| Как и всегда в офицерском обществе, дамы держались врозь от мужчин, отдельной кучкой. Около них сидел, небрежно и фатовски развалясь в кресле, один штабс-капитан Диц. Этот офицер, похожий своей затянутой фигурой и типом своего поношенного и самоуверенного лица на прусских офицеров, как их рисуют в немецких карикатурах, был переведен в пехотный полк из гвардии за какую-то темную скандальную историю. Он отличался непоколебимым апломбом в обращении с мужчинами и наглой предприимчивостью — с дамами и вел большую, всегда счастливую карточную игру, но не в офицерском собрании, а в гражданском клубе, в домах городских чиновников и у окрестных польских помещиков. Его в полку не любили, но побаивались, и все как-то смутно ожидали от него в будущем какой-нибудь грязной и громкой выходки. Говорили, что он находится в связи с молоденькой женой дряхлого бригадного командира, который жил в том же городе. Было так же наверно известно о его близости с madame Тальман: ради нее его и приглашали обыкновенно в гости — этого требовали своеобразные законы полковой вежливости и внимания. — Очень рад, очень рад, — говорил Николаев, идя навстречу Ромашову, — тем лучше. Отчего же вы утром не приехали к пирогу? Он говорил это радушно, с любезной улыбкой, но в его голосе и глазах Ромашов ясно уловил то же самое отчужденное, деланное и сухое выражение, которое он почти бессознательно чувствовал, встречаясь с Николаевым, все последнее время. «Он меня не любит, — решил быстро про себя Ромашов. — Что он? Сердится? Ревнует? Надоел я ему?» — Знаете… у нас идет в роте осмотр оружия, — отважно солгал Ромашов. — Готовимся к смотру, нет отдыха даже в праздники… Однако я положительно сконфужен… Я никак не предполагал, что у вас пикник, и вышло так, точно я напросился. Право, мне совестно… Николаев широко улыбнулся и с оскорбительной любезностью потрепал Ромашова по плечу. — О нет, что вы, мой любезный… Больше народу — веселее… что за китайские церемонии!.. Только, вот не знаю, как насчет мест в фаэтонах. Ну, да рассядемся как-нибудь. |
| И все стояли перед полковником, не ослабляя ног. А он пребывал в размышлении. Впрочем, и остальные офицеры были в этом запасном батальоне как чужие: или только назначенные, несколько дней-недель, или только долечивались и тяготились, как бы уехать скорее в действующий полк. Не здесь были их места, не было у них привычных верных унтеров, и солдаты не известны по фамилиям – как не своя часть. А полковник Висковский цепенел. Никого не послал к взбунтовавшимся, уговорить их. И никого не послал за поддержкой. Он – коснел. Увидел капитана Машкина 1-го и позвал его в кабинет, совещаться. Офицеры нервно разговаривали, и при писарях, расхаживали, курили. Лихой Цуриков сам бы кинулся во двор – но нельзя без приказа. Штабс-капитан Машкин 2-й уклонялся осуждать солдат: вот довели Россию, довели и солдат. Ткачура сжимал кулаки: у него на глазах всё произошло, и самого могли подбить. А из кабинета не выходили. И тут офицеры – начали возмущаться дерзко. Некоторые прапорщики и всего-то на военной службе были по шесть месяцев, но и те понимали, что… Тут вбежал прапорщик Люба – но в каком виде! – уже переодетый в штатское. А иначе, мол, рискованно было пройти. Ловкач! Быстро! Так это что – и нам предстоит? Чудовищно! Но не успели его ни упрекнуть, ни расспросить – вернулся полковник. Теперь голоса уже и не умолкали. Требовали приказаний! А полковник с опущенными руками сам у них спросил: – Штаб Округа не командует. Что же нам делать? Но ведь это было так ясно! Загудели энергичные гневные голоса: – Вызвать пулемётную команду! – Другими ротами оцепить двор! – Но можем ли мы стрелять в своих солдат?… – Вызвать артиллерию из Михайловского училища! – Но, господа, – слабо возражал потерянный полковник, не обижаясь на тон советов, – Но быть может солдаты и сами одумаются и выдадут виновных? – Да с чего ж одумаются? – закричали на него. И он ушёл в кабинет. Адъютант звонил в штаб войск гвардии и не мог добиться толку. Офицеры ходили-курили, как прикованные теперь к канцелярии. Перекидывались коротко. К ним сюда пока не врывались – но что может произойти? И как же можно – не давить военного восстания? |
| На эту бесплодную агитацию много времени ушло, цепь от цепи далеко отстояла, Васильевский остров большой, и всё пешком, девушки избегались, встречали и других таких неудачниц – и у всех зря. Так и проходил день – и без результата. А из центра – всё ясней стрельба! И уже – дымом потянуло! Дым от пожара, это – да! Забежали к фаниным старикам перекусить, а тут – и телефонные новости, Раиса Исаковна от телефона не отходила: да в городе настоящая революция ! – это слово можно уже и произнести! И решили девушки, что раз сырое не поджигается – хватит с них, они свой долг выполнили – и могут отправиться в город и влиться. На Дворцовом мосту их уже знали как агитаторш, могли не пропустить. Пошли через Николаевский. 99 Штабс-капитан Сергей Некрасов, лейб-гвардии Московского полка, георгиевский кавалер за бой под Тарнавкой, сейчас служил адъютантом запасного батальона. Ещё и до сегодняшнего утра он считал, что все эти волнения – требования хлеба, а как достаточно выпекут – так и успокоится. И даже у телефона с утра, получая тревожные сообщения из центра, он всё не мог поверить, какое серьёзное происходит. И ещё стрельбу на Сампсоньевском и Лесном он понимал как отпугивание, образумление. А старших офицеров никого в батальоне не осталось. Капитан Дуброва нехотя принял командование батальоном. В офицерском собрании – два брата Некрасовых да несколько прапорщиков, ни в какой наряд не посланных по своей неопытности. А ещё стягивались в собрание – солдаты, уже человек тридцать, поодиночке притекшие в казармы из разгромленных и рассеянных караулов из разных мест, пришедшие сюда по своей верности, – это были и лучшие солдаты, старослужащие. Врач и фельдшер перевязывали первых раненых. Но когда Сергей Некрасов увидел из окна офицерского собрания через плац, как четверо офицеров с револьверами отстреливаются от толпы, а потом побежали – и рухнул Шабунин, – в минуту он понял, что это большой настоящий бунт. И с фронтовой быстротой в голове его пронеслись сцепленные мысли: надо стрелять из окон и отбить полковой плац! – позвать всех, кто тут способен! – но стрелять из самого собрания нельзя: однополчане ему потом не простят вызванного встречного разорения. Зато можно стрелять из их адъютантской квартиры, над собранием наверху. |
| Священник Димитрий Клепинин (Клепинин Дмитрий Андреевич) (1904–1944). Родился 14 апреля 1904 г. в г. Пятигорске Терской области в семье архитектора. Брат Н.А. Клепинина. В 1920 г. эмигрировал с семьей в Константинополь, затем в Белград. В 1920е гг. — член кружка православных студентов, основанного Н.М. Зерновым и М.В. Зерновой в Белграде. Во Францию приехал в 1924 г. Окончил Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже. Один из основателей (вместе с матерью Марией (Скобцовой)) благотворительной организации помощи русским эмигрантам «Православное дело» Во время оккупации Парижа принимал участие в деятельности Сопротивления, помогал евреям. Входил в Комитет помощи заключенным лагеря Компьен. 8 февраля 1943 г. был арестован гестапо вместе с другими сотрудниками «Православного дела» и заключен в нацистский концлагерь Компьен, а затем в подземный лагерь «Дора» (Бухенвальд). Претерпел многочисленные издевательства и умер от болезни и истощения 9 февраля (по другим сведениям, 8 февраля) 1944 г. О. Димитрий был канонизирован Вселенским Патриархатом в 2004 г., вместе с Юрием Скобцовым и м. Марией Скобцовой. «Белая Роза» Inga Scholl. La rose blanche. Six allemands contre le nazisme. Les editions de minuit, Paris, 2008. Hans et Sophie Scholl. Lettres et carnets. Tallandier. Paris, 2008. Игорь Александрович Кривошеин (1899–1987). Родился в Петербурге. Третий из пяти сыновей А.В. Кривошеина, министра земледелия и землеустройства (1908–1915). Председатель правительства Юга России у ген. П. Врангеля (1920). Гофмейстер, действительный тайный советник Игорь Кривошеин — штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии в армии генерала П.Н. Врангеля. Окончил Сорбонну, инженер. Узник нацистских (Бухенвальд, Дахау) и советских концлагерей, участник движения Сопротивления. В период с 1939 по 1941 годы активно помогал матери Марии (Скобцовой). Награжден медалью Сопротивления. Скончался в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Борис Вильде (1908–1942). Русский, принявший французское гражданство; окончил историко-филологический факультет и Этнографический институт. Работал при европейском отделе Музея человека, совершил две научные командировки в Эстонию и Финляндию. Был мобилизован в 1939–1940 годах. Во время оккупации был судим по делу «Resistance» и расстрелян на холме под Парижем Mont-Valerien 23 февраля 1942 года. Посмертно генерал Де Голь наградил его медалью Сопротивления. |
| Этот молодой Князь, красавец собою, был общий любимец и, конечно, его оплакивала русская армия, видевшая в Нем пример самопожертвования. Еще с утра, лица Главной квартиры находились в каком-то нервном состоянии, ожидая известия от генерала Гурко о результате первого боя Старой Гвардии; все надеялись на блистательную победу. Но лишь поздно ночью Государь получил телеграмму о взятии Горного-Дубняка и, не смотря на счастливый конец и важность этого события, Он не радовался победе, стоившей больших потерь. Государь скорее прослезился, чем порадовался. С этого момента Ему стало не по силам оставаться в Горном-Студене, и Он решился переехать в Парадим, чтобы быть ближе от Плевны и Своей Гвардии. 13-го октября в 8 ¼ часов утра рота пешего конвоя выступила уже с бивуака, так что Государь, придя к ним в 9 часов, чтобы прочесть телеграмму генерала Гурко, не застал ее и передал известие эскадрону Почетного конвоя. Тут же Его Величество, подойдя к поручику гв. конно-артиллерийской бригады Вороновнчу, заменившему в Почетном эскадроне штабс-капитана Савина, раненого под Ловчей, изволил сказать: «Поезжай сейчас к генералу Гурко и передай ему Мою благодарность за молодецкое дело. Разрешаю тебе остаться при нем и скажи генералу Гурко, чтобы он тебя прислал ко Мне с донесением о следующем деле». Лишь только поручик Вороновнч выехал за село, в Императорской Квартире была получена вторая подробная депеша о сражении у Горного-Дубняка. Тогда Император велел вернуть поручика Вороновича и, прочитав ему взволнованным голосом телеграмму, приказал отправиться по назначению и по дороге передать это известие чинам сводной гвардейской роты. Бой был отчаянный и продолжался десять часов. Сильно укрепленная турецкая позиция, между Горным-Дубняком и Телишем, занята генералом Гурко, и он стал на Софийском шоссе, где и усиливает местность новыми укреплениями. При этом взяты в плен: Ахмет – Евзи – паша, с начальником штаба, много офицеров, до 3000 нижних чинов и целый кавалерийский полк; захвачено четыре орудия, много ружей и патронов. Потери наши еще не определены, но весьма чувствительны. |
| – может потому, что у них не оказалось патрон и достать их негде было (и «есть было нечего»), может быть, потому, что нач. ген. шт. Занкевич, которому было передано общее командование, поговорив с солдатами, признал собранный резерв ненадежным и не задерживал части, которыя казались сомнительными. Все это очень далеко от героической идиллии, создавшейся вокруг Преображенскаго полка. И тем не менее известная фактическая база под ней имелась. Чл. Врем. Ком. Шидловский разсказал в мемуарах, что вечером, когда Родзянко размышлял – принимать ли председательствование, ему по телефону позвонил племянник, бывший офицером в Преображенском полку и сообщил, что офицеры полка постановили «предоставить себя в распоряжение Думы». Под влиянием этого сообщения Родзянко, действительно, дал свое согласие и просил Шидловскаго съездить на Миллионную и «поговорить» с офицерами. В собрании Шидловский застал «в полном сборе весь офицерский состав полка и значительное количество важных генералов из команднаго состава гвардии». По впечатлению мемуариста «более или менее разбиравшимся в том, что происходило, оказался лишь один офицер, остальные же ничего не понимали». Шидловский объявил, что на следующий день к ним приедет полк. Энгельгардт для того, чтобы дать «дальнейшия указания». На следующий день, по утверждению Шидловскаго, «Преображенский полк прибыл в Таврический дворец в образцовом порядке с оркестром во главе, без единаго офицера, с каким-то никому неизвестным штабс капитаном. Оказалось, что полк ушел без «ведома офицеров». Сейчас же посланы были автомобили, чтобы привезти офицеров, но офицеры вовремя не попали. (Эпизод этот подтверждается сохранившимся в архиве военной комиссии приказом прапорщика Синани с двумя автомобилями направиться на Миллионную в казармы Преображенскаго полка и «привезти с собой офицеров этого полка». Приказ за подписью Ржевскаго был помечен 4 ч. 55 м. дня). Шидловский пытался выяснить у солдат недоразумение и получил ответ, что офицеры полка вообще «держатся как-то странно, все собираются в своем собрании, о чем-то толкуют, принимают какия-то решения, но солдатам ничего не объясняют». |
| Григорий Магдебург, вместе с другими фронтовиками направленный с театра военных действий под начало Враского, кроме общих немецких корней и фронтовой горечи разделял с генералом его взгляды, взвешенный дипломатический подход, его тревогу за будущность армии и страны. Поддержал он генерала, когда тот предложил переименовать вверенное ему заведение в «Военное Ордена Св. Георгия Победоносца училище» и сформировать георгиевские полки; поддержал, когда Иеремия Яковлевич перевел чугуевцев в подчинение Украинской Народной Республике, в которой генерал и старшие офицеры видели зачатки хоть какой-то государственности; будет поддерживать и воевать с ним и дальше, до последнего дня своей службы. Враский стоял у раскрытого окна, заложив руки за спину и слегка ссутулив могучие плечи, туго обтянутые тонким генеральским сукном. Был генерал лыс, бородой окладист. Тяжелые, чуть кавказские и потому чуть трагические, глаза. Статен, с породной потомственной армейской выучкой. Иеремия Яковлевич наблюдал, как на плацу бравый, бронзовый от загара фельдфебель зычно командовал: «Левое плечо вперед. Ша-гом-а-арш!» Роты двигались по плацу развернутым строем. Самый большой выпуск в этом году – 1600 человек, еще четыре месяца назад – беспорядочная толпа вчерашних гимназистов, студентов, семинаристов, поступивших на ускоренные курсы, а сегодня под команды командира перед окном начальника проходила последняя боеспособная часть распадающейся на всем юге армии. – Иеремия Яковлевич, – позвал, просунув голову в дверь, адъютант училища, штабс-капитан Любарский, – из штаба округа звонят. Генерал принял трубку и процедил: «Здравия желаю». Связь на удивление работала бесперебойно, и голос командующего военным округом, который захлебывался, заикался и путался в словах, был слышен так, как будто тот орал, сидя на соседнем стуле. – В Бахмуте запасный пехотный полк взбунтовался! Третий день бесчинствуют! Винный завод разгромили! Посылали учебные команды, два отряда красной гвардии – все спились! Поезда проходящие останавливаются: от пассажира до машиниста – все пьяные! Ради Бога, выручайте, Иеремия Яковлевич. По всей губернии магазины громят, кондитерские, аптеки! Только на вас надежда. |
| Сдержал-ли слово свое 18-ти-летний юноша? Это всех лучше знал 80-ти-летний старик-отец, за 4 года пред сим скончавшийся! Когда начала греметь слава дел его сына на Сунже, старик плакал и не стыдился своих слез. Дай Бог таких слез многим отцам, в том числе и мне, имеющему трех малолетних сыновей, любимцев дяди. Во время пребывания брата в школе, он был особенно отличен внимательным начальником ее, генералом Шлипенбахом, который мне лично сказал: «Брат ваш имеет истинный характер военного человека и подает прекрасные надежды». Высочайшими приказами брат произведен: 1 января 1837 г. Прапорщиком, со старшинством от 4 сентября 1836 г. и назначен лейб-гвардии в Литовский полк; 28 января 1838 г. Подпоручиком, а 18 июня 1840 году по собственному, горячему желанию поступить скорее в действующие войска, переведен в Нижегородский драгунский полк 26 штабс-капитаном, с состоянием по кавалерии. В этом году, Провидение назначило необыкновенную встречу двум товарищам по Горному Институту, в полном цвете лет, стремившимся каждый к своей цели. С 1829 по 1833 год, они были вместе и еще мальчиками на ученической скамье, в мечтах о своем будущем, назначали себя посвятить: один военной службе, другой монашескому сану и вот, они оба в первопрестольной столице, старушке Москве – оба русские душой и сердцем, – оба, верные своему призванию, возобновили приязнь и пожав в последний раз друг другу руки, отправились один на Кавказ, к месту боевой его жизни и славной смерти, а другой к С… Лавре, месту тихому, призывающему к подвигам духовным. Это были брат мой и…, но я не смею называть мирским именем, отрекшегося от мира! В 1850 г., они обменялись поздравлениями; брат поздравил друга своего Архимандритом, а он его Генералом. Ни пред кем так искренно не изливалась душа брата, как пред своим духовным другом и голос утешения веры, исходящий из самого религиозного чувства, успокаивал его всегда во время труда и обременения, а иногда грусти и страдания 27 . По прибытии на Кавказ, брат поступил, 10 сентября 1840 г., Адъютантом к Начальнику Штаба войск, расположенных на Кавказской линии и в Черномории. Он был постоянно при действующих отрядах в Большой и Малой Чечне, изучал местность, а также характер и свойство народа, с которым ведется война, и за отличие, оказанное в экспедиции против горцев в той стране, где в последствии, по предначертаниям Князя-Наместника Кавказского, основал Сунжинский казачий полк, и постоянно водил его к победам, всемилостивейше награжден, в 30 день июня 1841 г., первым орденом Св. Станислава 3-й степени. |
| Киселев, не говоря ни слова, в третий раз отправляется на поиски. Хотя он и явился с саблею полковника, но уже в этот раз турецкая пуля, прострелив фуражку, задела и за голову. Его хотели было послать на перевязочный пункт, но он просил остаться. «Перевяжи, братец, платочком мне голову-то», просил он, подсаживаясь к товарищам, и пока делалась перевязка, Киселев рассказывал им о своих вылазках. «Эх, братцы, обидно: Ильюху убили. А вот иду я за саблей штабс-капитана, а турки, черти, как дадут по мне залпище, право точно горохом ошарашили. Одна пуля братцы, смешно даже, издалека все прыжками на меня шла. Так и летит, ударится оземь, да к верху, прыг да прыг! Я смотрю, смотрю на нее, а она все ближе, ближе ко мне, – да будь проклята: не дошла до меня, а хотелось мне ее руками поймать. Искал потом, хотел поглядеть, что за нуля такая, да зарылась в землю, не нашел. А турки давай, дурачье, еще залпище по мне пустили». Вторичная атака редута Лейб-Гвардии Финляндским полком тоже была неудачна. Киселев вернулся из нее цел и невредим. «Странное дело, братцы», заголосил он снова, когда приказано было лечь за пригорок: «или турок обучают говорить по-русски, или там татары в войсках имеются, но ей-ей! братцы, слыхал – ругаются по-нашему. Так и валяют: ты такой-сякой, – право!» Началась последняя атака редута; впереди всех побежал Киселев, раньше всех вскочил он на вал, но тут три турецкие штыка вонзились в могучую его грудь. Таким образом, не стало на свете славного Ипполита Киселева. Еще долго вспоминали его в полку, и не раз товарищи, говоря о его подвигах, удивлялись, как это он из «Киселя» сделался примерным солдатом. Турецкий барабан (12 октября) Когда русский солдат шел в бой, то командир говорил ему: «Смотри, братец, береги патроны, не выпускай их без толку». Хороший стрелок не будет стараться побольше выпустить патронов; спросите его: «как следует стрелять», он скажет: «редко, да метко!» У русских есть на этот случай пословица, которая гласит, что «второпях никакое дело не спорится». |
| Получив разрешение на означенный труд, составитель принялся за собирание материалов к описанию эпизода биографии покойного Государя, за время пребывания Его в Болгарии. Но какие это были материалы и в чем они заключались? Камер-фурьерский дневник был бессодержателен, приближенные Императора, как мы уже говорили, записок своих не вели… Оставалось еще одно средство, – обратиться к лицам, занимавшим высшие должности в бывшей Дунайской армии, а также к состоявшим в свите Его Величества, и записывать их рассказы. Затем весьма скоро пришлось убедиться в скудости сведений, и составитель с прискорбием готов был отказаться от мысли внести какую-либо лепту своего труда в это сердечное и святое дело. Однако, с помощью Божией, число рассказов и сообщений возрастало с каждым месяцем и в 1884-м году книга приняла такой объем, что автор решился ее представить на милостивое воззрение Государя Императора. Первое издание вышло в свет 1-го марта 1885 года. В предисловии было оговорено, что труд этот далеко не вполне окончен и требует дополнений; мы чистосердечно признались в том, что многое сделано, но еще не все для того, чтобы достигнуть цели и правдивого описания всемирно-исторического подвига Царя-Мученика, следовало дать проверить дневник современникам и участникам войны, рассеянным по всей России. Только по отпечатании первого издания можно было надеяться получить дополнения и поправки. Первое издание невольно приняло известный, односторонний оттенок, явившийся вследствие имевшегося под рукой материала, а именно дневника флигель-адъютанта штабс-капитана Лейб-Гвардии Гренадерского полка Поливанова, состоявшего при роте почетного конвоя Императора; в книге заметны были подробности жизни конвойных офицеров, стоявших столь близко к покойному Государю, и мало говорилось об армии, ее начальниках, офицерах и действиях. Но, повторяем, это было естественным последствием скудости материалов. Цель отпечатания первого издания – быстро оправдалась. Со всех концов России стали стекаться желаемые сведения и после рассылки особых печатанных писем, в количестве двух тысяч, во все полки, батареи, госпитали и военные учреждения, явилась возможность приступить к окончательной обработке дневника и при сознании, что больше материалов добыть невозможно. |
|
|
