| В сие смутное 120 для Малороссии время, когда все в ней дышало злобою, мщением и отчаянием, возникло новое зло, как бы самым адом устроенное на пагубу людскую. В 1604 году некто Москвитянин, проживавший в доме воеводы сандомирского Юрья Мнишка, назвался Московским царевичем Дмитрием, о котором прежде носился слух, что он в малолетстве убит происками боярина тамошнего Годунова, после него в Москве воцарившегося. Но сей, называвшийся царевичем, утверждал и манифестовал, что он есть действительно царевич, спасшийся от смерти убийством другого младенца, церковного сына, на место его подставленного. Со стороны царя Годунова доказано к Польше переписками с послами, убитого царевича совершенно знавшими, что тот царевич точно в мертвецах, а называющийся им бродяга, есть лишенный дьяконства монах Гришка Отрепьев. Но, несмотря на такие доказательства, двоякие интересы взяли свою силу. Воевода Мнишек хотел видеть дочь свою Марину, царицей Московской, выдавши ее замуж за называвшегося царевичем тамошним, с которым у них о сем соглашение, и для того стряпал за него у короля польского и у сената, а король с поляками, пользуясь сим случаем, хотели, сделав претендента оного царем московским, поделиться с ним царством его и удовлетворить тем заматерелую вражду свою на царство Московское. И потому предпринято выставить все силы польские против сил московских в пользу самозванца. Театром же зрелища того определена судьбою северной Малороссия. Войска московские, предводимые многими воеводами, боярами, думными дьяками и многими окольничими и стольниками разных степенен, вошли первые в Малороссию, и, пройдя в ней пограничный город, Севск, переправились через реку Десну при городе Новгород-Северском, а миновавши его, расположились станом на горах Новгородских, по дороге Черниговской. Граждане новгородские и все повета тамошнего жители, от времен епископа их, Лежайского, и протопопа Пашинского, поруганных за благочестие на соборище Брестском, питавшие ненависть к униатству и их творцам, были вновь оскорблены поляками. Отбором у них двух монастырей, против замка мужеского Успенского, и на Ярославле горе, девичьего Покровского, из которых первый обращен в Базилианский кляштор, а другой переделан на кляштор Доминиканский. А потому не имели они никакого усердия к полякам и их интересам. Напротив того, врожденная склонность к единоверцам и однородцам делала их всегда приверженными к народу русскому или московскому. И за тем в проход их войск не только не оказали им ничего неприятельского, но и в надобностях путевых явно им способствовали, обнаружив, сею неосторожностью вражду свою к полякам. |
| После обручения Марина уехала в Промник в сопровождении отца и московского посла. Последние вскоре вернулись в Краков, чтобы присутствовать при бракосочетании самого короля Сигизмунда, который, будучи вдов, вступил тогда во второй брак с сестрой своей покойной супруги, австрийской эрцгерцогиней Констанцией. Между тем как шум этих празднеств ещё не умолк в столице Польши, враги Лжедимитрия уже снова приступили к своим действиям. Опасность была замечена верным слугой Лжедимитрия, и самозванец был предупреждён о ней. Когда Власьев ещё был занят порученными ему торжествами, в Краков прибыл в начале января 1606 года из Москвы другой посланный, Ян Бучинский, секретарь и советник Лжедимитрия. Он привёз огромные суммы денег для уплаты долгов. Он вручил 200.000 злотых воеводе сеодомирскому и 50.000 его сыну, старосте саноцкому, а Марине новые подарки, состоявшие из золотых и бриллиантовых украшений. Но присланных сумм далеко не достало на покрытие долгов. Вскоре самозванец прислал ещё 100.000 злотых, но и этого оказалось мало. Наречённый его тесть не стыдился вымогать деньги у посла Власьева и за его поручительством набирать товары у московских купцов, торговавших в Польше. Кроме того, Бунинскому поручено было заняться вопросом о царском титуле и выхлопотать разрешение для Марины исполнить православные обряды. К невесте своей Лжедимитрий был особенно внимателен и писал о ней особое письмо Мнишку. Будущая московская царица, писал он, должна держать себя в Кракове, как подобает её высокому сану; она не должна допускать к своему столу никого, кроме самых близких родственников, и должна причёсывать волосы так, как принято в России. Бунинскому приказано было следить за строгим выполнением всего этого и в особенности торопить Марину отъездом в Москву. Бучинский, выполняя данные ему поручения, старался разузнать и настроение польского общества. Как поляк, он имел всюду доступ, и с ним говорили откровенно. И здесь он узнал самые тревожные вести, которые и решился немедленно сообщить самозванцу. Он слышал, что существуют изменники, разглашающие в Польше тайны Лжедимитрия, и ясно видел, как усиливается враждебное отношение к Лжедимитрию. Его упрекали в непостоянстве и говорили, что лучше бы было прийти к соглашению с Борисом Годуновым. Особенно негодовали за присвоение им титула непобедимого императора. Воевода познанский говорил: „Нелепо провозглашать самого себя непобедимым императором, самое большое можно допустить, чтобы этот титул был дан другими. Непобедим только один Бог; христианин не может присваивать себе это священное свойство». Воевода называл это горделивое заявление неблагодарностью по отношению к королю и оскорблением, заслуживающим возмездия. „Пусть Димитрий будет изобличён перед лицом всего мира, – говорил он, – пусть московиты сделают это не колеблясь». Бунинский слышал даже рассказ о том, что в Москве царя называли Лжедимитрием и замышляли против него заговор. |
| Рада была Зина, когда лошади тронули ее от отцовского крыльца, рад был и Егор Николаевич, что он выдержал и поставил на своем. «Бахаревская кровь, — думал он, — бахаревская кровь, сила, терпение, настойчивость: я Бахарев, я настоящий Бахарев». — Мнишек! — крикнул он, подумавши это. — Позвать мне Марину. Явилась Абрамовна. — Лизочкины вещи перенесть в Зинину комнату и устроить ей там все как следует, — скомандовал Бахарев. Марина Абрамовна молча поглядывала то на Егора Николаевича, то на его жену. — Слышишь? — спросил Егор Николаевич. — Слушаю-с, — отвечала старуха. — Ну и делай. — Егор! — простонала Ольга Сергеевна. — Что-с? — отрывисто спросил Бахарев. — Это можно после. — Это можно и сейчас. — Где же будет помещаться Зина? — У мужа. — Но у нее не будет комнаты. — Мужнин дом велик. Пока ребят не нарожала еще, две семьи разместить можно. — Но для приезда. — А! ну да. Мнишек, устрой так, чтобы Зиночке было хорошо в приезд остановиться в теперешней Лизиной комнатке. — Слушаю-с, — снова, посматривая на всех, проговорила Абрамовна. — Ну, иди. Абрамовна вышла. — Как же это можно, Егор Николаевич, поместить Зину в проходной комнате? — запротестовала Ольга Сергеевна. — Га! А Лизу можно там поместить? — Лиза ребенок. — Ну так что ж? — А Зина? — Что ж, Зине, по вашему распоряжению, теперь негде и спать будет. — Негде? негде? — с азартом спросил Бахарев. — Конечно, негде, — простонала Ольга Сергеевна. — У мужа в спальне, — полушепотом и с грозным придыханием произнес Егор Николаевич. — Ах, боже мой!.. — Что-с? — Ну, а на случай приезда? — О! на случай приезда довольно и Лизиной комнаты. Если Лизе для постоянного житья ее довольно, то уж для приезда-то довольно ее и чересчур. — Что ж, устроено все? — спросил Бахарев Абрамовну, сидя за вечерним чаем. Абрамовна молчала. — Не устроено еще? — переспросил Бахарев. — Завтра можно, Егор Николаевич, — ответила за Абрамовну Ольга Сергеевна. Бахарев допил стакан, встал и спокойно сказал: — Лиза! иди-ка к себе. Мы перенесем тебя с Юстином Феликсовичем. |
| „Венчание московской царицы происходило следующим образом. Кардинал с нунцием прибыли в дом ксёндза Фирлея, где должен был происходить обряд венчания и где в зале устроен был прекрасный алтарь, и дожидались невесты. Московский посол с прекрасною свитой, – почти на двухстах лошадях, – приехал с своей квартиры в дом Монтелюпа и там дожидался немного, пока не прибыл король с двором своим в дом (Фирлея) и не вошёл в жилое помещение. Потом король пришёл в залу, в которой должно было происходить венчание, и сел; подле него стал королевич. Шведская королевна с дамами пошла к невесте. Посол, пришедши к назначенному для брачующихся месту, ударил королю челом; король сидел, даже шапки не тронул. Затем посол и его слуги отправились целовать руку у короля, а королевич перед каждым из них снимал шапку. Кардинал надел свои архиерейские ризы и драгоценную митру; два прелата были в фелонях, усаженных жемчугом, а другие в комжах 11 . Два царских мальчика стояли с шёлковым ковром, у которого стал посол, а подле него серадский воевода и гнезненский кастелян. Марину, одетую в дорогое платье, с короной, от которой по волосам не мало было жемчуга и драгоценных камней, подвели к венцу воевода Ленчицкий, Липский, и кастелян Малогосский; но в качестве свидетельницы подле неё стала её милость королевна. Перед венчанием посол стал говорить речь, в которой говорил, что прибыл для этого дела по воле своего государя, и просил у сендомирского воеводы его дочери и родительского благословения. От имени воеводы отвечал прекрасной речью канцлер великого княжества Литовского Лев Сапега, которому дал ответ Ленчицкий воевода Липский, причём он показывал, что в настоящем деле выказывается Божия премудрость или воля Божия и затем заявлял, что на нём будет Божие благословение, далее указывал на величие звания царя и государя, но при этом указывал также на славный дом девицы, на её воспитание, богатство добродетелей и приводил примеры, что подобные дела не новость в Польше; прославлял благодарность и благоразумие царя, именно, что он по раз принятому намерению и обещанию в знак благодарности за благорасположенность, какую видел к себе со стороны сендомирского воеводы и при дворе, вступает в брак с дочерью воеводы. |
| – Благодарю его королевское величество, что угощает меня во имя моего государя, но прошу дозволить мне не есть за столом столь великого государя, короля польского, и её величества шведской королевны; я доволен и тем, что смотрю на дела государя и короля польского и государыни королевны шведской. Потом король пил к нему за здоровье его государя и четыре раза наполнял чашу, хотя всего-то вина в ней было едва четверть кварты. Посол пил и после, но мало и осторожно, часто поглядывая на невесту своего государя. Когда пили за здоровье царя или царицы, он вставал со стула и, как слуга, бил челом. На этой свадьбе было чрезвычайно много народа, как если бы собрать людей с четырёх варшавских сеймов, так что жители принуждены были выселяться из собственных домов, потому что их выгоняли. Нужно признать чудом, что при таком великом съезде людей ни один не был ранен, хотя тогда было весьма много людей и из чужих краёв, и прежде всего следующие послы: австрийский, испанский, папский, французский, английский, персидский, московский, валахский 16 . Потом, когда отправляли московского посла, то он не хотел брать грамот, потому что в них не написали титула – кесарь, но после того, как перестали давать послу содержание, он впал в раздумье и принуждён был взять грамоты. Литовский маршал Дорогостайский дал ему сильный нагоняй, назвал его дураком, говорил, что он, посол, не имеет об этом наказа от своего князя, сказал и то, что только два государя признаются кесарями – христианский и турецкий. Когда посол уезжал, то сендомирский воевода скупил у русских все соболя для свадьбы короля, на которой знатным лицам дарил бархатные собольи шубки, слугам их – куньи, пахоликам 17 их – лисьи, а через две недели после свадьбы короля Сигизмунда III, которую праздновали там же, в Кракове, 4 декабря 1605 года, он повёз, в сопровождении тысячи всадников, свою дочь Марину, жену Димитрия, в Москву». Торжества прошли на славу. Но больше всего внимание и удивление поляков возбудили подарки жениха. Самозванец не жалел московской казны для удовлетворения польской жадности и тщеславия. Тут были кони в красивых уборах, оправленных самоцветными камнями, драгоценные меха, целые пуды жемчуга, венецианские бархаты, турецкие атласы, персидские ковры, золотые часы на спине слона с флейтистами и трубачами, на серебряных волнах плыл золотой корабль, осыпанный жемчугом, из чрева золотого быка сыпались алмазы. |
| Другим камнем преткновения, мешающим осуществлению планов иезуитов, были смиренные отцы-бернардинцы. Мнишеки, с обидой писал Савицкий, " взяли в свою свиту четырех монахов ордена св. Франциска, называемых бернардинцами, которые должны были отправлять богослужение. Хотя отец Савицкий не совершенно был устранен, но главное заведование духовными делами было предоставлено бернардинцам. Сами бернардинцы из почтения к нашему ордену не изъявляли неудовольствия, что им сопутствует отец Савицкий, однако, если бы его не было, кажется, они не очень бы огорчились " . В задачу Савицкого входило укрепление позиций ордена в Москве. Марину Мнишек он просил, " чтобы, когда она возсядет на престол, она не забыла о своих обещаниях, сделанных некогда и папскому нунцию (Ронгони) и многим другим лицам, то есть что она будет убеждать своего супруга Димитрия к ревностному распространению католической веры и не забудет об ордене иезуитов, оказавшем ему столь великие услуги. Кроме того, — замечает Савицкий, — я просил еще, чтобы она позволила мне доступ к себе и к Димитрию " . О задании своем Савицкий в дневнике не пишет — начала конспирации были им хорошо усвоены. Он прощупывал возможности усиления влияния ордена на московского государя, хотя открывшиеся в Москве обстоятельства беспокоили его " касательно успеха наших замыслов " . Он имеет в виду и признаки назревания переворота, и холодность Дмитрия, который даже докладывать о посещениях Савицкого поручил " одному из секретарей своих, польскому еретику " . Однако к моменту убийства государя у Савицкого был сформулирован целый перечень обвинения против него. Всего названо семь пунктов, объясняющих, что в перевороте выразилась " воля Божия, которая... скрытно приготовляла заслуженную и справедливую погибель Димитрия " . «1) Ибо Димитрий много изменился и был уже не похож на того Димитрия, который был в Польше». Этим Савицкий явно оправдывает себя. «2) О вере и религии католической... он мало думал». Об этом, помимо собственной информации, иезуиты знали и от Петрея. |
| …Усмотрили есмя и улюбили себе… ясневельможную панну Марину с Великих Кончиц Мнишковну, вое- воденку Сендомирскую, старостенку Лвовскую, Самборскую, Меденицкую… Слова грамоты Лжедмитрия С утренней зарёй 2 мая 1606 года москвичи были уже на ногах, и первые лучи восходящего солнца осветили несчетные толпы народа, теснившегося по всему пространству от Флоровских (Спасских) ворот в Кремле до Можайского въезда в Москву. В то же время, по обеим сторонам этого пути, окаймленного любопытными, устанавливались тысячи конных и пеших стрельцов, однообразно одетых в красные суконные кафтаны, с белыми перевязями и вооруженных длинными ружьями с красными ложами. Сгущаясь более и более, к самому Можайскому въезду, толпы почтительно раздавались здесь перед одним из распорядителей происходивших приготовлений, человеком коренастым, из себя смуглым, и заметным по большой бородавке на щеке, под самым глазом. Этот человек, одетый очень просто, но постоянно окруженный десятком всадников в богатом наряде, суетливо разъезжал верхом, лично размещал 200 польских гусар с белыми значками на красных пиках и то и дело поглядывал на Можайскую дорогу, где, в расстоянии ружейного выстрела от столицы, виднелись новые толпы и красовалось над самой Москвой-рекой, что-то вроде замка. По приведении всего в надлежащий порядок, человек с бородавкой глянул еще раз на Можайскую дорогу, и, повернув коня, поскакал к Кремлю, сопровождаемый теми же всадниками и тем же очевидно всеобщим почтением. Этот человек с бородавкой был никто иной, как сам царь московский, – загадочный Расстрига, может быть, действительно, Гришка Отрепьев, а может быть вовсе не самозванец, вовсе не Лжедмитрий как называет его история. Благодаря столько же покровительству польских иезуитов, сколько личной своей смелости и особенно бородавке под глазом, поразительно напоминавшей царевича Дмитрия, младшего из сыновей царя Ивана Грозного, Расстрига необычайно счастливо умел расположить в свою пользу массу русского народа, быстро прошел трудный путь от Польши до Москвы, сорвал венец Мономахов с головы Годунова II – и дерзко сев на троне русских царей, нетерпеливо ждал прибытия из Польши нареченной невесты своей, к чему «нача уготовлятися со всякими поспехами, которые бы нечто являли, яко бы он выиграл Россию» 1 . |
| Эта невеста, ясновельможная панна Марина с Великих Кончиц Мнишковна, прелестная и знатная полька, сумевшая предпочесть множеству красивых магнатов, искателей её руки – ничтожного и невзрачного искателя русского престола, – невеста, уже осыпанная дарами страстно влюбленного в нее жениха и давно снедаемая жаждой честолюбия, была теперь у своей цели, стояла в великолепных шатрах над Москвой-рекой, казавшихся издали красивым замком, – и жадно впивалась глазами в стольную Москву, расстилавшуюся как на ладони у ног своей будущей повелительницы. Её то, счастливую Марину, готовился торжественно встретить царь московский, и вот почему устанавливались шпалерою конные и пешие стрельцы, вот почему толпился за ними любопытный народ. Наконец каждый занял указанное ему место, толпа, видневшаяся на можайской дороге, заколыхалась, и загудели все московские колокола, грянули пушечные выстрелы, загрохотали стрелецкие барабаны; царская обрученница двинулась от становых шатров к Москве. Шествие открывалось тремястами гайдуков, которые играли на флейтах и били в барабаны. За гайдуками ехало до 1000 человек думных людей, бояр и дворян, вооруженных луками и стрелами. За ними следовал польский конвой царя московского, игравший на трубах и литаврах, далее – гусарский конвой воеводы сендомирского, отца царской невесты; наконец родственники невесты, все на турецких конях, сбруя которых блистала серебром, золотом и драгоценными каменьями. Потом 12 великолепно одетых конюхов вели под уздцы 12 верховых коней, только что подаренных невесте женихом и убранных в богатые чепраки и седла с золотыми удилами и серебряными стременами, покрытые дорогими попонами из барсовых и рысьих мехов. Непосредственно за тем 12 серых в яблоках жеребцов везли другой подарок жениха невесте – огромную карету с серебряными орлами царского герба, снаружи вызолоченную, а внутри обитую красным бархатом и парчовыми подушками, унизанными жемчугом. В этой карете, на особом стуле, устроенном в виде трона, сидела сама Марина, имея перед собой одну из своих дам, старостину Сохачевскую. |
| Касимовскому царю понравилось у поляков, и он, поживши несколько недель под Смоленском, отправился в Калугу, с намерением отвлечь сына от вора. Убеждая сына перейти к полякам, сам он прикидывался перед вором, будто предан ему по-прежнему; но сын подружился с вором искренно и сообщил ему правду о своем родителе. Вор пригласил касимовского царя на охоту и в присутствии двух приверженцев своих убил его собственноручно. Тело было брошено в Оку. Вор после этого кричал, что касимовский царь хотел убить его, но не успел и убежал куда-то. После того вор подавал делу такой вид, будто Ураз-Махмет пропал без вести. Но за касимовского царя явился мстителем его друг, крещеный татарин Петр Урусов. Он упрекнул вора убийством касимовского царя. Вор посадил Урусова в тюрьму и держал шесть недель, а в начале декабря 1610 г., по просьбе Марины, простил, обласкал и приблизил к себе. 10 декабря вор, вместе с Урусовым и несколькими русскими и татарами, отправился на прогулку за Москву-реку. Некогда трезвый, в это время вор страшно пьянствовал и, едучи в санях, беспрестанно кричал, чтобы ему подавали вино. Урусов, следовавший за ним верхом, ударил его саблею, а меньшой брат Урусова отсек ему голову. Тело раздели и бросили на снегу. Урусовы с татарами убежали. Русские, провожавшие вора, прискакали в Калугу и известили Марину. Марина, ходившая тогда на последних днях беременности, привезла на санях тело вора и ночью, с факелом в руке, бегала по улицам, рвала на себе волосы и одежду, с плачем молила о мщении. Калужане не слишком чувствительно отнеслись к ней. Она обратилась тогда к донцам. Ими начальствовал Заруцкий: он воодушевил казаков; они напали на татар и перебили до 200 человек. Через несколько дней Марина родила сына, которого назвала Иваном. Она требовала ему присяги как законному наследнику русского престола. Ян Сапега, узнавши, что вора не стало, подступил к Калуге и требовал сдачи на имя короля. Донцы вступили с ним в бой, а калужане известили его, что они целуют крест тому, кто на Москве будет королем. |
| За это отдай все и вороти, что вор тебе в Польшу пересылал и в Москве давал " . Марина указала им на свои драгоценности и сказала: " Вот мои ожерелья, камни, жемчуг, цепи, браслеты... все возьмите, оставьте мне только ночное платье, в чем бы я могла уйти к отцу. Я готова вам заплатить и за то, что проела у вас с моими людьми " . " Мы за проесть ничего не берем, - сказали москвичи, - но вороти нам те 55000 руб., что вор переслал тебе в Польшу " . " Я истратила на путешествие сюда не только то, что мне присылали, но еще и много своего, чтоб честнее было вашему царю и вашему государству. У меня более ничего нет. Отпустите меня на свободу с отцом; мы вышлем вам все, что требуется " . В то же время у Мнишка забрали десять тысяч рублей деньгами, кареты, лошадей и вино, которое он привез с собою. Марину, обобранную дочиста, отослали к отцу, а на другой день прислали ей, как будто на посмеяние, пустые сундуки. К отцу и дочери приставили стражу. Итак, недавнее царственное величие, радость родных, поклонение подданных, пышность двора, богатство нарядов, надежды тщеславия - все исчезло! Из венчанной повелительницы народа, так недавно еще встречавшего ее с восторгом, она стала невольницею; честное имя супруги великого монарха заменилось позорным именем вдовы обманщика, соучастницы его преступления. Часть поляков отпущена была домой, но знатные паны со своею ассистенцией оставлены под стражею. Новый царь задержал также и польских послов, а в Польшу отправил своих. Он опасался, что Сигизмунд начнет мстить за резню, произведенную в Москве над поляками; царь хотел, до поры до времени, удержать в своих руках заложниками и послов с их свитами, и свадебных гостей низверженного царя, и его супругу с тестем. Марина с отцом помещены были в доме, принадлежавшем дьяку Афанасию Власьеву, которого новый царь сослал за верную службу Димитрию, приказав, как велось, все его имущество отписать на себя. Между тем на Шуйского готовился идти другой Димитрий. Михайло Молчанов, убежавши из Москвы, прибыл в Самбор и в соумышлении с женою Мнишка начал приискивать нового самозванца. |
|
|
