| — Розенбум! Что у тебя на голове? — зловещим шепотом проговорил он. А на голове у Розенбума стоял Нильс и, весело приплясывая, махал Бронзовому рукой. От ярости слова застряли у Бронзового в горле, и он только задвигал челюстями, силясь что-то сказать. Впрочем, он мог разговаривать и без слов — ведь у него была хорошая бронзовая дубинка. Ее-то он и пустил в ход. Страшный удар обрушился на голову Деревянного. Из треснувшего лба взвился целый столб пыли и трухи. Ноги у Деревянного подкосились, и он рухнул на землю… Когда все затихло, Нильс осторожно вылез из-под груды щепок. Бронзового и след простыл, а на востоке из-за леса мачт вырывались красные лучи восходящего солнца. Нильс с грустью посмотрел на кучу обломков — это было все, что осталось от Деревянного. «Да, не промахнись его величество, и моим бы косточкам тут лежать, — подумал Нильс. — Бедный Розенбум! Если бы не я, проскрипел бы ты, наверное, еще годик-другой…» Нильс бережно собрал разлетевшиеся во все стороны щепки и сложил их вместе ровной горкой. Построив памятник своему погибшему товарищу, Нильс побежал к воротам. «Не опоздать бы мне! — с беспокойством думал он, поглядывая на светлевшее небо. — Пока я разыщу ратушу, солнце, пожалуй, совсем взойдет. А вдруг Мартин и в самом деле улетит без меня?» Он выскочил за ворота и побежал по улицам, стараясь припомнить, где он плутал ночью. Но утренний свет все изменил, все выглядело теперь по-иному, и Нильс ничего но узнавал. Он свернул в один переулок, в другой и, сам того не ожидая, выбежал прямо к ратуше. Не успел он отдышаться, как перед ним уже стоял Мартин. — Ну, сегодня ты молодец. Послушался меня, далеко не ходил, — похвалил его Мартин. Нильс ничего не ответил. Он не хотел огорчать своего друга. Когда стая пролетала над площадью, Нильс посмотрел вниз. На высокой каменной тумбе стоял Бронзовый. Видно было, что он очень торопился и поспел на место в самую последнюю минуту. Камзол его был расстегнут, треуголка сбилась на затылок, а палка торчала под мышкой. — Прощайте, ваше бронзовое величество! — крикнул Нильс. |
| А ковер думал о своих проблемах: что совсем-то он поизносился, пора бы заштопать, а то бы и сдать его в ковровую мастерскую для настоящего ремонта. И еще он думал, что люди забывают, что коврам-самолетам много тысяч лет и уж волей-неволей они пообразованней любого академика. Ворота в Лондон были открыты. У ворот кучкой стояли стражники в железных шлемах и стеганых куртках. Им было жарко, над ними вились мухи. С каждой телеги они брали по мелкой монетке, а на пеших не обращали внимания. Может, и Алису с Жанной пропустили бы, но чем-то Алиса привлекла их внимание. — Эй, — крикнул один из стражников, — попрошайкам в Лондоне делать нечего! Попадешься — посадят в колодки! Алиса остановилась. Она забыла, что и в самом деле выглядит как нищенка: ее платье за время путешествия через всю Европу изорвалось, волосы спутались от ветра, а парик где-то потерялся. Жанна дернула ее за руку и быстро повела прочь. Жанна и сама выглядела не намного лучше Алисы — она убежала из замка в домашнем холщовом платье и простых сандалиях. Они пошли по большой улице, что вела от ворот. Улица казалась праздничной, потому что с некоторых домов свисали флаги и полотна. На одних были нарисованы белые розы, на других — красные. — Это праздник цветов? — удивилась Алиса. — А мне кажется, что розы — это гербы знатных семейств Англии, — ответила Жанна. И тут они увидели странную картину: два всадника медленно ехали по улице им навстречу, не обращая внимания на прохожих. На них были камзолы, штаны в обтяжку и широкие белые плащи, расшитые красными розами. Длинными крючьями они срывали со стен флаги с белыми розами и бросали их на мостовую. Впрочем, никто не обращал на это внимания. Тут Алисе пришла в голову мысль. Она обратилась к немолодой женщине, которая вела за руку ребенка: — Простите, вы не скажете, где можно купить приличную одежду? Мы приезжие, пообносились в дороге, но у нас есть деньги. И Алиса вытащила из-за пояса большую серебряную монету. — Идите на Друри-Лейн, — сказала женщина. — Там торгуют одеждой. |
| - Народ идёт на приступ! - У народа — пушки! - Гвардейцы изменили!! - О! А!! О!!! Парк заполнился шумом, криками, выстрелами. Мятежники ворвались в парк — это было ясно! Вся компания бросилась бежать из зверинца. Министры обнажили шпаги. Толстяки орали благим матом. В парке они увидели следующее. Со всех сторон наступали люди. Их было множество. Обнажённые головы, окровавленные лбы, разорванные куртки, счастливые лица… Это шёл народ, который сегодня победил. Гвардейцы смешались с ним. Красные кокарды сияли на их шляпах. Рабочие были тоже вооружены. Бедняки в коричневых одеждах, в деревянных башмаках надвигались целым войском. Деревья гнулись под их напором, кусты трещали. - Мы победили! — кричал народ. Три Толстяка увидели, что спасения нет. - Нет! — завыл один из них. — Неправда! Гвардейцы, стреляйте в них! Но гвардейцы стояли в одних рядах с бедняками. И тогда прогремел голос, покрывший шум всей толпы. Это говорил оружейник Просперо: - Сдавайтесь! Народ победил! Кончилось царство богачей и обжор! Весь город в руках народа. Все Толстяки в плену. Плотная пёстрая волнующая стена обступила Толстяков. Люди размахивали алыми знамёнами, палками, саблями, потрясали кулаками. И тут началась песня. Тибул в своём зелёном плаще, с головой, перевязанной тряпкой, через которую просачивалась кровь, стоял рядом с Просперо. - Это сон! — кричал кто-то из Толстяков, закрывая глаза руками. Тибул и Просперо запели. Тысячи людей подхватили песню. Она летела по всему огромному парку, через каналы и мосты. Народ, наступавший от городских ворот к дворцу, услышал её и тоже начал петь. Песня перекатывалась, как морской вал, по дороге, через ворота, в город, по всем улицам, где наступали рабочие бедняки. И теперь пел эту песню весь город. Это была песня народа, который победил своих угнетателей. Не только Три Толстяка со своими министрами, застигнутые во дворце, жались, и ёжились, и сбивались в одно жалкое стадо при звуках этой песни, — все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы, знатные дамы, лысые генералы удирали в страхе и смятении, точно это были не слова песни, а выстрелы и огонь. |
| начала ХХ века. Как только Временное Правительство весной 17-го года отменило обязательное причастие солдат, практически вся действующая армия перестала посещать службы. Кто, спрашивается, воспитал этих солдат? Неужели большевики? Нет, все они родились и выросли при Царе, но, как оказалось, особой Веры в них не было, и церковные службы они посещали по принуждению. А насильно, как известно, мил не будешь. И какие ужасы творили в Гражданскую воспитанные при Царе что " белые " , что " красные " , что " зелёные " , волосы дыбом встают... К 17-му году Система окончательно исчерпала свой ресурс. Этот процесс шёл долго и его можно проследить по военным неудачам Российской Империи. Последняя крупная война с сильным равным противником (подавление польских восстаний и походы в Среднюю Азию не в счёт по причине явного превосходства одной стороны над другой), которую Россия безоговорочно выиграла, была Отечественная война 1812 года и Заграничный поход 1813-1814гг. Потом были проигранная Крымская война 1853-1855гг.; с трудом (Плевна, Шипка) выигранная на поле боя, но проигранная за дипломатическим столом русско-турецкая война 1877-1878гг.; катастрофически проигранная в одни ворота (Порт-Артур, Мукден, Цусима) русско-японская война 1904-1905гг.; неудачи на фронтах Первой мировой (разгром армии Самсонова, " Великое отступление " , снарядный голод)... Сто лет без побед. И приговор всей прогнившей Системе вынес никто иной, как Святой Царь Николай Кругом измена, трусость и обман! Поэтому нет смысла идеализировать Россию накануне 17-го года. Точно так же как не нужно идеализировать и Советский Союз накануне Катастрофы 1991 года. Они друг друга стоили. 140. Ответ на 133, Наблюдатель: Кстати, сумма в 30 тыс. для младших научных сотрудников, которую Вы привели в качестве доказательства вопиющего неравенства и бедности в Москве, можно сравнить, например, со средней зарплатой в Алтайском крае (я там вырос), которая составляет 33 872 рубля. Это СРЕДНЯЯ! О 30 тыс. многие, и не только младшие научные сотрудники, лишь мечтают. |
| «Риз: 1) грезетовые, мясного цвету, кругом оплечья и по подолу плетенек серебрянной, кругом ворота плетенек сребрянной – не широкой; игуменской набедренник, того ж цвету, кругом плетенек и крест сребрянной; 2) белыя камки, оплечье штофи золотой, наподолник полосатой, 3) камки белой, оплечье травы золотые, наподольник отласу зеленого, 4) камки синей, оплечье штофи зеленой, с травами золотыми, плетенек мишурной, наподолник крашенинной, желтой, 5) каразийчатые, красные, оплечье штофи с кругами золотыми, наподолник суконной, 6) китайчатые светлыя, оплечье бархату зеленого, наподолник зеленой портяной; 7) китайчатыя с травами красными, оплечье лаудану синево, наподольник крашенины желтой; 8) выбойки бахтовой, оплечье не одного цвету, наподолник крашенинной ветхой. Стихари и подризники разныя: 1) подризник тафты желтой, оплечье крашенинное, наподольник той же тафты; 2) подризник китайки белой, оплечье голи красной, наподолник бахтовой выбойки; 3) стихарь холтины белой, оплечье и наподолник крашенинные; 4) стихарь киндяшной, ветхой, наподолник полосатой. Епитрахили: 1) отласу золотого, а по краям отлас зеленой, пугвиц 9 сребрянных, гладких, кистей 6 шелковых з золотом; 2) отласу золотого у кистей соврукли золотые, 6 пугвиц сребрянных; 3) травчатой, 8 кистей шелковых, с медными пугвицами лужеными; 4) бархату травчатого, опушка белая, пугвиц 17 оловянных, кистей 5 шелковых; 5) трепету шахматного, кругом стамец красной, 3 кисти шелковые, 5 пугвиц оловянных. Поручей: 1) золотые, с травами, по красной земли, пугвиц 10 сребряных, малых; 2) бархату травчатого, пугвиц восми оловянных; трои – выбойчатые, одне с пугвицами сребрянными, числом 5, другия с оловянными. Два пояса крашенинной выбойки с кистьми. Покровы: двои тафты белой, шито кругом травами – золотом и шелком, крест – плетенек золотой; один покров болшей, в средине тафта белая, крест и плетенек золотой, кругом кешь шелковой, алой; 2 покрова отласу красного кругом отлас зеленой, крест – плетенька золотого; 3 покрова – один большей, 2 малых голи красной, крест желтой ленты; да три покрова – большей, 2 малых, объяри красной, кресты лентовые, кругом крашенина, Оларей 4 по наличию разных цветов». |
| Старец плакал от радости, видя, что дочь его день ото дня становилась лучше и милее, и не знал, как благодарить Бога за такой неоцененный дар, за такое сокровище. Наталья садилась подле него или шить в пяльцах, или плести кружево, или сучить шелк, или низать ожерелье. Нежный родитель хотел смотреть на работу ее, но вместо того смотрел на нее самое и наслаждался безмолвным умилением. Читатель! Знаешь ли ты по собственному опыту родительские чувства? Если нет, то вспомни по крайней мере, как любовались глаза твои пестрою гвоздичкою или беленьким ясмином, тобою посаженным, с каким удовольствием рассматривал ты их краски и тени и сколь радовался мыслию: «Это – мой цветок; я посадил его и вырастил!», вспомни и знай, что отцу еще веселее смотреть на милую дочь и веселее думать: «Она – моя!» – После русского сытного обеда боярин Матвей ложился отдыхать, а дочь свою с ее мамою отпускал гулять или в сад, или на большой зеленый луг, где ныне возвышаются Красные ворота с трубящею Славою. Наталья рвала цветы, любовалась летающими бабочками, питалась благоуханием трав, возвращалась домой весела и покойна и принималась снова за рукоделье. Наступал вечер – новое гулянье, новое удовольствие; иногда же юные подруги приходили делить с нею часы прохлады и разговаривать о всякой всячине. Сам добрый боярин Матвей бывал их собеседником, если государственные или нужные домашние дела не занимали его времени. Седая борода его не пугала молодых красавиц; он умел забавлять их приятным образом и рассказывал им приключения благочестивого князя Владимира и могучих богатырей российских. Так жила боярская дочь, и семнадцатая весна жизни ее наступила; травка зазеленелась, цветы расцвели в поле, жаворонки запели – и Наталья, сидя поутру в светлице своей под окном, смотрела в сад, где с кусточка на кусточек порхали птички и, нежно лобызаясь своими маленькими носиками, прятались в густоту листьев. Красавица в первый раз заметила, что они летали парами – сидели парами и скрывались парами. Сердце ее как будто бы вздрогнуло – как будто бы какой-нибудь чародей дотронулся до него волшебным жезлом своим! Она вздохнула – вздохнула в другой и в третий раз – посмотрела вокруг себя – увидела, что с нею никого не было, никого, кроме старой няни (которая дремала в углу горницы на красном весеннем солнышке), – опять вздохнула, и вдруг бриллиантовая слеза сверкнула в правом глазе ее, – потом и в левом – и обе выкатились – одна капнула на грудь, а другая остановилась на румяной щеке, в маленькой нежной ямке, которая у милых девушек бывает знаком того, что Купидон целовал их при рождении. |
| Сад окружен. Металлический вихрь мечется справа, слева, сбоку, над головами. Схватился за плечо ладонью, словно пытаясь удержать льющуюся по рукаву кровь, и уронил оружие генерал Кислый. – Цепи приближаются, – цедит он сквозь зубы, – можно даже рассмотреть лица. – Рожи. Хамские рожи, как сказал бы Ломаковский, – поправляет его Григорий и меняет прицел. Все сливается в серое поле: линии вражеских цепей, напряженные сосредоточенные руки, прыгающие стволы. Сосед уже начинает прилаживать к ноге веревочную петлю, чтобы в последний момент привязать к спуску. Гонят лошадей по обледенелому склону новороссийцы. Обгоняет остальных, направляя по каменистым тропкам конский бег, корнет Рубанов и падает, выбитый из седла петлюровской пулей; поднялся на дыбы и медленно повалился на бок конь под юнкером Татарко; скачет, припав к гриве, ротмистр Лабинский, храпит задетый двумя пулями в круп гнедой, но близки уже белые монастырские стены, уже открываются кованые ворота, уже седлают лошадей драгуны, и выкатывают пушки артиллеристы, и выдвигается пехотная дружина, подняв трехцветный флаг. бежит «железная команда», уходит в степь, оставляя неубранных раненных, трупы людей, лошадей, брошенное оружие, но больше всего – ботинки, которые они поскидывали с ног, чтобы быстрее тика?ть… 7 – Миром Господу помолимся. – склонился над книгой в стертом сафьяновом переплете отец Варсонофий. Стоят перед игуменом офицеры, сняв фуражки с белой ленточкой. Горят редкие свечи, бросая золотые тени на алтарные иконы, выхватывая из прозрачного полумрака впавшие щеки, небритые бороды, красные прожилки в глазах, устало опущенное плечо; поют монахи, читает Варсонофий – звучит под сводами вечная правда, ради которой ведет их неумолимый долг каменистым, терновым путем с крестом наплечных ремней на спине. – Еще молимся о христосолюбивом воинстве. У каменного фонтана с замерзшей водой, опершись на бердянки, переминались крестьяне в туго перетянутых нагольных тулупах. – Наша охранная дружина, – объяснил игумен, задержавшись на широких ступенях, полковнику Магдебургу, чье лицо не сразу можно было разглядеть, укрытое низко махровым углом башлыка, только мгновенно схваченные морозом казацкие усы показала желтая полоса света из незатворенной двери храма. |
| – Лукерья! Самовар! Потом, надев сапоги, накинув на плечи поддевку и не застегивая ворота рубахи, он выходит на крыльцо. В запертых сенях пахнет псиной; лениво потягиваясь, с визгом зевая и улыбаясь, окружают его гончие. – Отрыж! – медленно, снисходительным басом говорит он и через сад идет на гумно. Грудь его широко дышит резким воздухом зари и запахом озябшего за ночь, обнаженного сада. Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шуршат под сапогами в березовой аллее, вырубленной уже наполовину. Вырисовываясь на низком сумрачном небе, спят нахохленные галки на гребне риги… Славный будет день для охоты! И, остановившись среди аллеи, барин долго глядит в осеннее поле, на пустынные зеленые озими, по которым бродят телята. Две гончие суки повизгивают около его ног, а Заливай уже за садом: перепрыгивая по колким жнивьям, он как будто зовет и просится в поле. Но что сделаешь теперь с гончими? Зверь теперь в поле, на взметах, на чернотропе, а в лесу он боится, потому что в лесу ветер шуршит листвою… Эх, кабы борзые! В риге начинается молотьба. Медленно расходясь, гудит барабан молотилки. Лениво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идут лошади в приводе. Посреди привода, вращаясь на скамеечке, сидит погонщик и однотонно покрикивает на них, всегда хлестая кнутом только одного бурого мерина, который ленивее всех и совсем спит на ходу, благо глаза у него завязаны. – Ну, ну, девки, девки! – строго кричит степенный подавальщик, облачаясь в широкую холщовую рубаху. Девки торопливо разметают ток, бегают с носилками, метлами. – С Богом! – говорит подавальщик, и первый пук старновки, пущенный на пробу, с жужжаньем и визгом пролетает в барабан и растрепанным веером возносится из-под него кверху. А барабан гудит все настойчивее, работа закипает, и скоро все звуки сливаются в общий приятный шум молотьбы. Барин стоит у ворот риги и смотрит, как в ее темноте мелькают красные и желтые платки, руки, грабли, солома, и все это мерно двигается и суетится под гул барабана и однообразный крик и свист погонщика. Хоботье облаками летит к воротам. Барин стоит, весь посеревший от него. Часто он поглядывает в поле… Скоро-скоро забелеют поля, скоро покроет их зазимок… |
| — Титаник, Титаник, ты погляди, кто тебя встречает! — сказала Лика Казимировна. Титаник подошел к Динке, и они дружески обнюхались — узнали друг дружку. — Приходи к нам, Дина, мы тебе косточек привезли! — пригласила Варвара Симеоновна, и они пошли дальше, а Динка вернулась в свой двор через насквозь проходные ворота. Через дом от Костика жила толстушка-болтушка Зоя. Завидев идущих из окна, она тотчас выбежала на дорогу, обняла по очереди всех троих и скороговоркой выложила все деревенские новости. Но тараторила она так, что подруги поняли только самое главное: зимой скончался Анатолий Иванович, их добрый знакомый, запойный пьяница и труженик золотые руки в перерывах между запоями. О нем искренне пожалели и перекрестились с короткой молитвой. А возле дома Оленьки остановились сами. — Девочки, вы посмотрите, какая красота! — воскликнула Лика. Прошлой осенью Оленька наняла экскаватор и вырыла перед домом прудок для поливки, на месте бывших картофельных грядок. Теперь берега прудка были обложены валунами, между ними были посажены цветы, к воде спускались кирпичные ступени, а к дому и огороду вели посыпанные песком дорожки. Сама хозяйка прудка как раз высаживала какие-то кустики. — День добрый, Оленька! Что сажаете? — Здравствуйте! С приездом! Да вот пионы белые купила: красные и розовые у меня уже есть, а белых не было. — Красиво у вас стало. — Ну! Надоело смотреть на картошку под окнами. Посадила пять борозд позади дома и хватит — лишь бы молодая картошка была. А на зиму куплю у фермера. Поговорили и с Оленькой. Они ее с детства помнили — с Оленькиного детства: она дружила с сыновьями Агнии Львовны и Варвары Симеоновны. Наконец дошли до ворот Бориса Николаевича и сразу же увидели свои сумки, стоявшие возле машины, из-под которой уже торчали ноги соседа в легких тапочках. Он высунул голову на стук калитки. — А, это вы? Что так долго добирались? — Мы бы еще дольше шли, если бы двинулись по деревне, — засмеялась Агния Львовна. — Поговорить-то с каждым встречным надо? — А как же! Дело соседское, соскучились за зиму. |
| В помещении коменданта была непролазная давка. Не только пробраться к дверям его кабинета, но и повернуться здесь было трудно. Однако, буравя толпу и возвышаясь над ней целой головою – черной, потной и лохматой, прокладывал себе путь в ее гущине рослый, веселый солдат без шапки и кричал зычным, хриплым голосом, точно средневековый вербовщик (по-своему он был красноречив). – Записывайтесь, гражданы! Записывайтесь, православные! Будет вам корчиться от голода и лизать большевикам пятки. Будет вам прятаться под бабьи юбки и греть ж… на лежанке. Мы не одни, за нами союзники: англичане и французы! Завтра придут танки! Завтра привезут хлеб и сало! Видели небось, как перед нами бегут красные? Недели не пройдет, как мы возьмем Петербург, вышибем к чертовой матери всю большевицкую сволочь и освободим родную Россию. Слава будет нам, слава будет и вам! А если уткнетесь в тараканьи щели – какая же вам, мужикам, честь? – Не мужчины вы будете, а г… Тьфу! Не бойтесь: вперед на позиции не пошлем – возьмем только охотников, кто помоложе и похрабрее. А у кого кишка потоньше – тому много дела будет охранять город, конвоировать и стеречь пленных, нести унутреннюю службу. Записывайтесь, молодцы! Записывайтесь, красавцы! Торопитесь, гражданы! Очень жалко, что я теперь не могу воспроизвести его лапидарного стиля. Да, впрочем, и бумага не стерпела бы. Его слушали оживленно и жадно. Не был ли это всем известный храбрец и чудак Румянцев, фельдфебель первой роты Талабского полка? Я решил зайти в комендантскую после обеда, кстати захватив паспорт и оружие. Не успел я раздеться, как к моему дому подъехали двое всадников: офицер и солдат. Я отворил ворота. Всадники спешились. Офицер подходил ко мне, смеясь. – Не узнаете? – спросил он. – Простите… что-то знакомое, но… – Поручик Р-ский. – Батюшки! Вот волшебное изменение. Войдите, войдите, пожалуйста. И мудрено было его узнать. Виделись мы с ним в последний раз осенью 17-го года. Он тогда, окончив Михайловское училище, держал экзамен в Артиллерийскую академию и каждый праздник приезжал из Петербурга в Гатчину к своим стареньким родственникам, у которых я часто играл по вечерам в винт: у них и встретились. |
|
|
