| Есть положительные факты свидетельства того, что некоторые его товарищи много, а может быть, даже и исключительно всем своим развитием обязаны ему». Между тем сам будущий Владыка смотрел на себя совершенно иначе. «Я эгоист, – пишет он в своей записной книжке после целого ряда выписок из множества прочитанных им книг по философии, психологии, логике и истории. – Я не столько желаю принести добро человечеству, сколько отличиться перед другими. Я учусь только для себя, но не для того, чтобы принести пользу другим». Объясняя это слабостью нравственного элемента в своем собственном воспитании, он далее пишет: «Уровень нравственности в России довольно низок. Она стремится сравняться с Европой в умственном отношении и совсем позабыла о нравственности. Может быть, при достаточном умственном образовании возвышается и нравственность? Я надеюсь на это относительно себя. Но ведь весьма часто попадаются люди с высоким образованием и низкою нравственностью. Это меня мучает. Может быть, спасет философия. Но будет ли выработанная нравственность такова же, как и естественная, всосанная с молоком матери? Нет. Но лучше что-нибудь, чем ничего». «Как бы я желал знать все, все, – пишет он далее, – смотреть на мир во всем его единстве и красоте!.. О, как неуловимо чувство! Хотел было написать о том, что я желал бы известности, – и вдруг это чувство пропало, но вот опять появилось... вот тут и улови их. И что такое чувства? Мысли бегут, бегут, и сам даже почти их не сознаешь. И усиленно хочется трудиться, учиться, знать, а теперь – лень. Что это значит? Неужели я буду дураком? Неужели я так и буду только мечтать о своем величии? Нет, лучше не жить. Даже и писать лень. Что за жалкое существо человек! Буду учиться!» Эти выдержки показывают, как строго относился Грибановский к себе, может быть, преувеличивая свои недостатки, как серьезно смотрел на дело самообразования и самовоспитания и какие мечты лелеял он относительно своей будущности. Немного позже он напишет: «В настоящее время сердце у меня получило право первенства. |
| Виденная Михаилом Грибановским 27 августа в Варваринской церкви картина мучений святой великомученицы Варвары дает ему повод высказаться о веротерпимости и дать посильное решение этого вопроса: «Правильно ли и разумно ли поступали последователи различных вер, преследуя друг друга?» Этого же вопроса он касается в другом месте по поводу прочитанной им книжки о действиях средневековой инквизиции, и решает его, конечно, в отрицательном смысле. Второго сентября он высказывает критические суждения о воспитании и обучении, указывая на несоответствие реальной действительности в постановке этого дела с идеальными требованиями. «От воспитателя зависит вся жизнь ребенка, – пишет Грибановский. – Ребенок – это зерно, и от садовника зависит, чтобы будущее дерево принесло плоды хорошие. Воспитатели должны быть самые хорошие люди во всех отношениях, заниматься этим делом с возможною любовью и с постоянною заботливостью. Так ли у нас поступают? Сознают ли воспитатели, что в их руках жизнь человека? Нет! Нет!..» А вот как пятнадцатилетний семинарист пытается осмыслить свое поведение, свое отношение к занятиям, к учебным порядкам. «В нашем семинарском быту робость чрезвычайно много приносит вреда, – пишет он под 30 августа. – Часто на вопрос «кто знает?» ничего не отвечаешь. Почему? Потому что боишься высказаться. Ведь знаешь, что это скверная привычка, но преодолеть ее очень трудно. Робеть не нужно – это необходимое правило для каждого ученика. Высказывай свои убеждения смело! Когда выучишься говорить, тогда смеяться не будут». «Всякое доброе намерение и желание нужно сейчас же приводить в исполнение. Намерение и желание без исполнения их на деле не более, как пустоцвет. Он сперва радует нас своею красотою, но увы! Красота не принесет никакого плода. Она решительно бесполезна и ничего не принесет, кроме вреда и расстройства в молодых умах. Сила воли есть самая главная способность души, с нею все можно сделать». «Главное дело – верь в свои силы, не желай ни от кого принимать помощи и поддержки. |
| Но не здесь был предел высоким стремлениям твоего духа Не мог ты остановиться в положении учителя только словом. Ты деятельно стремился к тому, чтобы истину евангельскую воплотить не в слове только, но и во всей своей жизни, чтобы по высшим требованиям евангельским расположить не ум только и сердце, но и волю, и всю свою жизнедеятельность. Чувствовал ты непреодолимое к сему стремление и усмотрел в этом для себя обязательную заповедь, данную Господом для могущих вместити. И вот ты облекаешься в иноческий образ, предъявляешь строгое испытание и даешь неослабное упражнение своей воле в послушании иноческом. Подобно святителям древней Церкви ты, в целях самоиспытания, удалялся по временам в иноческие обители, известные особенною строгостию своих уставов, искал вразумления и поучения от опытных в духовной жизни старцев, и, исполняя строгие иноческие уставы, стремился выправить свою волю, сообщить ей истинно-христианскую свободу неуклонного хождения по спасительному пути заповедей Христовых. Ты забывал в этих подвигах свои всегдашние немощи тела... Сладостно было для твоего, стремившегося к христианскому идеалу, сердца это дисциплинирование воли, это гармоническое развитие и укрепление сил твоего духа по духу евангельскому. Так проходил не один год. Углублялся ты более и более в истину евангельскую, и это святое семя в твоих думах и размышлениях давало пышный расцвет: проникало в самые затаенные уголки человеческого сердца, освещало самые разнообразные пути человеческой мысли и жизни. Плодом этих размышлений оставил ты, между прочим, целые кипы бумаг, то с заметками, то с целыми законченными статьями, выходившими из-под твоего пера в те многие часы, которые проводил ты над Евангелием. Ежедневное чтение этой Божественной книги было неизменным правилом твоей жизни, оно остановлено было лишь последними неделями тяжкого твоего недуга, но и за это время, в последние дни своей жизни, ты находил великое для себя утешение и отраду, когда другими читались для тебя свящ. слова евангельского благовестия. |
| Первую половину 1877/78 учебного года он с жаром отдается изучению новых для него предметов, делает выписки из прочитываемых им книг апологетического содержания, занимается составлением сочинений и очередных проповедей, из которых одни были произнесены в семинарской церкви, другие – в кафедральном соборе. Может быть, наряду с этим вел он записи о своем настроении, но, к сожалению, они не сохранились. Зато со второй половины учебного года есть ценные записи в форме дневника, дающие возможность составить ясное понятие о том, чем болела душа юного богослова, что более всего его занимало. Под 4 марта 1878 года читаем в этом дневнике такие скорбные строки: «Какой-то хаос везде и в душе каждого порознь, и в целом человечестве! Какая-то стихийная борьба везде и во всем!.. Заглянешь себе в душу: всеразлагающий анализ, скептицизм и – вместе сильная жажда веры, жажда отдаться чему-нибудь нераздельно всей душой, всем существом, всей жизнью своею... Крайний эгоизм и – томление по самопожертвованию, индивидуализм и мечтания о каком-то погружении в бесконечное, бесцельность жизни и невыносимая, разрывающая сердце потребность найти высокую, священную цель, которая осветила бы, облагородила бы эту скучную, серую жизнь. Отсутствие твердых нравственных убеждений и – беспокойное, щемящее душу стремление к выработке их и – какое-то отчаяние в возможности достижения их. Сознание своей материальности и – какое-то невыразимое чувство стыда, омерзения, презрения при этом сознании, какое-то несказанное чувство боязни, гнетущего, подавляющего страха с примесью отвращения при взгляде на телесную сторону других. Иногда бесконечная жажда жизни, а иногда тяготишься этой жизнью, и хочется покоя, небытия... Иногда кажется несомненным, разумным бесконечное развитие, а то вдруг это бесцельно и неверно. То сознаешь себя разумным, свободным существом, то – каким-то жалким всплеском мутной бессознательной волны вечно бушующей бездны. И вот без всякого правила, без компаса, без цели носишься по морю, и грустно и тяжело, и какая-то апатия западает в душу. Чем все это кончится? Что одержит верх?» |
| Но вот Господь являет нетерпеливым последователям своим иную, духовную красоту облика своего, всегда присущую ему, но сокрываемую от очей человеческих в обычное время. Он восходит с тремя учениками на гору, и, когда дух Его возносится в молитве к Отцу, вдруг лицо Его просияло как солнце, и одежды стали белы как снег. Из загробного мира предстали Ему Моисей и Илия, и райский облак объял их и учеников, в благоговейном ужасе взиравших на видение. Это приближение нам неземной, райской красоты привело учеников в состояние неизъяснимого блаженства, так что Петр восклицал, не помня себя от радости: Учителю, добро есть нам зде быти [ Мф.17:4 ; Мк.9:5 ; Лк.9:33 ]. Здесь перестал он сожалеть о красоте царского или вельможеского положения, от которого уклонялся Спаситель; здесь он понял, насколько красоты его Божественной святости выше суетных украшений мира, насколько жалки были воздыхания учеников О внешней нищете и убожестве своего Учителя, преисполненного неземной, вечной, райской красоты и небесной славы. Вспоминай же, о христианин, это священное событие из жизни твоего Учителя! Утешайся в своих скорбях надеждою на то, как некогда Он облечет подобной же славою всех верных Его заповедям. Не меняй той внутренней красоты, которая накопляется здесь подвигами любви и благочестия, на суетную красоту мирского богатства или мирского величия, достигаемых отступлением от евангельского закона, потемнением внутренней красоты твоего духа. Не завидуй тем, которые величаются красотою домов своих, или одежд, или сытым видом своего праздного тела, или преклонением зависящих от них прислужников, или праздным удивлением толпы. Вспоминай притчу о богаче и Лазаре, не забывай того, что скоро все эти украшения мира будут достоянием червей, а уничиженный образ праведников, согбенных трудом, состарившихся безвременно от страданий, опечаленных насмешками или даже изувеченных нечестивцами, – этот образ, который носит праведник, не имущий вида, ниже доброты [ Ис.53:2 ], – воссияет красотою вечною и ни с чем на земле не сравнимою, по реченному: Тогда праведницы просветятся яко солнце в Царствии Отца их [ Мф.13:43 ]. |
| Даже люди других вероисповеданий относились к нему с глубочайшим уважением. Вот отзыв одного протестанта: “Мы любили Владыку, — говорит он, — за то, что около него мы становились чище и лучше. Верил он глубоко и убежденно, и вера его действовала неотразимо и на молившихся с ним, и на его собеседников. Его чудная служба в церкви, где каждое слово произносилось им ясно и внятно, с теплым чувством и глубокой верой, привлекала толпы. Беседовать же с ним, слушать его умную, искренне убежденную речь было поистине счастьем”. Преосвященный Михаил был доступен для всякого. Простой, обходительный, ласковый, он глядел на каждого своими кроткими карими глазами и, казалось, видел душу собеседника. Но такого благодатного состояния он достиг не сразу, а посредством большого труда над собой и постоянной молитвы. “Я перед молитвой, — писал он в своем дневнике, — преклоняюсь потому, что это сила, точка опоры для действия…”. 2 Преосвященный Михаил, епископ Таврический и Симферопольский, — в миру Михаил Михайлович Грибановский — родился 2 ноября 1856 года в Елатьме Тамбовской губернии, ныне — Рязанской области, в семье священника. В детстве это был бойкий, резвый и не по летам любознательный мальчик, однако с ранних лет отличавшийся слабым здоровьем. В 1869 году он поступает в Тамбовское духовное училище. Все предметы давались ему очень легко, только греческий язык первоначально был камнем преткновения, — несколько месяцев он получал одни двойки. На даровитого и самолюбивого ученика это действовало удручающе. Но он не пал духом; притворился больным, на целый месяц закрылся в своей квартире и так выучил учебник греческого языка, что преподаватель был поражен происшедшей переменой в знаниях. С тех пор в классном журнале стояли только пятерки. По окончании училища Грибановский пятнадцатилетним юношей поступает в Духовную семинарию. С какой любовью и охотой занимается он новыми для него предметами! Он читает много книг, делает их них выписки, высказывает свои суждения, формирует выводы, применяя их к собственной жизни. Тогда же он начинает вести свой дневник. Вдумчивый и серьезный юноша не пропускает случая критически отнестись к тому или другому явлению окружающей жизни. Он пытается осмыслить свое поведение, отношение к делу, к учебным порядкам. |
| “Совершенно зря посмеялся над М., хотя он этого и не заметил. Это скверно, нужно бросить эти насмешки”. “Сильно поспорил и обругал Б-ва. Отчего это у меня такая горячность? Нервы скверные и выдержки нет. Нужно обуздывать себя. Все личное и бессознательное нужно оставить. Я должен осуществить в себе великую идею саморазвития, саморасширения”. “Спорил с А. из нежелания уступить. Он, пожалуй, и не прав. Но я-то спорил, стараясь не об истине, но о том, чтобы не уступить. Глупо, как это не отвыкнешь? Завтра нужно с ним еще поговорить”. “Да, необходимо отказаться от самого себя…”. “Нужно учиться и действовать! Дремать нечего. Отдыхать в могиле. Вперед, вперед”. Под 6 марта (в 7 часов утра) записано следующее: “Замечательные сны! Стоит громаднейшее дерево. Я начинаю на него карабкаться, влезаю все выше и выше; сучки, за которые я цепляюсь, становятся все тоньше. Я начинаю качаться по воздуху… Жутко… Оглянулся вниз, дух замер во мне: так я высоко. А ветки все качаются, и я насилу держусь за них… Боже мой, как страшно. «Нет! дальше нельзя, — думаю я, — нужно спускаться вниз». И вот опять слезаю… но как опасно… Веточки, за которые я стараюсь удержаться, гнутся, отрываются. И я чуть-чуть не падаю. Но почему-то я тут почувствовал, что я погибнуть не могу… И действительно, в этом висении я вдруг каким-то образом ухватился за толстый ствол дерева и потом благополучно слез на землю. Другой сон: я увидел у себя на сердце нарыв. Давлю его… много гноя оттуда вытекло. Потом на месте этого нарыва выросло нечто безобразное, страшное, мерзкое. Я от ужаса проснулся. И каким раем показалась действительность после этого сна! И как я возблагодарил Господа, что это сон, а не правда. Но что значат эти сны? Неужели такое совпадение этих замечательных снов совершенно случайно? Мне кажется, что в этих снах характеризуется все мое прошлое и дается предостережение на все будущее. Не была ли вся моя предыдущая жизнь карабканьем вверх без твердой опоры под ногами? Не стремился ли я постигнуть суть бытия… Не надеялся ли я только на себя, считая себя всесильным? Не стремился ли я взлететь в поднебесные пространства и оттуда гордым оком глядеть на мелкую суету человеческую? И все смешалось, все превратилось в хаос. Я почувствовал себя без всякой опоры… То, что я считал крепким, нерушимым, — сломилось, изменило мне… И я решил воротиться на землю! Я ухватился за твердый ствол веры в Бога и Его любви к людям. Теперь я чувствую, что я не могу погибнуть. Да! Я сойду и благополучно буду действовать на земле, я буду тверд… |
| Во-вторых, существовала еще одна серьезная объективная причина, наложившая свой отпечаток на историко-богословские взгляды ХХ века. Поскольку русская богословская наука сосредоточилось тогда преимущественно на Западе, постольку она, во-первых, волей-неволей ориентировалась в своем изложении именно на тот самый Запад, от влияния которого так хотела освободиться 12 ; во-вторых, не всегда имела доступ к первоисточникам и полагалась на авторов конца синодального периода, писавших в духе своего позитивистского времени. Потому вернуться сегодня к изучению первоисточников интересующей нас эпохи есть насущная потребность церковной науки. Наконец, когда работа эта будет проделана, необходимо с учетом ее результатов приступать к проверке богословских выводов уже самого XX столетия, плодами которого зачастую питается наша церковная повседневность 13 . Последнее придает задаче чисто практический, жизненный интерес, ибо, по справедливому замечанию епископа Михаила Грибановского , «богословские положения и догматы суть только формулы того, что должен переживать и во что должен веровать каждый человек, живущий духом, и каждый народ, желающий жить…» 14 Какое отношение к сказанному имеет тема генезиса и сути богословских воззрений святителя Филарета? Самое непосредственное. Эти воззрения являются подлинно святоотеческими и дают точку отсчета для взвешенной оценки позднейшей традиции. Кроме того, достижения филаретовской мысли связаны с определенной методологией, которой святитель последовательно пользовался в своей работе (а разве методологическая путаница не одна из бед сегодняшнего богословия?). Вот почему, если мы желаем продвинуться вперед, то направление нашего продвижения справедливо было бы обозначить так: вперед – к Филарету 15 . Из сказанного ясно, что объектом предлежащего исследования станут прежде всего богословские источники эпохи и тексты самого святителя. Последние будут сопоставляться с первыми для того, чтобы выявить методологические принципы его богословской работы. Итогом исследования должна явиться реконструкция совершенного святителем на основе этой работы синтеза 16 , в котором нашли свое разрешение объективные духовные проблемы эпохи. Отсюда логика предлагаемой работы выстраивается следующим образом. |
| Если мы хотим говорить о бытии умопостигаемых, духовных объектов, то прежде всего следует отказаться от кантовского сенсуалистического постулата и допустить их существование. Очевидно, что их бытие могут удостоверить не органы чувств, но человеческий разум – не рассудок с его умозаключениями, не кантовский разум, фактически идентичный рассудку, но разум, который созерцает свой духовный объект подобно тому, как чувства созерцают объект чувственно-материальный. Это созерцание действительно возможно, особенно если мы вспомним, что объективное – это не обязательно материальное, главное условие объективности – независимость от человека, а этим свойством может обладать как материальное, так и духовное бытие. Именно такой способ рассуждения предложил в свое время Плотин, утверждавший, что познание своей души есть в то же время и познание Души мира, существующей как субъективно (в нас), так и объективно (вне нас). Поэтому это доказательство, основанное на умозрении, столь же убедительно удостоверяет нас в существовании умопостигаемого мира, как и доказательство существования материального мира, основанное на чувственном созерцании. Таким образом снимаются критические кантовские аргументы и восстанавливается онтологическое доказательство в своей очевидной ясности, так что, по мнению прот. Ф. Голубинского , «довод истины бытия Божия, выводимый из идеи о Существе бесконечно-совершенном, превосходнее, полнее других» 22 . Но все-таки, по мнению еп. Михаила (Грибановского) , можно признать кантовскую критику полезной, ибо она помогла понять слабые стороны ансельмовской и декартовской формулировок, и поэтому «сам Кант… своею критикою подготовил путь к онтологическому доказательству как непосредственному факту нашего самосознания. А это доказательство покоится уже на чисто христианском учении о личности человека как образе Бога» 23 . «Критика практического разума». Этика Канта . Казалось бы, Кант разрушил всю метафизику, но в следующей работе он, можно сказать, пытается воссоздать то, что с таким усердием разрушал. |
| По мнению С.Л.Франка , именно такой способ рассуждения предложил в свое время Плотин, утверждавший, что познание своей души есть в то же время и познание Души мира, существующей как субъективно (в нас), так и объективно (вне нас). Как пишет С.Л.Франк , «онтологическое доказательство есть не что иное, как усмотрение самоочевидности абсолютного, как такового. Оно не есть в обычном смысле «доказательство», т. е. умозаключение; оно есть, напротив, непосредственное усмотрение истины. Именно поэтому оно есть не плод какой-либо гордыни отвлеченного разума, не продукт интеллектуализма схоластики и рационалистической философии, а, напротив, выражение некой первичной и непосредственной мистической интуиции, простая формулировка своеобразия мистического или живого знания в его отличии от знания отвлеченного – предметного» 108 Поэтому это доказательство, основанное на умозрении, столь же убедительно удостоверяет нас в существовании умопостигаемого мира, как и доказательство существования материального мира, основанное на чувственном созерцании. Суждение, основанное на внутреннем опыте (например, «моя мысль существует»), синтетическое, ибо дает новое знание исходя из самопознания. Таким образом, снимаются критические кантовские аргументы и восстанавливается онтологическое доказательство в своей очевидной ясности, так что, по мнению прот. Ф. Голубинского , «довод истины бытия Божия, выводимый из идеи о Существе бесконечно-совершенном, превосходнее, полнее других» 109 . Но все-таки, по мнению еп. Михаила (Грибановского) , можно признать кантовскую критику полезной, ибо она помогла понять слабые стороны ансельмовской и декартовской формулировок, и поэтому «сам Кант… своею критикою подготовил путь к онтологическому доказательству как непосредственному факту нашего самосознания. А это доказательство покоится уже на чисто христианском учении о личности человека как образе Бога» 110 . В западной философской мысли XX в. также не прекращались попытки совершенствования онтологического доказательства. |
|
|
