| Тополь столы осыпает пикулями, Шпанкой, шиповником тише, не гамьте! Шепчут и шепчут пивца загогулины. Бурная кружка с трехгорным Рембрандтом! Спертость предгрозья тебя не испортила. Ночью быть буре. Виденья, обратно! Память, труби отступленье к портерной! Век мой безумный, когда образумлю Темп потемнелый былого бездонного! Глуби мазурских озер не раздуют В сон погруженных горнистов Самсонова. После в Москве мотоцикл тараторил, Громкий до звезд, как второе пришествие. Это был мор. Это был мораторий Страшных судов, не съезжавшихся к сессии. 10. Поэзия Поэзия, я буду клясться Тобой, и кончу, прохрипев: Ты не осанка сладкогласца, Ты лето с местом в третьем классе, Ты пригород, а не припев. Ты душная, как май, ямская, Шевардина ночной редут, Где тучи стоны испускают И врозь по роспуске идут. И в рельсовом витье двояся, Предместье, а не перепев Ползут с вокзалов восвояси Не с песней, а оторопев. Отростки ливня грязнут в гроздьях И долго, долго до зари Кропают с кровель свой акростих, Пуская в рифму пузыри. Поэзия, когда под краном Пустой, как цинк ведра, трюизм, То и тогда струя сохранна, Тетрадь подставлена, струись! 11. Два письма Любимая, безотлагательно, Не дав заре с пути рассеяться, Ответь чем свет с его подателем О ходе твоего процесса. И если это только мыслимо, Поторопи зарю, а лень ей, Воспользуйся при этом высланным Курьером умоисступленья. Дождь, верно, первым выйдет из лесу И выспросит, где тор, где топко. Другой ему вдогонку вызвался, И это под его диктовку. Наверно, бурю безрассудств его Сдадут деревья в руки из рук, Моя ж рука давно отсутствует: Под ней жилой кирпичный призрак. Я не бывал на тех урочищах, Она ж ведет себя, как прадед, И знаменьем сложась пророчащим Тот дом по голой кровле гладит. На днях, в тот миг, как в ворох корпии Был дом под Костромой искромсан, Удар того же грома копию Мне свел с каких-то незнакомцев. Он свел ее с их губ, с их лацканов, С их туловищ и туалетов, В их лицах было что-то адское, Их цвет был светло-фиолетов. Он свел ее с их губ и лацканов, |
| Все эти статьи, будучи регалиями, сдавались из казны на откуп. Оба ходатайства были удовлетворены и промыслы сделаны вольными 390 . Турчасовский и Усть-Мошский станы Каргопольского уезда бьют челом в 1619 г. о том, чтобы запросные пятинные деньги взимались согласно закону о них только с торговых людей, а не разверстывались на пашенных крестьян пообежно, как это делает каргопольская комиссия по сбору пятинных денег 391 . Сольвычегодский мир в 1629 г. указывает па тяжесть сбора на содержание московских стрельцов 392 . На тот же сбор жалуется Двинская земля в 1671 г. 393 . Очень напоминают ходатайства теперешних наших городов по поводу содержания стоящих в городах войск земские челобитные XVII века с жалобами на тяжесть сбора на жалованье местным стрелецким гарнизонам, помимо денежных и хлебных сборов на стрелецкую пехоту, квартируюшую в Москве. Таковы напр. челобитные: тотемская 1625 г. с просьбой совсем упразднить стрелецкий гарнизон на Тотьме, устюжская 1630 г. и двинская —413— 1670-х годов с просьбами принять жалованье стрельцам на счет казны. В последних двух случаях ходатайства были уважены, жалованье местным стрельцам велено было выдавать из местных казенных доходов, а специальные сборы на этот предмет были отменены 394 . В первом затребовано было подробное мнение тотемского земского собрания о том, может ли тотемский уезд обойтись без стрельцов. Кола в 1620-х гг. указывает на тягость постоя стрелецкого гарнизона в 300 человек, размещенного по посадским дворам 395 . Каргопольское земство в 1647 г. жалуется на вновь введенную соляную пошлину. Обещано было со введением соляного налога отменить все другие сборы; между тем эти сборы не отменены, и их правят с обычной жестокостью. Присланный в Каргополь с казенной солью гостиной сотни Ив. Денисов заставил Каргопольцев силою купить запас соли, которая совсем не распродается, очевидно, вследствие вызванной пошлиной дороговизны 396 . Из тех повинностей, которые можно назвать сложными и в состав которых входили денежные и вещественные сборы и личная служба, наиболее жалоб и просьб вызывали ямская гоньба и городовое дело. |
| Но не по большим только дорогам приходилось ездить чиновникам и двигаться войскам, если же войска двигались и по большим дорогам, то почтовых лошадей было для них недостаточно, и кроме того, не одни лошади, но волы и другие вьючные животные требовались для перевозки военных припасов и оружия: что значило несколько почтовых упряжек, стоявших наготове для станции, если для подвоза осадных машин (например, при осаде Манцикерта Диогеном) 1894 требовалось не менее тысячи повозок? Получается, таким образом, другой вид ямской повинности: ее несут крестьяне (исключая крестьян, содержавших государственную почту), и она не имеет характера постоянной и равномерной повинности; требовалась она по мере надобности и, подобно повинностям, соединенным с военным делом, не между всеми равномерно распределялась, но всей тяжестью ложилась на тех местностях, где обнаруживалась надобность. Последнего рода ямская повинность, как скоро она касалась известной местности, могла быть, и действительно была, не легче, а, напротив, тяжелее постоянной почтовой гоньбы, составлявшей обязанность придорожных деревень, но поскольку она не была учреждением непрерывно существующим, то крестьяне, несшие повинность, не пользовались никакими льготами; в этом убеждают грамоты, в которых ангария перечисляется наряду с другими налогами. Была еще натуральная повинность 1895 представлявшая аналогию с постойной повинностью и состоявшая в обязанности давать помещение и кормы (кабшца Kai ояоЙохг , тросраТ) правителям фем, сборщикам податей и вообще официальным лицам, а также заслуженным особам, для которых, надо полагать, это было своего рода пенсионом (цoyoлpoaco-hcov яарохл) – Для пропитания названных лиц и особ и сопровождавшей их свиты, равно как их прислуги и лошадей, требовалось мясо разных животных и птиц, рыба, вино, масло, овощи, хлеб, ячмень, овес, сено, и все это, вместе с помещением, должны были доставлять митрополии, еписко-пии, монастыри, землевладельцы, города и села, в которых появлялись стратиг, судья, практор и др. |
| «Я родился в Ямской слободе, при самом Воронеже. Уже десять лет тому назад Ямская чуть отличалась от деревни. Деревню же я до слез любил, не видя ее до 12 лет. В Ямской были плетни, огороды, лопуховые пустыри, не дома, а хаты, куры, сапожники и много мужиков на Задонской большой дороге. Колокол „Чугунной“ церкви был всею музыкой слободы, его умилительно слушали в тихие летние вечера старухи, нищие и я кроме поля, деревни, матери и колокольного звона я любил еще (и чем больше живу, тем больше люблю) паровозы, машины, ноющий гудок и потную работу. Я уже тогда понял, что все делается, а не само родится, и долго думал, что и детей где-то делают под большим гудком, а не мать из живота вынимает», — писал он в одной из автобиографий. О родителях Платонова известно не так много. Мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах они познакомились, какие связывали их отношения, что за атмосфера была в доме, каковы были первые впечатления ребенка, детские раны, радости, мечты и обиды. Пожалуй, лишь одно не очень ясное воспоминание проливает свет на тайну Андреева детства: «О войне — о чувстве моих состояний на выездах, в глуши, без матери, в поле (на торфу, за глухими посадками, вдалеке, молча много суток, хождение между тремя домами много лет, лишнее время в детстве, в экономии, Латное, китайцы с войны из окопов, на станции, белые известняки, жара, сердце, пустые вокзалы, горе), задумчивость — задумчивость, т. е. терпение мое». Но эти скупые, отрывистые записи Платонов делал для себя, и за неимением писем, мемуаров или дневников его родных и ввиду нежелания самого писателя о своем детстве рассказывать — «Он вообще не любил говорить о себе, никогда не вспоминал события детства и юности», — писал Гумилевский, хотя в 1927 году намерение написать о себе у Платонова было, о чем свидетельствует его письмо жене: «Думаю теперь засесть за небольшую автобиографическую повесть (детство, 5–12 лет) примерно», а в «Записных книжках» 1931–1932 годов не случайно появится: «Лето, детство, плетень, солнце — и это останется на все будущее» — о многом приходится гадать, предполагать, либо идти вслед за платоновской прозой, которую принято считать автобиографической, но вряд ли она в точности отражала реальную картину тех лет, и переносить механически образы «Ямской слободы», «Чевенгура», рассказа из старинного времени «Семен» на жизненную канву их создателя значило бы вольно или невольно картину его жизни искажать. |
| Как это часто у Платонова бывает, не самому несимпатичному персонажу автор доверяет дорогие мысли, и именно в презрении к человеческой жизни во времена Первой мировой можно увидеть стойкое платоновское неприятие жизнеустройства в дореволюционной России. Другой счет предъявлял Платонов через своего героя интеллигенции. «Маматов считал, что русская интеллигенция — с ее фантастической влюбленностью в духовные ценности, с презрением к технике и материальному богатству собственного отечества — очень виновата в нынешних бедствиях родины. Германия производила инженеров, а Россия поэтов — в результате: Октябрь 1917 года». И дальше: «Так уверял себя Маматов. Сам он ненавидел людей отвлеченного дела и уважал людей новейшего времени, вроде Форда, Стиннеса, Муссолини и даже Ленина». Если учесть, что по меньшей мере двое в этом списке — Форд и Ленин — были Платонову по-своему близки, а отвращение автора к людям отвлеченного дела, равно как и выбор между поэзией и инженерным делом в пользу последнего очевидны, то понятно, чт о в рассказе — ширма, а что — суть. Но важно и расширение диапазона, фактически прямое высказывание на темы, которых Платонов прежде не касался — русская эмиграция, евразийство, сменовеховство, антирусская политика Великобритании — он не уклонялся от современности, но искал диалога с нею. И все-таки история по-прежнему влекла его. Поиску виновников национальной катастрофы и революции семнадцатого года как выходу из этой катастрофы посвящена повесть «Ямская слобода». В ней описана предреволюционная Россия, пригородная слободка, в которой люди живут не заработком, а жадностью, живут тяжело, скучно, бездарно. Но главное — не социальный срез, а характер центрального героя, помешенного в самую сердцевину этой жизни. Если проводить параллели с современностью, то неожиданной рифмой к «Ямской слободе» можно было бы назвать фильм Ланса фон Триера «Довгиль». И там и там рассказывается история о том, как герой, а в фильме героиня благодаря своим душевным качествам становятся жертвами человеческих страстей и инстинктов в небольшом поселении, и там и там авторское сочувствие на их стороне, хотя заканчивается все очень по-разному: смиренным уходом в одном случае и кровавой местью в другом. |
| Так Платонов обрел тему, к которой будет постоянно возвращаться в замыслах, реализованных и нет, и в образе небесного озера, по дну которого движется Саша, в повторяющемся мотиве возвращения к отцу, в предчувствии неизбежного раннего конца Сашиного пути («На высоте перелома дороги на ту, невидимую, сторону поля мальчик остановился. В рассвете будущего дня, на черте сельского горизонта, он стоял над кажущимся глубоким провалом, на берегу небесного озера. Саша испуганно глядел в пустоту степи; высота, даль, мертвая земля — были влажными и большими, поэтому все казалось чужим и страшным. Но Саше дорого было уцелеть и вернуться в низину села на кладбище — там отец, там тесно и все — маленькое, грустное и укрытое землею и деревьями от ветра») — в этой картине с ее дальними и ближними планами, что отражало не только свойства пространства, но и важную черту платоновского мышления и его отношения к действительности, проявилась та насыщенность, та плотность, которая отличает «Чевенгур» и придает ему черты рассказа, повести, но — не романа (да и не случайно, наверное, сам Платонов определил «Чевенгур» как повесть). Для романа все это слишком емко, от густоты текста начинаешь уставать, внимание неизбежно рассеивается, нить повествования теряется, то и дело приходится возвращаться назад, и возможно, здесь кроется одна из причин того, почему Платонов «не пошел», то есть не стал писателем народным не в глубинном, но в буквальном смысле этого слова, то есть — писателем популярным. «Чевенгур» трудно прочитать за один присест, он требует работы, внутренних усилий, сосредоточенности, он не только обвораживает, но порой ставит в тупик, раздражает, утомляет своей сложностью, он неизбежно избирателен по отношению к читателю. И все равно поражает равнодушие профессионалов, критиков, которые и в 1928м, когда были напечатаны отрывки из романа в «Красной нови» («Происхождение мастера» в апрельской книжке и «Потомок рыбака» в июньской) и в «Новом мире» (рассказ «Приключение» в июньском номере ), и в 1929 году, когда первая часть романа, в художественном отношении, быть может, самая совершенная, была опубликована в авторском сборнике с одноименным названием «Происхождение мастера», эти произведения не заметили, пропустили так же, как были ранее проигнорированы и «Сокровенный человек», и «Ямская слобода», и « Епифановские шлюзы». |
| Что касается до крестьян живших на церковных землях, то по обычному порядку, они подлежали суду местных светских судей как по делам гражданским, так и уголовным. Но по ходатайству духовенства, церковные крестьяне получали судебную привилегию, какая усвоялась в уставе князя Владимира церковным и богаделенным людям т. е. право судиться тем же судом, каким судились лица духовные. Именно, иногда они оставались подсудимыми местным светским судьям только по тяжким уголовным преступлениям, иногда же совсем освобождались от подсудности местным светским властям, а судились по всем светским делам или у самого князя или царя, подобно епископам и монастырским властям, или же у духовных судей, подобно низшему духовенству. Среди других жалованных княжеских грамот заслуживает особого упоминания жалованная грамота, данная в. кн. Василием Дмитриевичем митрополиту Киприану (1390–1402). Эта грамота отличается от других жалованных грамот тем, что ссылается на устав князя Владимира и по своему содержанию отчасти напоминает его. Она касается прежде всего земельных владений митрополита и утверждает эти имения за владельцем. Потом она определяет отношение населяющих эти имения крестьян к в. князю по пошлинам и по суду. Митрополичьи крестьяне тянут своею данью и пошлинами к владельцу земли – митрополиту. Князю они платят определенный оброк „в выходе», да кроме того татарскую дань. Из повинностей обязательна ямская и воинская. В судебном отношении крестьяне митрополичьи и монастырские ведаются митрополитом и игуменом или их доверенными. В случае тяжбы между крестьянами митрополичьими и княжескими суд общие и судебные пошлины делит пополам. Жалобы на самого митрополита и игуменов разбираются князем. Кроме того в грамоте Василия Дмитриевича устанавливаются определенные правила о постановлении в священный сан лиц, подчиненных князю, „Слух моих великого князя и моих данных людей в диаконы и попы митрополиту не ставить. Но если хочет поступить в попы и диаконы попович, то это ему позволяется, хотя бы он был записан в княжескую службу. Попович, который живет у отца и ест хлеб отцов, тот состоит под ведением митрополита и подлежит его распоряжению.» – Наконец грамота Василия Дмитриевича касается даней, которые шли с церквей в пользу митрополита и его десятников. Сборного положено взимать с каждой церкви по шести алтын, да „заезда» при обозрении епархии по три деньги, а десятнику, как сядет на десятину, взимать пошлины „за въездное и за рожественное и за петровское» по шести алтын. Сборное для митрополита собирать о Рождестве Христове, а десятнику свои пошлины – о Петрове дне. (А. Эсп. I. 9. Собр. важн. памятн. по истории рус. права Утина 420–422). |
| Свидетелями того, как тянулся по дороге угонявшийся в Сибирь, закованный в кандалы русский люд, стали и будущие тосненские переселенцы. Ямщики, жившие у Владимирки, как, может быть, никто другой, понимали, что им, возможно, тоже будет уготована подобная участь. Переселение ямщиков из Казанской губернии на Тосненский Ям Возвращаясь к истории основания Тосненского Яма, надо сказать, что в 1714–1716 годах между губерниями и столицей шла по ямщицкому вопросу оживленная переписка. Писали в столицу и губернаторы из губерний, переселявших ямщиков «на половину до Волхова», т. е. на реку Тосну. Петр Салтыков, губернатор Казанской губернии, высланные в разное время из Канцелярии Сената упоминавшиеся выше указы и приговоры, получил 23 июля и 19 августа 1714 года. Уже через месяц, 19 сентября, направил он в Петербург доношение, в котором сообщал, что «для переведения в С.-Петербургскую губернию и на половину до Волхова» «по тем указам, в Казанской губернии указанное число ямщиков, 25 вытей, выбраны». Писал губернатор по начальству и о том, что «подможныя деньги с оставшихся ямщиков… собраны»; что «с теми деньгами для получения об отводе земли ведомости и строения дворов» отправился в Петербург из Казани «комиссар Иван Полеологов»; что казанский комиссар привезет списки, «которых городов и кто именами ямщики на переведение выбраны, и что у них детей и других свойственников, и по чему на выти дворов». «И те ямщики с женами и детьми и животами, – уведомлял П. Салтыков, – в С.-Петербург присланы будут с нарочным дворянином в скорости». Получив доношение губернатора Петра Салтыкова, Сенат 13 октября 1714 года вынес приговор: «…Для поселения об отводе мест» для ямщиков из Казанской губернии «писать к светлейшему князю». Этот приговор Сената говорит о том, что место для Тосненского Яма было определено А.Д. Меньшиковым, а, возможно, и самим Петром Первым, не ранее 13 октября 1714 года. Вскоре П. Салтыков послал в Сенат из Казани очередное доношение, в котором сообщал, что переселяющиеся выти «выбраны из тех, которые наперед сего в службе не бывали, а детей у них и братьев и наемщиков в драгунскую и солдатскую службу не взято». Губернатор доводил до сведения Сената, что «подможные деньги с оставшихся ямщиков 820 рублей собраны». «И с теми деньгами», снова подтверждал губернатор, «послан из Казани коммисар Иван Полеологов», «и велено ему дворы строить наймом или подрядом». |
| Не лишним будет подчеркнуть, что с петровского времени по Владимирке погнали в Сибирь арестантов. Часто в исторической литературе встречается утверждение, что ссылка в Сибирь на каторгу или поселение началась при императрице Анне Иоанновне, когда знаменитый Владимирский тракт был переименован в Сибирский. На самом деле отправка преступников и пленных в Зауралье началась еще при Петре I. Глава Сибирского приказа Виниус посоветовал царю отправлять в Сибирь военнопленных и преступников. «И чем таким ворам и полоняникам, которых по тюрьмам бывает много, – утверждал чиновный дьяк, – втуне провиант давать, и они бы на каторге хлеб зарабатывали». Царь и приказал использовать труд ссыльных на разных работах, в том числе и для доставки почты по рекам в дальние углы Сибири. Сосланных в этот суровый край сажали в лодки «для гребли в цепях, чтобы не разбежались и зла никакого не учиняли». Так было до 1707 года, после чего каторжан и пленных стали использовать на вновь открытых рудниках. Да, западная цивилизация насаждалась в России окровавленными руками. Когда будет написана полная и объективная история царствования Петра Первого, не исключено, что и разбой вдоль русских дорог будет осмыслен исследователями как стихийное народное сопротивление царю, строившего Россию по чертежам исконных врагов нашего Отечества. Но вернемся к родным краям тосненских ямщиков. Не удивительно, после всего сказанного, что у ямских охотников Владимирского тракта в те годы появился обычай при рождении ребенка выходить на дорогу и спрашивать имя у первого арестанта и этим именем называть новорожденного. Об этом обычае писал в XX веке в своих воспоминаниях выдающийся русский художник Константин Коровин, происходивший из потомственных ямщиков знаменитой Рогожской слободы . Русь народная относилась к петровским колодникам, как к страдальцам, мученикам, понимая, что в большинстве случаев именно за свое благочестие, за приверженность к отеческому мироустройству стали эти люди гонимы царем. Тогда и возникли у населения, живущего вдоль Владимирской дороги, обычаи подавать бредущим в Сибирь арестантам еду и теплые вещи, называть своих новорожденных детей их именами, жалеть несчастненьких – именно такое общее наименование закрепило за узниками сострадательное русское сердце. |
| Комиссарам петровского времени предписывалось сразу по прибытии в Петербург «явитца и денги и об ямщиках объявить генералу фелт-маршалу светлейшему князю» и от него «о помянутом строении определения… требовать». Постановил Сенат «тех выбранных ямщиков за женами их и за детьми и за животы…перевесть» «на ямских подводах неотменно» лишь после постройки дворов «в помянутых местах». Губернатор Санкт-Петербургской губернии А.Д. Меньшиков мест а для поселения ямщиков должен был отводить «на выть пристойно, по его великого государя указу и по своему разсмотрению», и «где отведены будут присланным к ним из губерний, те места показать». Снова в губернии «с нарочными без мотчания» был разослан указ Петра о переселении ямщиков с приговором Сената от 26 июня 1714 года. 2 июля 1714 года выходит очередной Сенатский указ «О высылке ямщиков из разных Губерний для поселения на ямах между Санктпетербургом и рекою Волховом» . Принимает Сенат и карательные меры. 3 октября 1714 года, в очередной раз рассматривая вопрос о переселении ямщиков, правительственный орган власти выносит приговор: «… Тех переведенцов перепоручить, чтоб им не сбежать; а ежели они сбегут, и за то им учинена будет смертная казнь». То есть, в случае бегства ямщиков должны были заплатить за это своей жизнью их поручители. Таковы были дух и методы Петрова царствования. В 1714 году к делу переселения ямщиков Сенат возвращался неоднократно. Так, 26 июля 1714 года выносится приговор, имевший большое значение для устройства будущего яма на реке Тосне. Дело в том, что в это время из состава Казанской губернии выделилась Нижегородская губерния с городами Нижний, Муром, Арзамас, Алатарь. «Для поселения в Санкт-Петербургской губернии на половину до Волхова, – говорилось в заключении Сената, – во определенное число в 42 выти перевесть ямщиков из Казанской губернии 25, из Нижегородской 17 вытей…». По переписным книгам 1710 г. в Казанской губернии насчитывалось ямщицких дворов по городам «в Казани 210, в Козмодемьяновске 300, Нижнем 280, Муроме 300, Арзамасе 60, Алаторе 103 и того 1.253». На какой дороге жили тосненские ямщики до переселения? |
|
|
