| В «рассказах кстати», как и во всех других своих произведениях, Лесков не ограничивался отбором и описанием типических фактов, хотя он придавал большое значение умению писателя увидеть в жизни эти факты. Творческий замысел «Загона», например, связан с наблюдениями из эстонской жизни 1890-х годов. Лескова поразил «тип» «обрусителя» из солдат, в котором нашли характерное выражение уродливые черты национальной политики реакционного царского правительства. «Есть тут и «тип», — писал Лесков о своих размышлениях и наблюдениях Л. Толстому, — солдат Ефим, из рязанцев, который, по собственным его словам, «пришел сюда к чухнам собственно для обрусительного образования»… Не работает ничего… Лицемерен, нагл и подл… Вот «обруситель», которого лучше и не сочинишь, а он есть в натуре. Не описать ли его? как думаете? Зла ведь от этого не будет, кажется» (там же, стр. 109–110). Но «Загон» неизмеримо шире и богаче по своему содержанию, чем описание типического обрусителя солдата Ефима (Мифима). Положив в основу отдельные наблюдения, Лесков в этом рассказе дает широкие типические обобщения, характеризующие существенные черты жизни буржуазно-дворянской России. Для Лескова «всякая умно наблюденная житейская история» представляет собою необходимый материал для художественного обобщения, для типизации известных явлений. Соотношение факта и вымысла в своих «рассказах кстати» и воспоминаниях Лесков характеризовал в письме В. И. Иванову: «Это все правда, — писал он о «Юдоли», но сшивная, как лоскутное одеяло у орловских мещанок за Ильинкой. Время изображено верно, стало быть и цель художественная выполнена. Лица тут есть и курские и тамбовские. Для моих целей (передать картину нравов) это все равно… Назвать все это воспоминаниями было нужно для того, чтобы показать, что это не вымысел. Это и не вымысел, а свод событий одного времени и одной природы в одну повесть» (письмо частично опубликовано В. Гебель в ее книге «Н. С. Лесков», М., 1945, стр. 90–91). В своем творчестве Лесков пользовался не только многообразием жизненных фактов, но и устным народным творчеством, и различными книжными источниками, и легендарными сказаниями из «Пролога» и «Патериков». На основе материалов «Пролога» написан включенный в состав тома рассказ «Невинный Пруденций». Свой интерес к сказаниям и житиям писатель объяснял тем, что в них нашла выражение «духовная красота» народа. «Искусство же, — по словам Лескова, — должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты» (Н. Лесков. Жития как литературный источник. — «Новое время», 1882, «Пролог», как справедливо пишет В. Гебель, привлекал Лескова не своими христианско-моралистическими тенденциями, а прославлением «человеческой любви, радости и красоты жизни» (В. Гебель. Н. С. Лесков, стр. 60–61). |
| Со всей прямотой, свойственной его кипучей натуре, Лесков укоряет Тургенева за «едва ли зрело обдуманное и во всяком случае недостойное его решение не брать пера в руки». В то же время этот вынужденный «почтительный укор » высоко ценимому писателю продиктован «любовью и почтением» к нему. Однако по праву тех, «кто любят и ценят» Тургенева (Лесков, без сомнения, наделён всей полнотой этого права), он указывает на «недостаток мужества при некотором излишнем самолюбии, скрывающем от его нынешней наблюдательности всегдашнюю, неизменную любовь к нему истинно образованных людей» (4). С законной гордостью говорит Лесков и о своём родном городе, подарившем мировой культуре знаменитого писателя-земляка: «В Орле увидел свет Тургенев, пробуждавший в своих соотечественниках чувства человеколюбия и прославивший свою родину доброю славою во всём образованном мире». В то же время с болью признаёт Лесков горькую библейскую истину о судьбе пророка в своём отечестве: в России писатель с мировым именем должен разделить «долю пророка, которому нет чести в отечестве своём» (5). Автор «Чудес и знамений» для полноты картины приводит факты о том, как готовились поляки к общенациональному празднованию юбилея их романиста Крашевского, который, по мнению Лескова, «стоит чего-нибудь только за неимением лучшего на их полнейшем литературном безлюдье» и не достиг, «чтобы понести портфель за нашим европейски известным Тургеневым» (4). С горечью и болью это сопоставление продолжено в бесподписной статье «Успех Крашевского» (1878): «Поздравляем господ поляков с умением уважать и ценить своих писателей и не без любопытства ждём: чем они ещё искусятся пристыдить нас за наше жестокое обращение со своими замечательными людьми» . Писатель считает, что из-за «подобных противных пустяков» нельзя отворачиваться от русской жизни «лучшим людям, чтобы не предать в ней всё целиком людям худшим » (5). Лесков убеждён, что в принятии ответственных решений выдающимся писателем должны руководить не «обидчивость », не излишнее «самолюбие » и не упадок мужества в окружении стана «злоехидных» врагов-злопыхателей (к слову, собственную литературную судьбу Лесков не раз обозначал поэтическими строками: «Здесь человека берегут,/Как на турецкой перестрелке »), а только любовь – к Родине и её людям, кому необходим честный и чистый голос великого русского художника слова. |
| Однако последующие глубокие раздумья писателя над современностью привели не только к разрыву с Катковым, но и к переоценке всей своей общественно-литературной позиции 60-х и начала 70-х годов. Лесков до конца своих дней остался далеким от солидарности с революционно-демократической идеологией, но критическое отношение к существующему порядку, позиция правдивого художника-реалиста были глубоко отличными от тех реакционных убеждений, которые он воинственно защищал на первом этапе своего творчества. В ряде своих писем и печатных заявлений Лесков признает (правда, с оговорками) ошибочность романа «Некуда», а тем самым и последующих антидемократических выступлений; вместе с тем он стремится выделить то ценное и правдивое, что содержалось в первом романе. Уже в 1871 году в цитировавшейся нами подарочной записи к роману Лесков заявлял: «Роман этот носит в себе все знаки спешности и неумелости моей». Но тут же говорится: «Я его признаю честнейшим делом моей жизни, но успех его отношу не к искусству моему, а к верности понятия времени и людей «комической эпохи». Покойный Аполлон Григорьев, впрочем, восхищался тремя лицами: 1) игуменьей Агнией, 2) стариком Бахаревым и 3) студентом Помадой. Шелгунов и Цебрикова восхваляют до днесь Лизу, говоря, что я, «желая унизить этот тип, не унизил его и один написал «новую женщину» лучше друзей этого направления». По истине я никогда не хотел ее унижать, а писал только правду дня…» («Шестидесятые годы», стр. 354). В «Авторском признании» 1884 года Лесков говорит о «Некуда»: «Я терпел самые тяжелые укоризны именно за то, что списал то, что было, и потом это же самое вменено мне в «тенденциозность», которою попрекают меня и доселе. Тенденция от французского tendance или от латинского tendere значит тянуть, стремиться, иметь склонность, направление. К чему же я тянул в «Некуда»… Я ни к чему не тянул. Я только или описывал виденное и слышанное, или же развивал характеры, взятые из действительности. Я даже действовал во вред той тенденции, которую мне приписывают…» (там же, стр. 345). Далее писатель говорит об образе Райнера-Бенни, справедливо отмечая в нем положительные черты. Однако автор пока что ничего не заявляет по поводу других лиц романа, изображенных явно искаженно. Лишь в письме 1891 года к М. А. Протопопову (по поводу статьи последнего о творчестве Лескова «Больной талант») говорится об определенных заблуждениях писателя в период создания «Некуда». Заявляя о своем расхождении с Катковым, Лесков приводит его слова о себе: «Он совсем не наш». Он был прав, но я не знал: чей я?.. Я блуждал и воротился, и. стал сам собою, — тем, что я есмь». Образ Белоярцева Лесков также признал «ошибкой», но «не злобой» (там же, стр. 381). Оценивая статью Протопопова, тогда же в письме к Гольцеву Лесков говорил: «Лет 15–20 назад многие его замечания помогли бы мне избежать множества ошибок, о которых я, конечно, сожалею» (там же, стр. 382). |
| Лесков даже и после смерти Достоевского не мог не размышлять и не писать о нём. В «рассказе кстати» «Интересные мужчины» (1885) похороны Достоевского писатель назвал «событием в истории» (VIII, 95), солидаризируясь с общими откликами: «Репортеры столичных газет лучше меня описывают все подробности этих величественных, можно сказать, исторических похорон замечательного человека» (VIII, 572). В рассказе «Два свинопаса» (1884), не переизданном со времени первой журнальной публикации, Лесков апеллирует к идее Достоевского о благотворности очистительного страдания: «Истинное христианское чувство выносит иной приговор: “Не дай Бог быть сторонником тех крайностей, какие видели в словах покойного Достоевского об универсальной пользе каторги”; но я думаю, что для искреннего, который умышленно сделал несчастье всей жизни другого, есть только два средства примириться со своей совестью: надо или сделаться рабом несчастного, или же отстрадать за свои неистовства, как того требует справедливость» [xvii] . В очерке «По поводу “Крейцеровой сонаты”» (первоначальное заглавие – «Дама с похорон Достоевского») (1890) Лесков также продолжал вести творческий диалог с Достоевским. Тем более – при его жизни – литературно-общественная деятельность Достоевского неизменно находилась в орбите внимания Лескова: в беседах, письмах, заметках, статьях, рассказах, очерках. «Исключительно высоко» ставил он «Записки из Мёртвого дома», по воспоминаниям его сына и биографа А.Н. Лескова: «Когда мне исполнилось 12–13 лет, он принёс мне “Записки” и сказал: “Читай внимательно, лучше этой книги редко что доведётся тебе читать”» [xviii] . При совпадении с Достоевским в суждениях, литературных оценках Лесков спешил выразить ему горячую признательность. Прочитав в «Дневнике писателя» статью Достоевского о романе Л.Н. Толстого «Анна Каренина» (1877), Лесков под воздействием глубокого впечатления отозвался незамедлительно, на что указывает датировка его письма «Ночь на 7 марта 1877 г.»: «Сказанное так хорошо, – чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен, – иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души, а не головы. Всегда Вас почитающий Н. Лесков» (Х, 449). |
| Впоследствии взаимодействие Лескова с редакторами журналов почти никогда не было гладким. Поэтому раннее знакомство с Достоевским-редактором столь тепло помнилось долгие десятилетия: «такое сочувствие редактора и мне нужно и дорого, – даже очень дорого. Это напоминает отношение Достоевского при печатании “Леди Макбет”» [xii] , – писал Лесков издателю и редактору газеты «Новое время» А.С. Суворину – своему «коварному, но милому благоприятелю» [xiii] 12 апреля 1888 года. В то же время помнился Лескову и невыплаченный гонорар: «журнал “Эпоха”, удовлетворив почти всех своих сотрудников, остался мне должен 150 р.» [xiv] . Сумма по тем временам немалая. Особенно, если учесть, что Лесков оказался в крайне бедственном положении, не получив вознаграждения за свои труды, опубликованные в других изданиях: «Газета “Северная пчела” недодала мне 800 руб., мною заработанных; “Библиотека для чтения” закрылась, оставшись мне должною 4950 рублей, и всё это раз за разом, одно за другим» [xv] . Претерпевавший нужду Лесков не раз просил у Достоевского напрямую или через критика Н.Н. Страхова выдать гонорар за «Леди Макбет…». Но выплата откладывалась, затем был выдан вексель. Лесков им не воспользовался. Будучи на грани нищеты: «мне буквально нечего есть; у меня нет средств работать новой работы, которая бы меня выручала из беды ; мне нечем заплатить полутораста руб. за дочь мою, обучающуюся в пансионе , и я не могу отдать 200 руб. долгу г. Краевскому, – что меня стесняет до последней степени» (X, 266), – Лесков проявил особую деликатную участливость к Достоевскому, который в те годы оказался в столь же бедственном материальном положении: «Векселя своего на г. Достоевского я не представляю, потому что литератор этот нынче, как говорят, сам в затруднительных обстоятельствах» (X, 266). На грани отчаяния обратился Лесков в Литературный фонд с прошением предоставить ему ссуду в 500 рублей, которые обязывался возвратить с процентами, завершив работу над пьесой «Расточитель»: «Средства для отдачи этого долга я имею: эти средства – моя драма средства же не умереть с голода и продолжать работу без такого пособия Фонда решительно не вижу» (X, 266). Писательская организация отказала в этой просьбе, но в виде снисходительной милостыни предложила «оказать некоторое пособие автору предварительно собрать сведения о положении г. Лескова» [xvi] . Писатель не принял фарисейского подаяния. Он немедленно ответил, как только узнал о постановлении Литературного фонда: «Не имея способности принимать от кого бы то ни было безвозвратных пособий, я тем более далёк от желания получить их от членов русского литературного общества, которое отозвалось, что оно меня не знает и в кредите мне отказывает» (X, 267). Так литературные псевдособратья – пигмеи в сравнении с Лесковым по масштабам творческой одарённости – в очередной раз ханжески от него отреклись. |
| Куда причислить Левшу? Это фигура вымышленная, литературный персонаж. Следовательно, он должен попасть в тот же ряд, что и Митрофанушка, Чацкий и Молчалин, Онегин и Печорин, Обломов и Смердяков. Однако на деле Левша воспринимается как персонаж фольклорный или полуфольклорный, как вариант Ивана–дурака, который в конце концов оказывается всех умнее, как родня — по внешнему облику — сподвижника Васьки Буслаева Потанюшки Хроменького или его двойников из исторических песен о Кострюке «Васютки коротенького» и «Илюшеньки маленького» (на это сходство обратил внимание А. А. Горелов в прекрасной своей книге, изданной в 1988 г., «Н. С. Лесков и народная культура»). Читатель соотносит Левшу с эпическим и религиозным архетипом «последний будет первым». Лесков вроде бы к такому восприятию и стремился, о чем (опять–таки вроде бы) говорит предисловие к первой публикации, повторенное и в отдельном издании в типографии А. С. Суворина (1882 г.). Лесков утверждает, что «записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца…». Но когда критики, особенно радикальные, принялись бранить Лескова за неоригинальность, за «простое стенографирование» (рецензент журнала «Дело»), он стал выступать с «литературными объяснениями». Из них явствовало, что предисловие было обыкновенной мистификацией и что «народного» в сказе — только «шутка или прибаутка»: «англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». Это дразнилка, и очень старинная, существовавшая в России и без «Аглицкого» элемента: «Туляки блоху на цепь приковали» или «Туляки блоху подковали». Лесков соглашался с теми критиками, которые полагали, что «там, где стоит „левша”, надо читать „русский народ”». Но Лесков решительно возражал против того, что Левша олицетворяет лучшие качества русского народа: «Не могу принять без возражения укоры за желание принизить русский народ или польстить ему. Ни того, ни другого не было в моих намерениях…» Что же хотел сказать Лесков? Обратимся к тексту. |
| Добрые уроки Закона Божия своего духовного отца Е.А. Остромысленского Лесков впоследствии не раз вспоминал с благодарностью. Образ этого «превосходного законоучителя» нашёл отражение и в лесковском художественном творчестве: например, в рассказах «Зверь», «Привидение в Инженерном замке». Свято хранил в душе писатель и то, что вложил в неё когда-то его родной отец Семён Дмитриевич Лесков. Он стремился сформировать в своём ребёнке с самого раннего детства представление о главных нравственных ценностях человеческой жизни. В 1836 году пятилетнему сыну старший Лесков написал письмо-завет, желая передать весь свой жизненный опыт и идеалы. Строки этого завещания вылились из самой глубины отцовского сердца: «Я хотел бы излить в тебя всю мою душу...» «Любезный мой сын и друг! Николай Семёнович! – писал Лескову отец. – Итак, выслушай меня и, что скажу, исполни: 1. Ни для чего в свете не изменяй вере отцов твоих. 2. Уважай от всей души твою мать до её гроба.3. 3. Люби вообще всех твоих ближних, никем не пренебрегай, не издевайся 7. Более всего будь честным человеком, не превозносись в благоприятных и не упадай в противных обстоятельствах Я хотел бы излить в тебя всю мою душу, но довольно Бог тебе в помощь! Отец твой Семён Лесков». Бережно хранимые отцовские заветы писатель передал и своему собственному сыну Андрею, и всему молодому поколению. Трепетным отношением к православной «вере отцов», неравнодушием к проблеме нравственного воспитания человека обусловлены лесковская требовательность и принципиальность в вопросах формирования религиозно-нравственного сознания человека. С возмущением отмечал Лесков бездарное преподавание Закона Божия – «самого живого, самого приятного и необходимого предмета учебной программы», который под влиянием неумелых наставников «почти повсеместно обратился для детей в мучительную докуку». «Мы хотим, мы просим, но мы вправе и требовать, – подчёркивает Лесков в очерке «Чудеса и знамения», – чтобы нам в наших детях сберегли веру, которую мы посевали в них с колыбелей, как посевали её в нас отцы наши. Мы в этом случае не можем уступить никому, ничего, ни на один волос». |
| В поиске союзников (чтобы хоть просто сознавать: я не один) Лесков обращает взор на двух крупнейших своих современников в литературе— на Достоевского и Льва Толстого. В1883 году он пишет статью «Граф Л.Н.Толстой и Ф.М.Достоевский как ересиархи». Чтобы не одному в таковом сане пребывать? Статья была написана уже после смерти Достоевского, с которым у Лескова сложились непростые отношения. Можно даже говорить о взаимном недоброжелательстве, хотя и не слишком откровенном— тлеющем. Самое острое столкновение произошло в 1873 году, когда Достоевский в ответ на выпад Лескова ответил в «Дневнике писателя» фельетоном «Ряженый». Прежде, правда, всё складывалось как будто благополучно: «Леди Макбет...» была опубликована в «Эпохе», журнале Достоевского, предполагалось и дальнейшее сотрудничество (при писаревской анафеме подспорье немалое), да журнал сам подпал под запрет. Всё бы ничего, да не стерпел Лесков неблагоприятного отзыва Достоевского о «Запечатленном ангеле». Писатели и вообще ревниво относятся ко всякой критике, Лесков же, с его характером, кажется, и вовсе взъярился. А уж после того, как Достоевский отказался напечатать в «Гражданине» «Очарованного странника»,— автор отвергнутой повести дважды, под псевдонимами «Псаломщик» и «Свящ.П.Касторский» (не без претензии на связь с духовным сословием), обвинил редактора в незнании церковной жизни. Достоевский несправедливые обвинения отверг легко, да ещё язвительнее, пожалуй, поддел своего оппонента, посмеявшись над пристрастием «ряженого» к писателю Лескову: самохвальство раскрыл несомненное. Год спустя Достоевский— тоже ведь не бесстрастным был— сочинил эпиграмму: Описывать всё сплошь одних попов, По-моему, и скучно, и не в моде; Теперь ты пишешь в захудалом роде; Не провались, Лесков. Корчили, конечно, страсти, но благородные всё же были люди. Прочитавши разбор романа «Анна Каренина» в «Дневнике писателя», Лесков пришёл в восторг и, не откладывая, тут же ночью, как только прочёл (7 марта 1877 года), отправил Достоевскому короткое письмо со словами, достойными не быть забытыми: «...так хорошо— чисто, благородно, умно и прозорливо, что я не могу удержаться от потребности сказать Вам горячее спасибо и душевный привет. Дух Ваш прекрасен,— иначе он не разобрал бы этого так. Это анализ умной души , а не головы. Всегда Вас почитающий Н.Лесков» (10,449). |
| Заветные пророческие раздумья Достоевского: «Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово Он верит, что спасётся лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово» (14, 489) – на устах и в мыслях лесковского героя «о счастии всечеловеческом – о безгневности во едином Богопознании»; о деле братского единения, «которое, должно начаться с преславныя державы Российския только через неё может произойти святое дело – объединение всего мира»; «путь ко всеобщему спасению всего мира через русских людей». Готовя очерк к печати, Лесков писал И.С. Аксакову: «Любителям настоящего, не раскрашенного духа народного это может нравиться, потому что тут все в своём соку, и умность, и темнота, и главное, – вера неодолимая, и стремление непременно обнять и спасти “весь мир”» . Через обнадеживающие примеры «взаймоверия» Лесков показывает моменты духовно созидательного взаимного отклика общего и индивидуального, целого и части, мира и личности, «ибо без доверия друг к другу жить невозможно » . Эта идея стала одной из наиболее плодотворных в системе религиозно-философских и социально-этических взглядов Лескова и получила наиболее полное художественное выражение в рассказах о праведниках. В «Обнищеванцах» просматривается несомненное родство размышлений Лескова и Достоевского о характере народного религиозного чувства и его роли в духовной жизни человека и общества. Автор очерка сближается с Достоевским во взглядах на «народ-богоносец». Важно в этой связи отметить, что Лесков выпустил книгу повестей, дав ей название не просто выразительное, но принципиально важное, православное – «Русские богоносцы» (1880). Прочную опору в хаотическом мире «разгильдяйства и шатаний» (XI, 300), когда духовные ценности и сами понятия о добре и зле становились размытыми, относительными, оба писателя обрели в христианстве, усмотрев в нём смысл не догматический, а вневременной, вечный (внесоциальный и внеисторический). Достоевский и Лесков видели в Православии не одну только догматику и обрядовую сторону, а прежде всего «живое чувство», «живую силу» . «Вникните в Православие, – призывал Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нём одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное» (13, 302). Лесков, как и Достоевский, считал Православие «не только верою, но и своего рода духовным знаменем русской народности»: «простая, прямая и тёплая душа» ищет «опоры в вере народной, народнее которой для русского человека – нет, как наше родное Православие, во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения» (VI, 125), учения, соответствующего трансцендентной сущности человека как образа и подобия Божия. |
| Восстанавливая на склоне лет давно угасшую переписку с сестрой Натальей Семёновной, ставшей в монашестве «сестрой Геннадией», Лесков писал: «в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений – явный и очевидный вред». Ранее не любивший поздравлений с днём рождения – с «нарастанием лет», теперь он растроганно благодарит сестру за поздравление с 64-й его годовщиной – всего за несколько недель до смерти: «Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и в новом существовании друзьями встретимся. Хорошо!» «Пустого и незначительного» в отношениях с людьми для писателя не существовало: все было ценно, требовало внимания снисхождения, участия. Андрей Николаевич Лесков – сын и биограф писателя – отмечает, что в отце жило «ещё одно очень ценное, незаслуженно мало отмеченное и едва ли не призабытое свойство – неиссякаемая и неустанная потребность живого, действенного доброхотства». Лесков каждому «шёл на выручку и подмогу сплошь и рядом», даже «к заведомому былому недругу, а то и прямому, хорошо навредившему ему когда-то врагу». Особенно если в беду и нужду попадал литератор, никакие сомнения не допускались, все обиды забывались, личные счёты отпадали. И примером писателю служил его же собственный персонаж-праведник – главный герой рассказа «Несмертельный Голован», который «ломал хлеб от своей краюхи без разбору каждому, кто просил», следуя евангельскому призыву «преломи и даждь» . В своём доброделании Лесков совершенно преображался: «Где-то в глубине его непостижимо сложной души таилась живая участливость к чужому горю, нужде, затруднениям, особенно острая, если они постигали работников всего более дорогой и близкой его сердцу литературы, членов их семей или их сирот. В этой области всё делалось без чьих-либо просьб или обращений, по собственному почину, чутью, угадыванию, движению, органическому влечению, нераздельному с большим жизненным опытом, навыками, чисто художественным представлением себе положения человека, впавшего в тяжёлое испытание, беду. Немного знает литературная летопись его времени таких заботников о неотложной помощи нуждающемуся товарищу, каким неизменно всегда бывал Лесков, – вспоминал сын писателя. – Собрать деньги; поместить больного в лечебницу; помирить с редакцией, “выправить” или “проправить”, не хуже своей собственной, чужую “работку” и “пристроить” её в печать; добыть потерявшему место “работишку”; выпросить принятие юноши, исключённого из одной гимназии с “волчьим паспортом”, в другую, выхлопотать в мертвенном Литературном фонде пособие; поместить в богадельню беспомощную литераторскую нищую вдову – на все такие и схожие хлопоты он всегда первый, неустанный старатель. Вот, так сказать, его credo. Исповедовал и воплощал его Лесков на протяжении всей своей жизни неотступно». Доброхотству писателя сохранилось множество документальных подтверждений: и в письмах и воспоминаниях,в статьях и заметках. |
|
|
