| Эта мера еще более дезорганизовала армию, и тогда царь решил восстановить боеспособность войска посредством некоего предприятия. Понимая, что земли Балкан и Эллады, где преобладали славяне, колонизировавшие их, будут обречены, если греки не вернутся туда, император переселил многие славянские семьи в Паннонию. А чтобы восстановить боеспособность войск, ввел закон об обязательном призыве на военную службу бобылей и о содержании их за счет фемы по принципу круговой поруки 365 . Последний год своего царствия Никифор ознаменовал новыми финансовыми мерами, направленными на укрепление государственной казны. В частности, ввел налог на лошадей, стада, урожаи и плоды, деятельно взыскивая недоимки в бюджет. Население было очень недовольно своим царем, и ему приписывали многие поступки, нелепые во всех отношениях. Царское терпение к манихеям, павликианам и иконоборцам многократно интерпретировали и признали очевидным признаком монаршего богохульства. Государственный контроль над средствами епископов и монастырей, для осуществления которого привлекались даже воинские части, также не добавил императору авторитета. Ненависть к нему дошла до того, что один монах, отобрав меч у воина, ворвался во дворец, чтобы убить василевса. Двое стражей, стоявших у входа во дворец, были им ранены, монаха схватили, пытали, а затем, ничего не выведав, отправили в колодках в ссылку 366 . Внешние враги, как обычно, не давали покоя императору. В конце 810 г. активизировались пелопоннесские славяне, подстрекаемые болгарами. По приказу царя армия жестоко и методично давила очаги сопротивления, наконец, восставшие потерпели решающее поражение под Патрами. Многих из них выслали в другие области Империи, а в Пелопоннес переселили христиан с Востока. Как полагают, именно император Никифор I этими деяниями положил конец славянской колонизации Балкан. Впоследствии византийское господство в Балканах начало постепенно восстанавливаться 367 . Завершив дела в Константинополе, император вместе с Ставракием в мае 811 г. отправился в действующую армию, воюющую с болгарами. Напоследок, оставляя вместо себя патриция Никиту, он приказал тому увеличить налоги с монастырей и собрать со знатных лиц налоги за 8 лет вперед. Было в казне достаточно средств или нет – остается гадать, но в любом случае они были направлены не для вооружения армии. Собрав довольно большую по численности силу, император не сумел достойно вооружить собственных солдат, и те оказались во множестве своем безоружными, имея в руках лишь пращу или самодельную пику. Правда, Крум не знал истинного состояния боеспособности греческой армии, и, услышав о многочисленности наступавшего противника, направил к Никифору I послов просить мира. Но, опьяненный кажущимся успехом, царь отказал ему в этом. |
| Придя к патриарху и благословившись, Фока сказал: «Прекрасную награду получаю я за все мои подвиги и труды от того, кто верховодит во дворце. Он думает укрыться от всевидящего Ока, беспрестанно пытаясь причинить мне смерть. А ведь я милостью Всевышнего расширил римские пределы, никогда ничем не погрешил против державы и оказал ей больше благодеяний, нежели кто-нибудь другой из людей нашего времени. Это я разорил огнем и мечом обширную страну агарян и сравнял с землей столько городов. А я думал прежде, что всякий муж совета благосклонен, справедлив, не питает постоянно и беспричинно злых умыслов» 451 . Его слова попали «в точку» – патриарх, знавший об истинных планах Вринге, действительно не мог смириться со столь явной несправедливостью по отношению к заслуженному, седовласому воину, которому Римское государство обязано великими победами. И едва ли евнух, к которому у византийцев всегда было настороженное, мягко говоря, отношение, мог стать для него дороже благочестивого воина-монаха, ночью спящего на полу вместо кровати. Немедленно созвав синклит, патриарх произнес прочувственную речь. «Несправедливо поносить и подвергать позору тех, кто не щадил себя для счастья Римской державы, претерпевал опасности и труды, проявил честность и непритязательность по отношению к соотечественникам. Таких людей надлежит прославлять и награждать. Если вы верите, что я посоветую вам наилучшее, я сейчас же выскажу свое мнение. Мы – римляне (ромеи), и нами управляют божественные законы, поэтому мы должны в честь праотцев наших беречь детей царя Романа, которых мы вместе со всем народом провозгласили самодержцами. Мы обязаны воздавать им такие же почести, как их предкам. И поскольку варварские племена не перестают разорять Римскую землю, я советую вам этого мужа, Никифора, отличающегося проницательным умом, доблестного в битвах, одержавшего множество побед, назначить автократором-стратигом и вручить ему командование войсками Азии, чтобы он предотвращал и сдерживал натиск иноплеменников. При этом следует взять с него клятву, что он не станет злоумышлять против властей и синклита». |
| Никифор следит за состоянием воинской дисциплины и как строго он карает виновных. Объезжая марширующую воинскую колонну, царь заметил щит, брошенный по причине усталости одним из солдат в кусты. Подобрав щит, он приказал на ближайшем привале выстроить войско и уточнить, кому вещь принадлежит. Естественно, виновный нашелся быстро, и царь спросил: «Скажи-ка, негодный, если бы на нас набросились сейчас враги, каким оружием ты бы оборонялся?» Разумеется, никакого разумного ответа виновный солдат дать не смог. В наказание василевс приказал лохагу (старший стратиот, нечто сродни сегодняшнему сержанту) высечь виновного воина и отрезать ему кончик носа в назидание другим. Однако на следующее утро он увидел виновника живым и невредимым – лохаг пожалел солдата и не выполнил приказа командующего. Но император привык доводить все дела до конца – он спросил лохага: «Неужели ты полагаешь, что я меньше тебя забочусь о войске? Ведь я наказал виновного, чтобы никто не следовал его беззаботности и не повторял проступка, дабы не оказаться безоружным перед лицом неприятеля». А потом наказал обрезанием носа и битьем розгами самого лохага 464 . Подойдя к Тарсу, император приказал разорить окрестности города, чтобы раззадорить агарян и выманить их из-за городских стен. Так и случилось: вскоре блистающее сталью войско сарацин вышло из города и выстроилось для битвы. Но св. Никифор предусмотрел дальнейший ход событий: он выдвинул впереди пехоты катафрактов, а позади пешей фаланги поставил стрелков и метателей дротиков. Правый и левый фланги прикрывала кавалерия, которую возглавлял сам царь и Иоанн Цимисхий. Натиск римских войск был страшен, а стрелки, оставаясь в безопасности, наносили арабам серьезные потери – те не выдержали и побежали в город, потеряв многих воинов. Но и теперь штурм города означал неизбежную потерю многих солдат, что подвергало армию серьезному риску, – крепость по-прежнему была почти неприступна. Поэтому василевс просто обложил город по всем правилам осадного искусства, и 16 августа 964 г. |
| Мусульмане избрали вождем другого воина – Мухаммеда ибн аль-Джевари, но тут к Сиракузам начали подходить долгожданные корабли с продовольствием и подкреплениями из Константинополя. В отчаянии арабы сожгли свои суда – все равно те оказались бесполезными против римского флота, и ушли в глубь острова. К концу 829 г. их положение на Сицилии стало отчаянным 519 . Хотя арабы не овладели Сицилией, с этого года началась их долголетняя война с византийцами за обладание важнейшим островом. Впрочем, это не помешало им усилить набеги на другие римские провинции, овладев Калаврией и Лонгивардией. В это же время, используя слабость византийской армии, отложилась Далмация, заявив о своей независимости, – греческий элемент уже давно не являлся там преобладающим 520 . Осада Сиракуз продолжалась еще довольно долго и с переменным успехом. В один момент римляне уничтожили небольшой арабский отряд, но уже вскоре их полководец Феодот, прибывший из Константинополя, потерпел поражение на равнине Кастроджованни, оставив врагу множество пленных и 19 патрициев. К тому времени сарацины настолько освоились, что начали чеканить в Сицилии собственную монету. Впрочем, Феодот сумел дважды нанести арабам поражения, блеснув полководческим талантом 521 . Но императора уже мало интересовали эти детали. Давно страдая недугом почек, он ощутил в последние месяцы ужесточение болезни. 2 октября 829 г. царь скончался и был похоронен в храме Святых Апостолов в гробнице императора св. Юстиниана Великого 522 . Царствие его трудно оценить однозначно: при больших потерях очень важных для Римской империи земель, император, все же, не раз доказывал, что владеет троном не случайно. Замечательно, но даже болгары в критические минуты существования Римской империи не решились, как раньше, нарушить мирный договор, соблюдая дружественный нейтралитет. Трудно сказать также, какой другой император справился бы с Фомой Славянином более успешно и быстрее, чем Травл, и едва ли царя можно упрекнуть за то, что не все проблемы государства были решены в его царствие. |
| А между тем это не была душа черствая. У этой ученой й честолюбивой женщины можно подметить некоторую чувствительность, даже некоторую сентиментальность, которая порой забавна или трогательна. Я разумею тут не только ее очень сильную привязанность к родным. Она сама упоминает в довольно забавном тоне по поводу чуда, каким было отмечено ее рожденье, что она с пеленок была послушным, покорным ребенком. В другом месте она заявляет, что для столь любимых ею родителей она, не задумавшись, подверглась самым большим неприятностям, самым серьезным опасностям, «рискуя ради них своим положением, своим состоянием, самою жизнью», и что ее исключительная привязанность к своему отцу стала для нее источником многих несчастий. Все это семейные чувства, бесконечно почтенные, но которые, как мы это увидим, Анна Комнина не сочла полезным распространить на всех своих близких. Но в этом сердце находили место еще другого рода привязанности; подобно Арсиное Мольера, эта жеманница, эта скромница, эта педантка, питала любовь к реальностям. Она сама нам рассказывает, как в 1106 году, – она тогда уже была несколько лет замужем, – однажды стояла она со своими сестрами у окна во дворце, когда проходило шествие, ведшее на казнь одного заговорщика, Михаила Анему. При виде этого красивого воина, такого обольстительного и такого несчастного, она почувствовала себя до того растроганной, что не хотела отстать от императора, своего отца, пока не добилась у него помилования осужденного; и с такой страстностью предалась она этой безумной затее, что осмелилась, она, всегда так строго относившаяся к этикету и ко всяким приличиям, потревожить Алексея, когда тот молился у святого алтаря. Десять лет перед тем, еще молоденькой девушкой – ей было тогда четырнадцать лет, – она испытала другое волнение того же рода, но более глубокое. Это случилось, когда в 1097 году прибыл морем в Византию один из вождей первого крестового похода, блестящий Боэмунд, князь Тарентский. Надо прочесть в «Алексиаде» с какой восторженностью описывает Анна Комнина этого рыжего гиганта с тонкой талией, с широкими плечами, с белой кожей, с блестящими голубыми глазами, с громким и жутким смехом, этого героя, страшного и обольстительного в одно и то же время, такого совершенного физически, что казался созданным по «канону» Поликлета, и в моральном отношении такого ловкого, такого податливого, такого красноречивого. «Не было во всей римской империи человека, пишет она, ни грека, ни варвара, равного ему. Он, казалось, носил в себе мужество и нежность, и одному императору, отцу моему, уступал он в красноречии и других дарованиях, какими осыпала его природа». Так говорила о западном варваре эта византийская принцесса, спустя сорок лет после того, как Боэмунд в первый раз во всем своем блеске предстал перед нею; во всей «Алексиаде», за исключением царя Алексея, нет другого человека, которого она описывала бы в таких лестных выражениях. |
| Скорым шагом, бодро шли на нас могучие числом колонны французов; шли с музыкою и с барабанным боем и с повременным адским криком . Густая цепь стрелков неслась на нас нахально, и на расстоянии выстрела открыла пальбу из ружей, с рук, без прицела. Выждав их к себе поближе, наша цепь охотников встретила их меткими выстрелами; и теперь, как вчера, ни одна наша пуля не миновала врага, но это не остановило его ни на мгновение. — Удвоив линию, полковник Жуков приказал нам оттягивать назад потому более, что часть стрелков французских по крутым косогорам стала обходить наши фланги. Теперь и батальон пехоты, бывшей у нас в запасе, вступил в дело; и как французские стрелки, по заносчивости своей, отделились от своих колонн на довольно дальнее расстояние, а от нас были шагах во ста, мы бросились ударить в штыки. Но старец Жуков, тряся головою, говорил: «еще не время, дети; подождем маленько». — Вскоре явился к нам Михайло Андреевич Милорадович, и, облетев линии боя, велел ударить первое колено егерского похода. Вмиг вся линия передовых, кинувшись шибким бегом вперед, ударила в штыки; французские стрелки, не ожидавшие от нас натиска, были опрокинуты, и много было положено их на упокой. Но лишь они пустились бежать от нас, как бой барабанов отмарш и перекат заставил всех оттягивать назад; бой этот был повторен, и охотники, разделившись на две цепи, по бою перекат, стали шибко сменять цепь цепью. Натиск врага каждую минуту становился быстрее, азартнее; он не смотрел на то, что выстрелы наши вырывали у него каждое мгновение множество людей, шел быстро, и теснил нас хорошим порядком. По приказанию Михаила Александровича Милорадовича, который был тут и распоряжался нами, баталион пехоты, с генералом Велецким, стал шибко принимать на правую сторону, а охотники на левую, и средина долины была очищена. Тогда стрелки и за ними колонны французские, развившиеся в две линии, ринулись прямо вперед; войска наши как из земли выросли, и допустив к себе врага на ближайший ружейный выстрел, сделали залп из ружей и из пушек, и тогда же, с криком ура, кинулись на врага со штыками. Ошеломленные французы стали столбами, и с минуту не двигались ни взад, ни вперед; потом пустили они беглый огонь из ружей и из пушек; но добрались же наши до них, и молодецкая, старая русская, суворовская, распашная, штыковая губительница работа закипела. Первая линия французов сбита в мгновение, и пала на вторую; а эта дождалась наших, и ей не легче было первой. Фронт ее от штыков наших ратников мелел; убитых и раненых было всплошь; генерал Массена ввел последние свои запасы в дело, бился упорно, отчаянно, но был сбит с места, опрокинут, и с богохульными своими однородцами бежал. Его гнали более десяти верст до г. Швица; да так гнали и били, что он усеял своими убитыми и ранеными всю дорогу, и долго, думаю, помнил он этот день и час. |
| Именно потому, что каждая вещь увидена Честертоном в состоянии беззвучной и героической самозащиты против обступившего ее небытия, что силы разрушения угрожают ей, как сорная трава – облику Белого коня на склоне холма, что она мала, а хаос безмерен, – ценность этой вещи утверждена окончательно и навсегда. Это не эстетское любование прелестью обреченных вещей, их милой, сладострастной хрупкостью, как у декадентов начала века (скажем, у француза Анри де Ренье, старшего современника Честертона, или у Михаила Кузмина, его ровесника). Это нечто противоположное – рыцарское братство сущего перед лицом небытия, боевое товарищество в священной войне против тяги к распаду, против тлена и растления, против ничто. Пессимист и самоубийца – для Честертона дезертиры, достойные осуждения, потому что в разгар битвы нельзя предавать «флаг мироздания», круговую поруку бытия. Предпочесть бытие небытию – уже решимость и вызов, уже согласие на риск. Поэтому в мире так много красоты; вся эта красота – как блеск доспехов воина, вышедшего на смертный бой. Блеск доспехов – зримое соответствие идеала чести. Если риском оплачена свобода человеческого существа, его болью и смертью оплачена его честь. Между тем время шло своим чередом, и за старый идеал чести делалось не на шутку страшно. На дворе стоял век прогресса, век трестов и монополий, специалистов и экспертов, деловой, научный, прагматический век. Честь – при чем тут честь? Но расстаться с честью – значит отдать все, чем оправдывает себя бытие. Осуществление того, что Достоевский назвал «правом на бесчестие», беснование разнузданных сил техники, утрата человеческой меры, напор голой целесообразности – личины небытия. И вот в повести «Перелетная харчевня», далеко не самой серьезной книге Честертона, в песне, сочиненной героем для героини, звучат пронзительные слова: «Госпожа моя, свет умирает в небесах. Госпожа моя, и мы умрем, раз умерла честь». Он обещает: «Госпожа моя, мы не станем жить, если выжить – теперь все...» И тут самое время задать вопрос, позабыв о вежливости и такте по отношению к писателю. Таких слов, какие сказаны здесь, просто так не говорят, ни в стихах, ни в прозе; за них платят, иногда страшной ценой, – или они просто ничего не значат. |
| В книге Еноха божественному имени приписывается таинственная волшебная сила, и оно «содержит все, что существует». Люди узнали его, благодаря хитрости злого ангела Кесбеела, который, будучи еще на небе, до своего падения, хитростью узнал его от Михаила, его первоначального хранителя. Такое значение имени придавал и не восточный только древний мир. Скандинавцы твердо верили, что если во время битвы громко произнести имя сражающегося воина, то его сила немедленно отойдет от него, так как его имя составляло всю его сущность. Даже в настоящее время истинное имя императора Китая держится в глубокой тайне и никогда не произносится, быть может с целью внушить его подданным мысль о его недосягаемом величии в сравнении с простыми смертными. 531 Другой случай во время странствования показывает, с какою строгостью в пустыне применялись Синайские законы. За одним человеком замечено было, что он собирал дрова в субботний день 532 , о чем немедленно донесено было Моисею. В этом случае уже не могло быть вопроса о том, какому наказанию подвергать виновного, так как сам закон определял, что он должен был подвергнуться смерти 533 , но еще не было выяснено, каким образом совершить эту казнь. Теперь было установлено, чтобы виновный был выведен за стан и побит камнями, что и было исполнено над ним. Нужно было приучить народ к точному исполнению закона, данного на Синае, и поэтому всякий нарушитель его карался немилосердно. Если так наказывались отдельные нарушители закона, то конечно еще с большею строгостью должны были караться те, которые сознательно и преступно восставали и возмущали народ против постановлений закона. Так это было по известному делу Корея, Дафана и Авирона ( Исх. 16 ), которые произвели открытое возмущение против законодателя и особенно против установления священства, как особого достоинства, присвоенного одному только классу. Они требовали признания всеобщего священства, в каковом требовании очевидно сказывалась зависть некоторых колен к Левиину колену за его возвышение в священническое достоинство; потому что, хотя один из мятежников, именно Корей, и был левит, но двое других, именно Дафан и Авирон, были членами Рувимова колена и, следовательно, потомками первородного сына Иакова. |
| была издана третья новелла о монастырских имуществах, которой в третий раз повелевалось монастырям неотъемлемо владеть своими недвижимыми имениями, хотя бы им были представлены документы, доказывающие права казны на те же владения. 854 В духе этих хрисовулов Мануил действовал более половины времени своего царствования. Он утверждал привилегии монастырских владений, данные им в прежнее время, 855 защищал их от насилия чиновников, 856 и если делал подарки монахам, то деньгами 857 или париками. 858 Но указанные распоряжения императора относительно монастырских имений недолго имели силу. «По наветам некоторых злорадных людей, – говорит Вальсамон, – в июне 1176 г. вышло царское повеление, 859 которым почти отменялся благочестивейший и благодетельнейший хрисовул от 1158 г., и поэтому все монастырские недвижимые имущества подверглись расхищению со стороны составителей переписей». 860 Таким образом, счастливые времена, которые монашество переживало в первой половине царствования Мануила, неожиданно пресеклись. Они не возвращались до самой смерти царя. Тем не менее и в эти годы он не упускал из виду монашеского института и продолжал делать законодательные распоряжения относительно него. 861 Свое земное поприще Мануил закончил пострижением в монашество. «Почувствовав приближение смерти, он потребовал монашеского платья. При этом требовании поднялась суматоха, как обыкновенно бывает в подобных случаях; и так как готовой духовной одежды не было, то окружавшие царя, отыскав где-то черную ветхую мантию, снимают с самодержца роскошные царские одежды, одевают его в грубое платье подвижников Божьих и, надев на него божественный шлем и честные латы, преображают в духовного воина и сопричисляют к воинству Небесного Вождя. Мантия, не достигая до ног и не покрывая всего его богатырского тела, оставляла открытыми голени, так что никто из зрителей не мог удержаться от слез, помышляя о человеческой немощи и о ничтожестве при конце жизни нашего тела. Погребли его около монастыря Пантократора». |
| Можно только поразиться тому, сколько сил хранила в себе Византия. Казалось, экспедиция на Крит заняла все свободные воинские отряды и финансовые средства Римского государства. Но уже в марте 961 г. Лев Фока был послан св. Никифором Фокой на Восток, чтобы противодействовать арабам. Перед началом кампании, по обыкновению того времени, Лев Фока обратился к солдатам с речью. Он мудро советовал войскам не опасаться многочисленности вражеского войска, но вместе с тем рекомендовал не рисковать понапрасну. В качестве настоятельного приказа полководец указал, что войска должны стремиться действовать из-за горных склонов и засад. «Соратники! – прокричал перед строем полководец, заканчивая свою речь. – Зная вашу отвагу, воинскую доблесть и опытность, общий наш господин и государь послал нас под моим верховным командованием в изнуренную набегами и грабежами, поверженную на колени Азию. Вот почему я склоняю вас не к тому, чтобы вы храбро сражались, – я полагаю, что незачем поощрять речи к мужеству тех, кто с юных лет отличался доблестью и отвагой, – но хочу, чтобы вы побеждали врага благоразумием и рассудительностью» 436 . Соединившись с войсками стратига Каппадокии патрикия Константина Малеина, Лев настиг сарацин у местечка Адрас и дал им генеральное сражение. Арабы были наголову разбиты, и их предводитель Сейф-ад-Даул едва спасся, сев на коня своего слуги, ренегата Иоанна, поплатившегося за этот подвиг жизнью. Но византийцы продолжили погоню за убегавшими сарацинами, и опять едва не пленили Сейф-ад-Даула. Чтобы задержать погоню, эмир начал бросать горстями из карманов золотые монеты, алмазы, рубины, и тогда преследователи отстали 437 . Как рассказывают, арабов было побито столько, что еще много лет спустя можно было видеть их кости на месте сражения. В награду царь даровал Льву Фоке триумф в столице. В это же время на далеком Западе Марианн Аргир, стратиг фемы Македония, наголову разгромил венгров, попытавшихся совершить набег на римские земли 438 . Впрочем, как нередко бывало и раньше, вскоре царю стали настойчиво нашептывать, будто св. Никифор Фока втайне претендует на императорство. Поскольку незадолго перед этим был раскрыт заговор магистра Василия Петина, Роман II охотно поверил в дурные помыслы любимого всеми воина. От греха подальше царь направил заслуженного полководца на другой театр боевых действий. Хотя войско Сейф-ад-Даула было разбито, он по-прежнему оставался очень опасным противником. Поэтому перед св. Никифором была поставлена главная задача – обезопасить Киликийские ворота. Это было очень сложное по исполнению поручение – дело в том, что война в горах требовала совершенно особой стратегии и тактики со стороны византийцев. Арабам, привыкшим внезапно нападать на римские селения, нужно было противопоставить систему пограничной службы и заградительных отрядов. Но Фоке удалось решить и эту задачу; более того, этот период войны станет еще одной блестящей страницей в его полководческой биографии. |
|
|
