act of blessing at the Last Supper, the consecrated elements of the Holy Eucharist—which fulfil the Lord’s command to “Do this in remembrance of me” (Luke 22:19)—have no physical relation to the apparent physicality that they signify. After all, non-believers will rightly insist, in the Gospels the disciples quite obviously do not eat of Christ’s literal physical body, either at the Last Supper itself, or after the crucifixion. The Body and Blood of Christ by which we claim to be nourished, Protestants in particular would argue, must clearly be a purely spiritual and non-physical (and therefore merely symbolic), as is consistent with Christ’s emphatic teaching that true worship of God, under the New Covenant he announces, must be performed “in spirit and in truth” (John 4: 23). |
| About Pages Проекты «Правмира» Raising Orthodox Children to Orthodox Adulthood The Daily Website on How to be an Orthodox Christian Today Twitter Telegram Parler RSS Donate Are You a True Christian? Navigation Halloween: A Solemn Farewell Source: Jonathan " s Corner Let " s set aside murky questions about where Halloween comes from. There is the question of what Halloween is now, which is far less murky on several counts. Whatever the good, bad, known, or unknown roots of Halloween may be, in its present form it is associated with magic or ghoulishness you " re not barred from dressing up as something that is neither associated with the occult or ghoulishness, but you " re stretching things a little. Jonathan Hayward 30 October 2009 I remember, from when I was a little boy, that I asked my parents some question about Halloween, and I was told that I would be welcome to dress up, but not as something occult or macabre, like a witch or a zombie. My Mom helped me put together several homemade costumes, and my parents accompanied me for years of trick-or-treating. I was, in essence, invited to celebrate Halloween as a secular holiday (in time, it became my second favorite holiday), but not to celebrate ghoulishness. Some readers may see this as needless legalism about something harmless. A few Christians who have concerns about Halloween might wonder if I was being invited to participate in something un-Christian. But back in the eighties, where it was considered superstition to believe that witches really existed, my parents took seriously something that more people take seriously today: not everything about Halloween is trivial or absolutely harmless. In retrospect, I am quite grateful for this decision, and I respect it, much as I appreciate their decision to limit my time watching television, while encouraging me to play outside, read books, and tinker with mechanical things. (I do not own a television now, and I am glad not to have one.) Not, in particular, that I feel any guilt about dressing up as my favorite TV character (MacGyver), or creating homemade costumes, one of which won an award. But there seemed to be, if not absolute innocence, at least a grey area. There are many things I disagreed (and disagree) with my parents about, but I really saw no need to reconsider what my parents taught me here. Even if I was trying to smoke Halloween without inhaling anything macabre, there seemed to be a reasonable case for this attempt to “smoke, but not inhale.” I believed that I was succeeding in taking Halloween à la carte and dressing up without participating in anything either my parents or I would have objected to. |
| “We know Gogol because he’s taught, but some of the early 20th century works are really comic, and much less well known here,” Crewe says. In upcoming meetings, the editorial board will finalize the list of works to be printed, which will require determining copyright availability and pairing the right translators with the texts. Kaufman hopes the first set of books will come out by December 2016, in time for Russian Literature Week. Held in New York City, this Read Russia event celebrates the work of literature’s backstage heroes: translators. Literature has a daily impact on Russia, which is now celebrating its Year of Literature. Crewe, who travelled to Russia for the first time in June of this year to attend a Read Russia conference during Moscow’s Festival of Books, noticed “even the airplane next to us was called Joseph Brodsky” (under whom Crewe studied poetry at Columbia). “It’s clear how revered the writers are,” says Crewe. “That was my standout impression of Russia.” But while more than 40,000 English language books have been translated and published in Russia in the past 35 years, the U.S. has translated only 3,390 Russian books to English, according to the Translationum, a UNESCO data warehouse. Ultimately, the Russian Library project will help correct this imbalance in cultural understanding. “We could say that English speaking readers have been under-served in translation,” says Kaufman. “A lot of people have this view of Russian lit of being long, depressing, macabre, but it also can be short and depressing and macabre. It reflects a history that is full of war and religion and faith and famine, crises, and at the same time…it’s the full spectrum.” Which books should be included in the Russian library project? Stephanie Sandler, Harvard University, Slavic Languages & Literatures: “We have such riches to choose from that surely we can’t go wrong: Well-known writers and famous “big” books should mix well with strange fictions, weird heroes, and the “little” men and women whose stories are told so compellingly. There are wonderful in-between genres, part-documentary and part-fiction, or even part-poetry and part-prose, that can be much better represented in English”. |
| Makar has never received compensation for the of merchandise he says he lost, and no one has been charged for the shooting of his wife. Also from Dalga is Saqer Iskander Toos, 35, whose father was killed around the same time. After waiting ten days for a death certificate so the family could bury him, Toos was finally able to organize a funeral – only to watch as the same radicals stormed the cemetery, dug up his father’s corpse, and paraded it through the streets. When Toos and his brother took video images of the macabre scene to the police, they were told that for their own safety they needed to go into hiding. They live hand to mouth today in Cairo and are still desperately pursuing justice, playing the video on cheap cell phones to anyone who will watch. These experiences capture the realities facing many Christians in the Middle East today, where they form the region’s most embattled and, all too often, defenseless minority. Public attention typically concentrates on Iraq and Syria, where a self-proclaimed “caliphate” led by the Islamic State (ISIS) is engaging in what a spokesperson for the local Catholic community termed in September 2014 a “slow-motion genocide.” Yet the situation for Christians across the region is almost universally grim, though not always for the same reasons. In Iran, despite the moderate profile of a government under Hassan Rouhani that came to power in 2013, Christian pastors face death sentences under a new criminal charge of “spreading corruption on earth.” In Israel, which boasts of being the region’s lone democracy, Arab Christians complain of second-class status and harassment by security forces. Even in Lebanon, where Christians form a robust 40 percent of the population, Archbishop Georges Bou-Jaoude of Tripoli says that young Christians today “live in anxiety and fear.” Many observers believe today’s wave of anti-Christian prejudice could be a prelude to gradual regional extinction. “We may be witnessing the final act of Christianity’s long decline in the very place where it was born,” says George J. Marlin, author of the 2015 book “Christian Persecutions in the Middle East.” |
| На голове фигуры шапочка в виде остроконечного колпака». Очевидно, это тот же образ «малейшего из малых», но в более натуралистическом типе, чем античная фигура рабочего, переданная по традиции, в Лаврской картипе. См. II Милюкова Христианские древности Западной Македонии Известия Рус. Арх. Ист. в К-ноле, IV, 1, 1899, стр. 21–151. Ср. также, кроме указанных ранее другими памятников, роспись во Владимирском Успенском ж. Княгин. монастыре, к сожалению, переписанной. 32 В росписи 1748 г. ц. Германа у озера Преспы в Македонии представлены Кир, Пор,Дарий и Александр, см. Милюкова Ц. Н. «Христ, древ. Зап. Макед. стр. 40. 34 «Синодик Колпениковской церкви», изд. Имп. Общ. Люб. др. Письм на средства Г.В. Юдина, вып.1, лл.58–59, 64–65 и вып.2, стр. 11 и 15. 1896–1899. 35 Кроме древних и старых описаний «Триумфа Смерти» у Вазари, Бальдинуччи, Кавальказелле, см. новые исследования: P. Vigo, Le danse macabre in Italia 9 1878; S. B. Supino о фрескахъ в Archivio Storico dell’arte,VII, 1894, Il Campo Santo di Pisa, 1896 и S. Morporgo, Epigrafi in rima del Camposanto di Pisa, в Arch. Stor. d. Arte, 1899, 1–III, p. 51–87). 36 «Русский Лицевой Апокалипсис». «Свод изображений из Лицевых Апокалипсисов» по русским рукописям с века по XIX». М. 1884. Стр. 4–8. 37 В издании: Hans Graeven, «Frühchristliche и mittelalterliche Elfenbeinwerke in phot Nachbddemg», Rom, 1900, под имеется любопытный рельеф, по-видимому, XI века, с фигурою Христа по Апокал. I, 12–17, с 7 священниками, со звездою в деснице, ключами ада в левой и мечом у уст. В описании рельеф определяется «западным, по византийскому оригиналу». Наше мнение иное, и мы решительно ничего византийского здесь ие находим, образцом считая древнехристианский рельеф или даже западное произведние Карловингской эпохи. 38 В брошюре Дм. Петковича сообщена на стр. 29 следующая надпись, находящаяся в притворе Афонского м-ря Павла: «Изволением Отца и споспешением Сына и свершением Св. Духа писасе сей акафист Пречистыя Богородицы и Откровение Иоанна Богослова в лето 7191 (=1687)». |
|
|
