| Но когда он пришел на Форум Траяна, сооружение единственное в целом мире, достойное, по-моему, удивления богов, он остолбенел от изумления, обводя взором гигантские сооружения, которые невозможно описать словом и которые никогда не удастся смертным создать во второй раз» 460 . После победы святого Константина над Максенцием Рим украсила еще одна, и последняя из сохранившихся в столи, триумфальная арка, воздвигнутая в 315 г. вблизи Колизея, у подножья Палатинского холма – в честь освободителя имперской столицы от тирана. Трехсводчатая арка Константина, опирающаяся на четыре коринфские колонны, замечательна гармонией своих пропорций, спокойной и величавой монументальностью облика. Для ее украшения были использованы мраморные статуи варваров, находившиеся ранее на форуме Траяна, а также барельефы со сценами охоты и жертвоприношений эпохи Адриана, помещенные в медальонах над боковыми пролетами арки. Святой Константин и его преемники бережно относились к римским древностям. По словам знаменитого историка города Ф. Грегоровиуса, «в восточных провинциях были уничтожены многие храмы, в самом Риме некоторые из них были разорены во время народных возмущений... Но полному уничтожению сокровищ Рима препятствовали законы императоров, почтение к величию города и его прошлому и значительная власть языческой аристократии, которая в сенате все еще была многочисленной. Римляне... ревностно и с... любовью охраняли свои памятники. .. На обязанности городского префекта лежало наблюдение за публичными зданиями, статуями и триумфальным арками... Ряд эдиктов... императоров доказывает, что последние заботились... о всем, что составляло красоту Рима... Законы запрещали префектам и другим должностным лицам возводить новые здания в Риме, предлагали иметь заботу о сохранении старых зданий. Теми же законами воспрещалось брать камни у старых памятников, разорять их фундаменты, снимать с них мраморную обкладку, пользоваться всем таким материалом для новых построек» 461 . На разорения языческих храмов, в отдельных случаях чинившихся христианами, император Констанций отреагировал эдиктом, в котором говорилось: «Хотя... |
| Жрецов Юлиан подчинил епископам, подобно тому как епископы стояли во главе христианских церквей, хотя исконному язычеству этот институт не известен. Назначая на должность епископа некоего Феодора, он писал ему: «Я хочу поручить тебе... главное начальство по всем религиозным учреждениям в Азии, епископскую власть над жрецами в каждом городе и право суда над ними» 254 . Давая наставление Феодору, Юлиан стремится внушить ему чувства и мысли, заимствованные у христиан и чуждые подлинному этосу «эллинизма»: «Первое качество, какое требуется в этом положении, это – мягкость, доброта и человеколюбие» 255 , правда, лишь – и это звучит уже совсем не по-христиански – «к достойным» 256 . С горечью он сетует в этом письме на религиозное равнодушие язычников: «Видя господствующую у нас холодность по отношению к религии, я глубоко страдал при размышлении об этом. В то время как приверженцы ложных учений оказываются так ревностными, что готовы пожертвовать за свою веру жизнью, выносить всякую нужду и голод... мы же оказываем такую холодность к богам, что совсем забыли отеческие законы» 257 . Среди поставленных Юлианом жрецов были и подобные ему отступники. С одним из них, Пигасием, занимавшим ранее Троадскую кафедру, Юлиан познакомился еще при Констанции, когда он, находясь в пути, остановился в Троаде. В одном из своих писем он писал: «Епископ встретил меня и, когда я пожелал осмотреть памятники города... предложил себя в проводники и повел меня повсюду... Там есть святилище Гектора, где стояла медная статуя в маленьком храме, при нем под открытым небом стояло изображение великого Ахилла... Заметив, что жертвенники еще хранят следы жертвоприношений и что статуя Гектора обильно полита благовониями, я обращаюсь к Пигасию с вопросом: “Что это? Разве троянцы приносят жертвы?» – “Что же дурного, – ответил он, – если они почитают хорошего человека и своего согражданина, как и мы кланяемся своим мученикам». – “Пойдем, – сказал я, – к святилищу Афины троянской». Он очень охотно повел меня и открыл храм и, как бы рисуясь, с полным вниманием показал мне сохранившиеся статуи, причем не позволил себе ничего такого, что обычно делают в таких случаях эти нечестивцы: не делал знамения на нечестивом челе и не шептал про себя, как они. Ибо высшая степень богословствования у них заключается в этих двух вещах: шипеть против демонов и делать на челе крестное знамение... Я слышал.., что тайно он воздавал поклонение солнцу... По моему мнению, не его только, но и других, переходящих к нам, следует принимать с честью, дабы они охотней следовали нашим призывам» 258 . |
| BIV веке в христианском искусстве существовало два основных направления, сложившихся еще во времена гонений. На Востоке доминировал геометрический орнаментализм, в то время как в Риме христианские художники не испытывали опасений перед антропоморфным образами. По словам крупнейшего знатока византийского искусства, «только на римской почве мог сложиться тот вариант антикизирующего стиля, который получил название “христианской античности”» 457 . В христианском искусстве Рима и других крупных городских центровх империи антропоморфные образы, изобразительные приемы, свойственные эллинистической живописи, проникли в церковное искусство, вполне отвечая вкусам тех новых христиан, которые одновременно были наследниками античной культуры. Но вторжение классической культуры во все сферы церковной жизни вызывало озабоченность у многих христиан Запада, особенно в провинциях. Отголоском таких настроений стало иконоборческое по своей сути постановление Эльвирского собора 313 г., в котором содержался радикальный запрет на какие бы то ни было живописные изображения в церквах, – запрет, который на деле однако игнорировался. На перекрестке этих контрверс, характеризующих раннехристианскую эстетику, создаются сохранившиеся до наших дней мозаичные изображения в церквах Фессалоник, Рима, Милана и Неаполя, восходящие к IV веку. Самыми ранними из дошедших до нас христианских мозаик являются композиции в мавзолее дочери Константина Великого святой Констанции, строительство которого было завершено в 361 г., после чего он и был украшен мозаикой. Мозаичные сцены в куполе мавзолея утрачены, но их сюжеты известны по рисункам, выполненным в XVI веке. Сохранились зато композиции, находящиеся в галерее мавзолея: Христос, стоящий на вершине горы, из которой истекают 4 райские реки; Traditio clavium (передача ключей) – Христос вручает ключи от рая апостолу Петру – и Traditio legis (передача закона), или Христос Законодатель, на которой Спасителю предстоят апостолы Петр и Павел, прислонившийся к растущей за его спиной пальме, при этом Христос вручает Петру свиток со словам «Dominus pacem dat» (Господь дарует мир). |
| Когда до Констанция дошли сведения о дружбе Юлиана с язычниками, он коротко постригся и сбрил бороду: в ту пору длинные волосы и борода служили атрибутами философов – знатоков и почитателей философской классики – и стал вести аскетическую жизнь, чтобы подчеркнуть свою приверженность христианству и даже склонность к монашеству – у него это получалось тем естественнее, что он действительно испытывал внутреннее расположение к аскезе. Экзальтированный юноша, умевший скрывать свои действительные чувства, стремился к приобретению экстремального мистического опыта. И нечто подобное он пережил во время поездки в Эфес, где общался с неоплатоником Евсевием, учеником Ямвлиха Эдесием и Максимом, который, принадлежа к вульгарному направлению неоплатонизма, знаменит был как знаток магии, мантики и теургии. Философ Евсевий предостерегал Юлиана от сближения с ним, но его рассказ об одной из ловких проделок Максима, которым он хотел отвадить юношу от близкого знакомства с ним, заинтриговал впечатлительного Юлиана. Евсевий наставлял его: «Необходимо беречься шарлатанов, к числу которых принадлежит Максим. Мы однажды... вошли вместе с Максимом в храм. Здесь... Максим сказал нам, что статуя одной богини будет улыбаться и смотреть, как живая... И в ту же минуту факел, находившийся в руках богини, ярко запылал» 217 . Вместо того чтобы оттолкнуть Юлиана от желания общаться с трюкачом, этот рассказ побудил его ближе сойтись с Максимом, и тот произвел на него неизгладимое впечатление. У Юлиана осталось убеждение, что под руководством этого теурга он имел экстатический опыт, опыт реального общения с миром богов. Вероятно, именно тогда, во время поездки в Эфес, Юлиан окончательно осознал себя отпавшим от христианства, но он умело скрывал свои убеждения от дяди. Устранение и убийство Галла по приказу императора поставило в смертельно опасное положение его младшего брата. Юлиана срочно доставили в Медиолан, где тогда находился Констанций, и в течение 7 месяцев он содержался под домашним арестом, против него велось следствие, которое легко могло закончиться казнью. |
| Слова эти действительно были созвучны идеям философов, но не близки сердцам простых людей, застрявших в языческих суевериях. Участвуя в языческих молебствиях и совершая жертвоприношения богам, они помышляли не столько о смерти и вечной жизни, сколько о своих земных нуждах, надеясь на помощь богов в житейских попечениях. Да и оккультные опыты, которые манили страстное воображение императора, язычникам из народа представлялись опасным колдовством, прибегать к которому дерзали лишь немногие из них, когда их изводила ненависть к недругам или безответная любовная страсть. Даже раздосадованные потерей прежних доходов и униженные своим изгойством жрецы плохо понимали императора-идеалиста, когда он требовал от них религиозной ревности, бескорыстия и жертвенного служения бедным и больным, словно он так и остался христианином, или, как он сам любил выражаться, галилеянином, а не вернулся к вере отцов, не предполагавшей ни бескорыстия, ни жертвенности, ни, тем более, милосердия и благотворительности. В осуществлении своей грандиозной и безнадежной программы религиозной реставрации Юлиан мог опереться разве только на не особенно влиятельных философов и ученых вроде Либания. При этом Юлиану доставало здравого смысла, чтобы, пользуясь властью, не прибегать к прямому насилию над христианами. Он знал, что ответом на прежние гонения были мученичество и исповедничество христиан и умножение числа последователей Галилеянина, как он обыкновенно презрительно именовал Спасителя. Миланский эдикт, а следовательно и провозглашенная им свобода вероисповедания, при нем оставался в силе: «Пусть, – говорил он, – галилеяне веруют в своих мертвецов, мы не будем силой привлекать их к культу богов» 231 . Ученик блаженного Августина Павел Оросий в связи с этим заметил: «Преследуя христианскую религию скорее хитростью, нежели открытым насилием, он старался побуждать людей больше наградами к тому, чтобы те отвергли Христа и приняли культ идолов, нежели принуждать пытками» 232 . Юлиан, правда, прибег к ряду административных мер в пользу языческого культа и в ущерб христианам. Христианских клириков он лишил привилегий, предоставленных им ранее святым Константином и Констанцием, языческие в прошлом храмы, переданные христианам и перестроенные в церкви, Юлиан возвращал язычникам, во многих случаях на христианские общины возлагалась обязанность компенсировать материальные потери, понесенные язычниками в результате изъятия у них храмов, особенно часто к таким компенсациям присуживали суды те общины, которые владели земельными участками, ранее принадлежавшими языческим храмам. Жрецы, при Констанции прозябавшие в бедности, возрадовались об умножении своих доходов, но ответного энтузиазма и ревности, на которые рассчитывал Юлиан, он от них не дождался. |
| И вот в ней разводится вошь, что в лесу звери, и я испытываю то неудобство, что не могу свободно ни есть, ни пить из опасения захватить волосы вместе с пищей... Но у меня не только длинная борода, я мало ухаживаю и за головой, редко стригусь и обрезываю ногти, и руки мои часто запачканы чернилами... Я непривлекателен и в образе жизни: по моей грубости не хожу в театр, а по моей необразованности не допускаю во дворце представлений, кроме новогодних... Я не люблю цирковых представлений... В моей частной жизни я провожу бессонные ночи на подстилке из соломы и довольствуюсь скромной пищей, едва утоляющей голод. С детских лет я веду войну с моим желудком и не позволяю ему наполняться пищей» 221 . Апологет Юлиана Аммиан Марцеллин так описывает его внешний вид: «Среднего роста, волосы на голове очень гладкие, тонкие и мягкие, густая, подстриженная клином борода, глаза очень приятные, полные огня и выдававшие тонкий ум, красиво искривленные брови, прямой нос, рот несколько крупноватый, с отвисшей нижней губой, толстый и крутой затылок, сильные широкие плечи, от головы и до пяток сложение вполне пропорциональное, почему и был он силен и быстр в беге» 222 . Констанций вызвал Юлиана из Афин к себе в Медиолан, когда тому исполнилось 23 года, удостоил его титула цезаря, женил на своей сестре Елене и отправил правителем в Галлию. Сознавая свою неподготовленность к новой для него роли командующего и администратора, он сказал тогда со свойственным ему полупритворным самоуничижением: «Это не мое дело, седло надели на корову!» 223 . Юлиан опасался, что таким образом дядя хочет поскорее избавиться от него, что он готовит ему участь его старшего брата Галла, но, быстро усвоив азы военной науки и одержав ряд побед над германцами, он почувствовал себя увереннее, и там уже, приблизив к себе людей надежных, перед ними не скрывал своего паганизма. Местом своей резиденции в Галлии Юлиан избрал Лютецию паризиев (Париж). Он жил там во дворце, построенном его дедом, императором Констанцием Хлором, на левом берегу Сены, соединенном с центральной частью города, расположенной на острове, деревянным мостом. |
| Юлиан отправил Леону назад с ответным посланием, в котором настаивал на необратимости своего избрания августом. С назначением Небридия префектом претория он соглашался, а относительно магистра оффиций писал, что уже раньше сам поставил на эту должность Анатолия, который прежде стоял во главе канцелярии прошений. В ноябре 360 г. Юлиан во Вьенне праздновал 5-летие своего правления. «Теперь он стал появляться в великолепной диадеме... тогда как в начале своего принципата надевал простой венец и скорее походил на ксистарха (судью на состязаниях. – В.Ц.) в пурпуре, чем на императора. В это время он отправил в Рим останки своей покойной жены Елены для погребения вблизи города на Номентинской дороге, где была похоронена также ее сестра Константа, жена Галла» 166 . Раннее вдовство, похоже, не тяготило Юлиана, он не вступал больше в брак, и не только от верности памяти великодушно отданной ему в жены дочери святого Константина. Аммиан Марцеллин воздал Юлиану хвалу за его целомудренную жизнь: он «после смерти своей супруги не знал больше никогда никакой любви. В полном цвете своей юности он с такой заботой сохранял себя от этой страсти, что даже ближайшие люди из прислуги не имели даже подозрения о каких бы то ни было его увлечениях» 167 . Понимая неизбежность вооруженной борьбы с Констанцием, Юлиан решил воспользоваться тем обстоятельством, что азиатская армия была скована противостоянием Canopy и он легко мог занять дунайские и балканские провинции. Прежде чем выступить в поход на Иллирик, он решил привести подчиненные ему войска к присяге на верность лично себе. «Солдаты, приблизив мечи к своим шеям, клялись по формуле со страшными заклятиями переносить за него всякие беды до последнего издыхания, если того потребует необходимость; после солдат офицеры и все ближайшие к государю чины клялись ему в верности с подобными религиозными обрядами» 168 . Лишь префект претория Небридий отказался принести присягу, и Юлиан отпустил его к себе на родину в Этрурию. Тем временем Констанций, находясь в Антиохии, а потом в Эдессе, вел подготовку к войне на два фронта: с персами, собиравшимися с приходом весеннего тепла вновь вторгнуться в пределы Римской империи, и с узурпатором Юлианом. Лишившись жены Евсевии, он вступил тогда в брак с Фаустиной, которая родила дочь, названную Констанцией, уже после кончины ее отца. Император принял решение вначале попытаться договориться с персами о перемирии и только потом обрушиться на Юлиана, но узнав о стремительном и беспрепятственном продвижении его армии на Балканы, Констанций вынужден был немедленно двинуть подчиненные ему войска навстречу тирану. |
| В связи с опасным развитием событий на восточной границе император Констанций переехал из Сирмия ближе к ней – в Константинополь, а оттуда перебрался в Кесарию Каппадокийскую, и там началась подготовка к большой войне с Ираном. Войск, расквартированных в Азии, не хватало для успеха кампании, и в январе 360 г. Констанций отправил в Паризии к цезарю Юлиану трибуна Деценция с требованием забрать у него воинов, причем из самых боеспособных частей. К дальнему походу в Месопотамию должны были готовиться вспомогательные отряды галлов, батавов и герулов и еще по 300 солдат из каждого легиона. В результате вооруженные силы, находившиеся под командованием Юлиана, сокращались вдвое. Имелось, однако, обстоятельство, затруднявшее выполнение требования императора: Юлиан уже обещал солдатам вспомогательных частей – германцам и галлам – не отправлять их на восток, откуда они имели мало надежды возвратиться к своим семьям. Когда расквартированные в Паризии и ее окрестностях войска узнали о предстоявшем им походе, вспыхнул бунт. В ночное время воины с оружием в руках окружили дворец и потребовали, чтобы цезарь вышел к ним. На рассвете он появился перед ними, а они приветствовали его как августа и императора. Напрасно Юлиан пытался их успокоить и отговорить от замышляемого переворота, обещая договориться с Констанцием о том, чтобы их оставили на родине. «Крики... стали после этого еще громче... и среди неистовых возгласов, к которым примешивались брань и упреки, Цезарь вынужден был уступить. Его поставили на щит из тех, которые носят пехотинцы, и подняли высоко. Раздался единодушный крик, в котором Юлиан был провозглашен августом. Требовали диадему, и на его заявление, что такой он никогда не имел, – какого-нибудь шейного или головного украшения его супруги. На его замечание, что женское украшение было бы неподходящей приметой... стали искать конской фалеры... Но когда он отверг и это как неподобающее, то некто, по имени Мавр, ... сорвал с себя цепь, которую носил как знаменосец, и дерзко возложил ее на голову Юлиана. |
| Еще одной административной мерой против христиан был изданный 17 июня 362 г. эдикт, запретивший христианам преподавать риторику и грамматику. Эту акцию находил несправедливой и такой поклонник Юлиана, как Аммиан Марцеллин. «Изданные им указы... – писал он, – были вообще хороши, за исключением немногих. Так, например, было жестоко то, что он запретил преподавательскую деятельность исповедовавшим христианскую религию риторам и грамматикам, если они не перейдут к почитанию богов» 235 . Предлог к дискриминации Юлиан находил в том, что, как он писал, «правильное преподавание заключается не в складной речи и красивых словах, а в том, чтобы учитель обладал здравым расположением мыслей и имел верные понятия о добре и зле, о благородных и постыдных вещах. ... Разве, по воззрениям Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота, Фукидида, Исократа и Лисия, боги не являются творцами всякого знания... Я находил бы нелепым, чтобы те, которые объясняют указанных писателей, позволяли себе отвергать чтимых ими богов. Я не требую, чтобы они переменили свои воззрения перед слушателями, но предоставляю на их свободный выбор: или не преподавать то, что не считают серьезным, или, если желают продолжить преподавание, должны прежде всего собственным примером убедить слушателей, что Гомер, Гесиод и другие, которых они толкуют и которых обвиняют в нечестии и заблуждении по отношению к богам, на самом деле не таковы» 236 . По словам Оросия, «почти все те, кого касались предписания эдикта, предпочитали покидать службу, нежели оставлять веру» 237 . Оставлявшим преподавание риторам Юлиан предлагал идти в церкви галилеян «объяснять Матфея и Луку» 238 . Своеобразной акцией, нацеленной на причинение вреда ненавистной ему Церкви, была та, за которую его трудно укорять в попрании справедливости. В самом начале своего правления Юлиан даровал амнистию всем осужденным по обвинениям в церковных преступлениях. Ею воспользовались как православные никейцы, так и крайние ариане вроде Аэция, одинаково преследовавшиеся при Констанции. Аэций, в прошлом учитель Юлиана, был, пожалуй, единственным вернувшимся из ссылки «галилеянином», которого император приблизил к себе. Юлиан вернул епископов из изгнания вовсе не ради справедливости или по гуманным соображениям, а чтобы и таким образом нанести урон Церкви. Об этом откровенно пишет почитатель и единомышленник Юлиана Марцеллин: «Он созвал во дворец пребывавших в раздоре между собой христианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями, и дружественно увещевал их, чтобы они предали забвению свои распри и каждый, беспрепятственно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пункт с тем большей настойчивостью в расчете, что, когда свобода увеличит раздоры и несогласия, можно будет не опасаться единодушного настроения черни. Он знал по опыту, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях» 239 . |
| Отнесенный в лагерь, император, когда боль отступила, требовал дать ему оружие и коня, чтобы вернуться на поле битвы, но силы оставили его, и он понял, что умирает. Перед смертью он, если верить Марцеллину, произнес пространную тираду, в которой оправдывал себя во всех своих деяниях: «Я ухожу в радостном сознании того, что где бы ни выставляло меня государство как властный родитель на явные опасности, я стоял недвижимо, привыкнув одолевать бури случайностей... Я давно уже знал, что мне предстоит умереть от железа: таково было открытое мне вещее предсказание. С благодарностью склоняюсь я перед вечным Богом за то, что ухожу из мира не из-за тайных козней, не от жестокой и продолжительной болезни и не смертью осужденного на казнь, но умираю в расцвете моей славы... Как честный сын отечества я желаю, чтобы после меня нашелся хороший правитель» 266 . Останки умершего императора были затем доставлены его старым другом и дальним родственником Прокопием в Таре для погребения. После похорон Прокопий исчез, а потом, много позже, он появился в Константинополе, облачившись в императорский пурпур. Юлиан «окончил жизнь... во время четвертого своего консульства, которое разделял с Саллюстием, в двадцать шестой день месяца июня. Это был третий год его царствования, седьмой – как Констанций провозгласил его кесарем и тридцать первый – его жизни» 267 . Шел 363 год от Р.Х. Сеанс реанимации угасавшего язычества провалился. Учитель Юлиана Либаний, переживший своего ученика, в надгробном слове императору горестно укорял чтимых ими богов: «Почему же, боги и демоны, вы не спасли его? ... В чем попрекнув его душу, что из поступков его не одобрив? Разве он не воздвиг жертвенников? Разве не сооружал храмов? Разве не чествовал великолепно богов, героев, эфир, небо, землю, море, источники, реки? Разве не воевал он с супротивниками вашими?» 268 . Глубокую характеристику личности и мировоззрения этого трагического неудачника предложил А.Ф Лосев: «Юлиан при всем своем самоутверждении признает себя исполнителем Божьей воли. Тут... у Юлиана действительно была некоторого рода христианская черта. Но все дело как раз в том и заключается, что самый бог-то, которому служил Юлиан, по своей внеличностной основе как раз не имеет ничего общего с христианским абсолютным персонализмом. От христианства к Юлиану перешел монотеизм, или, вернее сказать, само язычество в ту эпоху уже созрело до монотеизма. Но от язычества к Юлиану перешло обожествление природы, а заодно и обожествление героической личности человека в качестве момента, входящего в эту обожествленную природу. Вот почему этот монотеист умирает так нескромно и, даже можно сказать, надменно» 269 . |
|
|
