| Батюшка еще ниже наклонился над ним. – Глоток бы воды, – произнес дедка. Ему подали ковшик с водой, стоявший тут же на окошке. Батюшка зачерпнул чашечкой воды и поднес ее к спекшимся губам Степаныча. – Исповедаться… скорее, – проговорил он яснее, выпив глоток воды. Батюшка велел всем выйти в сени, сам затворил дверь, подошел к лавке, наскоро надел епитрахиль и, взяв в руки маленький крест, произнес слова молитвы перед исповедью. – Ты в коротких словах, Архип Степаныч, говори! – сказал батюшка с оттенком нежности в голосе. – Ведь жизнь я твою знаю. Только вот об этом… как случилось? Кто тебя? – Нет, батюшка, не то… Господи! Кабы сил, все сказать надо… воды глоточек. Кто убил… не скажу, – проговорил Степаныч, выпив из чашечки, – денег думал сыскать, денег просил… Бог с ним… два двугривенных я отдал… прости ему, Создатель! Царь Небесный! Не взыщи… греха… за меня, окаянного… – старик всхлипнул. – Не то, батюшка, тут Божья рука… правда Божья… вот что… Батюшка, вы бы мне хоть малость платочком… водицей уста бы протерли… кровь запеклась около носа. Дрожащими руками, едва владея собой, взял батюшка свой платок и, обмакнув его в ковшик, промыл, как мог, всю залитую кровью часть лица дедки, которая не была замотана тряпками; свежая, горячая кровь все сочилась из-под тряпок. У батюшки колени дрожали и подгибались, в глазах темнело. Он боялся, что вот сейчас с ним сделается дурно. Несколько освежившись, старик заговорил бодрее, видимо, собирая последние силы с трудом и стараясь говорить кратко. – Божие правосудие… – начал он. – Я сам – убийца, окаянный убийца, – громко повторил он, – тому лет двадцать был я горьким пьяницей, жили с братом, со старухой матерью… Господи! Сил нет… Пришел я раз… однажды, пьяный; мать стала ругать меня, я осерчал… брат за нее заступился… Господи… Я на него… это спьяну-то… нож сапожный валялся… он сапожник был; я тем ножом его… он и не пикнул… – старик замолчал, он дышал коротко и часто, вся грудь его подымалась. Батюшка выпрямился и отпил сам из ковша глоток воды; вся комната, ему казалось, ходила ходуном у него в глазах, он сел на стоявший рядом стул. |
| Священника, который должен вести народ через мудрость к праведности и далее – к святости, самого должен кто-то направить в нужную сторону. И тогда помножьте одну проснувшуюся и разгоревшуюся чистым огнем душу на великое множество священников! Ведь их у нас действительно великое множество. Вы получите картину оживления жизни там, где она омертвела; укрепления сил там, где они ослабели. Вы получите нечто одновременно долгожданное и неожиданное. «Долгожданное» – оттого, что мы все в тайне сердца жаждем полноты бытия, а не миражей и сновидений. А «неожиданное» – оттого, что заждались уже, и устали, и временами даже разуверились. Бог ждет молитв, и нельзя сомневаться в необходимости говорить Ему, шептать, умолять, кричать… Так что просыпайся, священник! Если Бог слушать не захочет, то всуе будет всякая молитва. Он отвернет лицо и отвратит слух. Об этом достаточно сказано у пророков. Но если Он ждет молитв и хочет слушать, то нельзя сомневаться в необходимости говорить, шептать, умолять, кричать, плакать и петь вслух Господа Саваофа. Так что просыпайся, Илья. Иди за водицей для странников. Да сначала сам испей и почувствуй, как наливаются силой прежде безжизненные ноги и руки. Рейтинг: 9.6 Голосов: 79 Оценка: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 скрыть способы оплаты Смотри также Комментарии Н.А. 13 октября 2015, 23:44 Прошу, батюшки, молитесь друг о друге тоже, а не только о своей пастве. Порой и сама вера у священников подвергается испытаниям... Некоторых даже теряем с приходов. Нам, мирянам, обязательно нужно исповедоваться, нужно, чтобы был хотя бы минимум времени и силы на нас у духовников. Вера 13 октября 2015, 16:05 Молитесь, батюшка, пожалуйста, молитесь за нас грешных. Михаил 13 октября 2015, 12:50 Удачный рассказ - открылись новые подходы и смыслы в молитве. Людмила 12 октября 2015, 19:39 Отец Андрей да благословит Вас Господь и сохранит Вас и Вашу семью. Огромное спасибо. молюсь за Вас и Вашу семью.Поклон из Испании. Ирина 12 октября 2015, 18:11 Как пламенно! Как правильно! Просыпайтесь, пастыри и пасомые! Ждет Господь от нас чистой жизни, пламенной молитвы, добрых и благочестивых устремлений! Так, глядишь, и вымолим Россию, наших детей и внуков! |
| Позднее, при дневном свете, оказалось нетрудно объяснить, как все произошло. Я преспокойно бродил вокруг буфета. Теперь же я в отчаянии вырвался из бутылок и бочонков и смело устремился в пространство. Еще мгновение, и я увидал над собой небо: как раз у меня над головой мерцала звездочка. Если бы я вполне проснулся и корова перестала бы мычать хотя на минуту, я бы сообразил, что попал в камин. Но при существовавшем положении вещей я совершенно растерялся. Все это казалось мне каким-то сказочным приключением. Явись предо мной какое-нибудь чудище, я бы пустился с ним в разговор. Я сделал еще шаг вперед, и звезда исчезла, будто ее кто-то задул. И это меня вовсе не удивило. Я был приготовлен ко всему. Наконец я напал на дверь и отворил ее без труда. Передо мною стоял лес. Коровы не было видно, но голос ее слышался. Все это казалось мне вполне естественным. Я намеревался отправиться в лес, и не сомневался, что встречу корову там, и она окажется знающей какие-нибудь стихи. На свежем воздухе я постепенно пришел в себя и понял, почему не мог видеть коровы. Оказалось, что нас разделяет дом. Какими-то судьбами я попал на задний двор. Я все еще держал скамейку для доения в руке, но корова уже не смущала меня. Пусть она разбудит своим мычанием за калиткой Веронику; я этого не мог достигнуть никогда. Усевшись на скамейке, я вынул записную книжку, написал заглавие: «Восход солнца в июне: наблюдение и впечатления» и поспешил отметить, что около трех часов заметен слабый свет, и по мере того, как проходит время, он становится сильнее. Мне самому это показалось мелкой водицей, но еще недавно я читал повесть реалистического направления, которую очень хвалили за правдивость изложения. На подобное описание есть спрос у известного класса читателей. Я также занес заметку, что голуби и вороны, по-видимому, раньше других детей матери-природы приветствуют наступающий день, и что желающие послушать ворона во всей красоте его голоса должны подняться нарочно для этого за четверть часа до восхода солнца. Больше мне о нем не пришло ничего в голову в эту минуту. Что касается впечатлений, я ровно никаких не ощущал. |
| Пахло кровью, валерьянкой и горящим спиртом. На спиртовках непрерывно кипятили инструменты. С тех пор синеватое спиртовое пламя связано у меня в памяти с невыносимым страданием, покрывающим лица людей серым мертвенным потом. Иные раненые кричали, иные, стиснув зубы, скрипели ими и ругались. Но один раненый своей выносливостью поразил даже невозмутимого Покровского. У раненого была разбита тазовая кость. Боль он испытывал нечеловеческую, но в операционный вагон пришел один, без санитара, хватаясь за стены. Во время перевязки он попросил только разрешения закурить «для легкости». Он ни разу не застонал, не вскрикнул, все время успокаивал Покровского и Лелю, помогавшую Покровскому вынимать осколок снаряда и делать сложную глухую повязку. – Ничего! – говорил он. – Терпимо. Вполне даже терпимо. Вы не беспокойтесь, сестрица. Боль выдавали только глаза. С каждой минутой они все сильнее выцветали, подергивались желтоватым налетом. – Откуда только ты такой взялся? – сердито спросил Покровский. – Вологодские мы, – ответил раненый. – Меня мать родила, ваше высокородие, во сыром бору. Сама и приняла. И обмыла водицей из лужи. У нас, ваше высокородие, почитай все такие. Раненый зверь, конечно, кричит. А человеку кричать не пристало. Сейчас я не могу припомнить, сколько времени длились эти непрерывные перевязки и операции. Для особенно сложных операций поезд задерживали на станциях. Помню только, что я то зажигал яркие электрические лампы (в вагоне был аккумулятор), то гасил их, потому что за окнами, оказывается, уже светило солнце. Но светило оно недолго, как мне казалось, всего какой-нибудь час, и я снова зажигал белые слепящие лампы. Однажды Покровский взял меня за руку, отвел к окну и заставил выпить стакан бурой и липкой жидкости. – Держитесь, – сказал он. – Скоро конец. Нельзя ни одного человека сменить. И я держался, только время от времени менял окровавленный халат. А раненые все шли и шли. Мы перестали различать их лица. Уже мерещилось, что у всех раненых одно и то же небритое, позеленевшее лицо, одни и те же белые и круглые от боли глаза, одно и то же частое беспомощное дыхание и одни и те же цепкие железные пальцы – ими они впивались нам в руки, когда мы держали их во время перевязок. Все руки у нас были в ссадинах и кровоподтеках. |
| — Мой ответ будет таков, — сказал мистер Боффин, в волнении подавшись всем телом вперед и положив руки на колени. — Мой ответ будет таков, что я готов считаться с вами, Вегг. Так я говорил и Венусу. — Совершенно верно, сэр, — подтвердил Венус. — Вы слишком уж мягки, угощаете нашего приятеля подслащенной водицей, сударь! — упрекнул его Сайлас, осудительно покачав своей деревянной башкой. — Значит, Боффин, вы горите желанием заключить с нами сделку? Прежде чем отвечать, вспомните про мою шляпу, а также про мою палку. — Да, Вегг, я не отказываюсь от сделки с вами. — «Не отказываюсь» — этого мало. Такого ответа я не приму. Вы желаете заключить с нами сделку? Вы испрашиваете моего милостивого разрешения на то, чтобы заключить сделку с нами? — Мистер Вегг снова подбоченился и склонил голову набок. — Что «да»? — крикнул неумолимый Вегг. — Одного «да» мало! Мне подавайте все полностью! — Боже мой! — воскликнул горемычный старик. — До чего вы меня довели! Да! Я испрашиваю вашего милостивого разрешения на то, чтобы заключить сделку, если документ у вас вполне правильный. — На этот счет можете не сомневаться, — сказал Сайлас, вытягивая шею. — Собственными глазами во всем убедитесь. Документ вам покажет мистер Венус, а я буду вас держать в это время. Далее, вы хотите знать, каковы наши условия? А именно размеры денежного вознаграждения и самую суть договора? Кого я спрашиваю, вас или нет? Мистер Боффин не сразу нашелся что ответить. — Боже мой! — снова воскликнул горемычный старик. — До чего вы меня довели — просто ум за разум заходит! Куда такая спешка? Будьте любезны, Вегг, скажите, какие ваши условия. — Слушайте, Боффин, — ответил Сайлас. — Слушайте внимательно, потому что это самые божеские условия, и на другие я не пойду. Вы присовокупите вашу гору мусора (ту маленькую, что все равно вам отойдет) к прочему имуществу, потом разделите все наследство на три части, одну часть оставите себе, а от двух других откажетесь в нашу пользу. Взглянув на вытянувшуюся физиономию мистера Боффина, мистер Венус скривил рот на сторону, ибо он не ожидал такого грабительского запроса. |
| Взяли бы взаймы покуда. – Что ж с чужим-то хлебом? На такое со своим полагается идти. Свой в сумке полегче, попамятнее. Как же не испечь свеженького? Поешь в дороге моего хлебца. Спеку ли еще когда. Видать, последний это… Она тихо, бесскорбно прослезилась, но тут же утерлась передником. – Моя рука легкая была. Я ведь и отцу твоему пекла, когда еще на ту войну провожала. Ан, цел пришел, невредимый. И, приблизясь, с виноватой озабоченностью сказала: – По-хорошему, дак надо бы хлебец-то в Ставцы сносить, окропить водицей. Да нести некому. Совсем обезножела я. – Дак и не надо, – вяло сказал Касьян. – Не на всю войну хлеб. Покуда дойдем, весь и съестся. – То-то, что не надо, – обиделась мать. – Вам, нонешним, ничего не надобно. Вон и Наталья без креста ходит, наперед не думает. Живете, кабудто век беде не бывать, непутевые. Ну да уж ладно: слез моих в этом хлебе довольно замешано. Мобудь, за святую водицу и сойдут, материнские-то слезы. Она опять всхлипнула и отвернулась от Касьяна к своим делам. А он еще постоял, потоптался в дверях в неловкости, понимая, что нечем ему утешить старушку. – …А змей тот немецкий об трех головах, – доносился высокий распевный голос Натахи сквозь порывы деревянного рокота рубеля. – Из ноздрей огонь брызгает, из зеленых очей молоньи летят. Да только папка наш в железном шеломе, и рубаха на нем железная. Нипочем ему ни огонь, ни полымя. А тут вот они подоспели, и дядя Алексей Махотин, и дядя Николай Зяблов, и еще много наших. Кто с рогатиной, кто с вилами, а дядя Афоня дак и с молотом… – А папка нас с рузьем! – ликовал Митюнька. – Как пальнет по змейским баскам, да, мам? Касьян не стал мешать Натахиной сказке, отступил в сени. По жердяной стремянке поднялся на чердак за табаком. Махорка пересохла за зимнюю лежку, надо бы всю и помельчить до осени, да все недосуг было. Кто же знал, что так вот враз понадобится. Спустившись с беремком, Касьян нащипал на закур, а остальное сунул в кадку с водой и подвесил под сараем отволгнуть, чтобы под топором не крошилось костриками. |
| А если у вас на стене еще чуть слышно стучат ходики… Лепота, как любил говорить Сидорин. Разговор перетекает с одной темы на другую, перетекает легко и естественно, как ручеек бежит от одного камешка к другому: обдаст нежно водицей, обласкает игриво и небрежно — и бежит дальше. И если днем во время многочисленных разговоров — то пустых, то нужных ты все равно опустошаешься, то ночью, на кухне, «глаза в глаза» уже не хочется говорить ни о делах, ни о пустяках. Каждое слово — самое-самое. И что-то происходит с твоей душой, если ирония, верная спутница разочарования, стыдливо прячется где-то в складках оконных штор. Лиза говорит чуть слышно: — В голове не укладывается: нормальный человек, очень хороший семьянин, ценитель прекрасного — и вот так взять и за какой-то дом лишить жизни людей. Вот ты, Асинкрит, говорил, что волки убивают чужаков, зашедших на их территорию, но это происходит, как я понимаю потому, что речь идет о существовании рода — пищи всем может не хватить. Но ведь Исаев — человек… Сидорин: — Ты права: в голове и впрямь не укладывается. Человек ли Исаев? Увы, да. Знаешь, я с удовольствием поддержал бы твою аналогию человек — волк, но… Спасибо, между прочим за то, что понимаешь волков. Для зверей не существует таких отвлеченных категорий, как добро и зло… — Отвлеченных? — Для зверей — да. Потому что не существует. Представь себе: ночь, лес. Сидит под кустом зайка. Вдруг сверху на него что-то падает — это филин. Заяц кричит, он вообще кричит как ребенок. Услышишь — сердце разрывается, но филина не разжалобить. Убив зайца, он продлил себе жизнь. Зато потом, когда он нечаянно повредил крыло, не сможет взлететь, его жизнь оборвет встреча с лисой. Филин будет сопротивляться, ухать — уже забавно, словно леший, но лиса не скажет ему: ладно, старик, я сегодня сытая и добрая. — И вот уже лиса встречается с волком… — И все повторится сначала. Скажу больше, если человек вмешивается, этот жестокий, но справедливый миропорядок рушится. Например, нашли люди в лесу медвежонка, взяли к себе домой. Он такой забавный, веселый. Одним словом, малыш быстро становится ручным. |
| – Тут кукушке не удержаться, — говорит Горкин, — нелюдимая она птица, кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, — самая наша, плотницкая, стук любит и пилу-рубанок… тонкую стружку в гнездышко таскает. И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок… черный, березовик, не любит шуму. Его слушать — ступай к Нескушному, березы любит. Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный. Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не видно, направо — наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть, глухой-то-глухой пустырь. – Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки когда водились, тут к ночи и не ходи! – А что… разденут?.. – Это что — разденут… а то душегубы под мостом водились, чего только тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и приехали. Погоди ты, про Зубарева… распорядиться надо. Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они, непутевые, визжат, — известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом займутся, а мы своим. Река — раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево — веселая даль, зеленая, — Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце, колко глазам от ряби, защуришься… — и нюхаешь, и дышишь, всеми-то струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми плотами — смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками… — всем раздольем. До того хорошо, — не знаешь, что и делать. С Москва-рекой поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову. – Кормилица наша, Москва-река… — говорит Горкин ласково, зачерпывая пригоршней, — всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под Можайском… самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны спускались. И плоты с барками гоняли — сводили рощи, и сколько разов тонули… всего видано. Подрастешь вот — погоним с тобой плоты… |
| Шел священник, чередой, Не минуя бедной хаты, Старушонки ни одной, По порядку, в дом богатый Заходил. Где был больной, Зараженный огневицей, Причта он не приглашал: Сам поил с ковша водицей, Одобрял и утешал. Он – на вид, как бы суровый, Жив в речах и ласков был, И страдалец, и здоровый За привет его – любил. И теперь он обошелся Без причетников своих: Паренек один нашелся, Взял сосуд с водой от них. Те в часовне, у иконы, Оставались, – у бадьи; Мужики, творя поклоны, Клали денежки свои, По дну грохая жестянки; Чтец с лампадок разливал Масло да водицу в склянки И просящим раздавал. Пастырь, обходя деревню, Зараженных посещал, В этот час, позвав в харчевню, Сотский причет угощал. Старшина отца святого У себя хотел просить, От усердия простого, Пирога, вина вкусить: Хлеба с солью взял ломотик, И запив водой, – потом Помолился на киотик, Осенил святым крестом Старшину с его женою, И сказав: – Домой пора! – Ризу снял и с старшиною, В шубе, вышел со двора К полотну большой дороги. – Чай ты, батюшка, продрог? – – Мне дьячки согрели ноги! Я их чувствовать не мог, До того – охолодели! Да спасибо им! тепло Ощущал, пока сидели Плотно оба! – отлегло! – – Так! вы знали, да смолчали. Значит, – их покрыли грех? А они на вас ворчали! Чуть не подняли на смех! Для-ча, вышед за ограду, Не сдались в телегу сесть… Хм! Ты стоишь с крестом, а – сзаду Тут сидят, галдят, – не честь! Людям-то смотреть негоже! – Соблазнялся старшина: – Распечешь? – Избави, Боже! Не блазнись ты, старшина! Попустил я им по стуже, Грех по немощи – покрыл! А во гневе-то я хуже Больший грех бы сотворил… За спиной я слышал шепот, Речь, смекал, о чем идет: Но – неправый суд и ропот Лишний грех с души сведет. Посетив свое селенье И призрев на общий плач, Вскоре подал исцеленье Беднякам небесный Врач. Смерть секиру опустила, Как взмолился их отец, И зарица отступила От любимых им овец. См.: Автобиографический очерк писательницы Елизаветы Шаховой – монахини Марии. Публикация Е.М. Аксененко. – Ежегодник РОПД на 2002 год. СПб., 2006. |
| Но бабушка была непреклонна: она хотела отдать «нелюбимой дочери» все, что имела самого дорогого, и решительно настаивала, чтобы графиня брала Ольгу. — Она ко мне привязана — это правда, и я ее люблю, но поэтому-то непременно ты ее и бери: она тебя сбережет, а иначе я за тебя покойна не буду. Переспорить в этом бабушку было решительно невозможно, и графиня должна была согласиться принять Ольгу, но за то уже решительно воспротивилась, когда мать задумала сделать ей еще один подарок, в лице m-r Gigot. Бабушка находила, что он был бы очень пригоден за границею, и говорила: — Ты не церемонься со мною: я без него обойдусь, а он французик услужливый и ничем не обижается, да и притом он еще, кажется, из портных, — так и починку какую нужно дорогою сделает… Право, бери его: я им обоим и денег от себя на дорогу дам, а ты при нем с Ольгою все так и будешь, как будто бы между своих. Это, однако же, осталось втуне: молодая графиня отнюдь не желала быть между своих, и проект о Gigot был оставлен; но Ольга Федотовна собиралась в путь. Сборы моей доброй старушки главным образом заключались не в вещевом багаже, а в нравственном приготовлении к разлуке на целый год с родиною и с милыми сердцу. Ольге Федотовне было всех жалко, и княгиню, и князьков, и Патрикея Семеныча, и «Жигошу», — о последнем она заботилась даже, кажется, больше, чем о всех других, и всех, кого могла, просила жалеть его, сироту. Все время своих сборов она была очень растрогана, и чем ближе подходил день отъезда, тем нервное ее состояние становилось чувствительнее; но недаром говорят, истома хуже смерти: день отъезда пришел, и Ольга Федотовна встрепенулась. Она в этот день встала утром очень рано: хотя по ее глазам и покрасневшему носику видно было, что она не спала целую ночь и все плакала, но она умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков начала бодро ходить по дому и со всеми прощаться и всем наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне и многим другим лицам домашнего круга. К Gigot она забегала несколько раз и все ему что-нибудь дарила или оставляла во временное пользование — как-то: теплые чулки, излишние подушки и прочее, но при этом все что-то забывала. |
|
|
