| Но не достойно ли крайнего удивления то обстоятельство, что те же самые белокурые и причесанные по эвбейской моде варвары, которые в частной жизни исполняют роль прислуги, в политической являются нашими повелителями? Государю надо очистить войско, как кучу пшеницы, из которой мы отделяем мякину... Отец твой, по своему крайнему милосердию, принял их... мягко и снисходительно, дал им звание союзников, наделил политическими правами и почестями и наградил земельными пожалованиями. Но варвары... увидели в этом нашу слабость, что внушало им дерзкую надменность и самохвальство. Увеличив наш набор и с набором укрепив наш дух и наши собственные войска, восполни в государстве то, чего ему недостает. Против этих людей нужна настойчивость. Или пусть варвары возделывают землю, как в древности мессенцы, бросив оружие, служили илотами... у лакедемонян, или пусть уходят тем же путем, что пришли, возвещая живущим по ту сторону реки (Дуная), что у римлян более уже нет мягкости и что над ними царствует благородный юноша» 478 . Ключ к избавлению от готского засилья был указан верный – набрать армию из числа римских граждан, но препятствие к решению этой проблемы как раз и заключалось в нежелании римлян нести бремя воинской службы, приведшем к утрате навыков военной профессии, так что «благородный юноша» вынужден был пользоваться иными средствами, которые ему давали его неблагородные советники, подобные Евтропию, для того чтобы спасти положение: искусно маневрируя, константинопольское правительство в конце концов избавилось от угрозы порабощения варварами, натравив их на западные диоцезы империи. Предводитель готского гарнизона в столице Гайна догадывался о замыслах своих врагов, главным из которых он считал коварного евнуха Евтропия, влияние которого колоссально выросло в результате устроенной им свадьбы Аркадия с Евдоксией. Устраняя своих потенциальных противников, Евтропий обвинил лучших полководцев Абунданция и Тимасия: одного из них – в оскорблении величества, а другого, Тимасия, – в заговоре, направленном на захват верховной власти. |
| На монеты из электрона в этих городах наносили чеканное изображение льва, повернувшего голову, пчелы или оленя. На Элладском полуострове не было залежей электрона, однако в Аттике добывалось серебро. Начало употребления серебряных монет в самой Греции предание связывает с именем Фидона, царя пелопоннеского Аргоса, правившего в VII веке. Для наименования новых серебряных монет Фидон использовал древние названия железных прутьев: драхмы и оболы. Центром чеканки серебряных монет стал остров Эгина, где на монеты наносили изображение черепахи. Эти монеты получили широкое распространение в городах Пелопоннеса и в Аттике. Употреблявшиеся в Элладе лидийские и эгинские монеты основаны на разных системах весовых соотношений. Во второй половине VII века на острове Самосе и в Коринфе появился новый весовой стандарт монет, который получил название эвбейского. Эвбейские монеты широко использовались затем на западе – в Великой Греции; в 590 г. с эгинской на эвбейскую денежную систему перешли Афины. Основу обеих систем составляла такая единица, как талант, который одинаково делился на 6000 драхм, но вес этого таланта был разным: эгинский весил 37 кг, а эвбейский – 26. Драхмы чеканились из серебра, а оболы, в 6 раз более мелкая по достоинству монета, – из меди или бронзы. В ионических городах Малой Азии в основном продолжали употреблять лидийский стандарт. Таким образом, в большинстве греческих полисах применяли монеты трех систем, которые чеканились в Милете и Эфесе, в Эгине, а также в Коринфе и Самосе – главных центрах чеканки эвбейских монет. С середины VI века стали чеканить монеты и в других полисах: в Гимере, Керкире, Тасосе, Потидее, Таренте, Сиракузах. 5. Греческий полис Основой государственного устройства эллинского мира в эпоху архаики оставался полис, сложившийся еще в героический век, – город и одновременно государство, что прекрасно иллюстрирует прозрачная этимология слова «политика». Полисы были, по современным представлениям, исключительно мелкими, карликовыми государствами вроде современных Монако или Лихтенштейна, и потому число их было весьма велико. Далеко не все они известны по названиям, но наименования многих сотен полисов до нас дошли. Существовали полисы, территория которых не превышала 30 квадратных километров, а население – нескольких сотен человек, например фокейский полис Панопей. Размеры крупнейших полисов приближались к 10 тысячам км. Так, площадь Лакедемона, или Спарты, составляла 8400 квадратных километров с населением до 150 тысяч человек, примерно такое же население было и в Афинском полисе, при том что его территориальные размеры были в 3 с лишним раза меньше. Крупными, по античным меркам, полисами были также Коринф, Милет, Тарент, Сиракузы. |
| Эолийцы решительно уступали ионийцам и дорийцам в освоении Средиземноморья, но все-таки на северном побережье Эгейского моря переселенцами с острова Лесбос были созданы колонии Энос и Сест. У Иллирийского побережья на острове Керкира колонию основали выходцы из дорийской Эретреи, затем эретрейцы изгнаны были из Керкиры коринфянами, которые устроили там в 733 г. до Р. Х. свою колонию. Коринфянами устроены были также Аполлония Иллирийская и Амбракия. Затем уже сама Керкира основала на побережье Ионического моря дочернюю колонию Эпидамн. Создавая колонии в Иллирии, коринфяне приобрели контроль над морским экспортом серебра, строевого материала и мяса из этой страны с ее роскошными пастбищами, лесами и рудниками. В западном направлении главными объектами колонизации стали южная Италия и Сицилия. При этом первая колония в этом регионе появилась не на ближайшем к Греции восточном побережье Италии, а на крошечном острове в Тирренском море – Питекузе (Искье), расположенном поблизости от современного Неаполя. Интерес к этому острову обусловлен был его золотыми приисками. Основатели колонии прибыли из дорийской Эретреи и ионийских городов Халкиды и Ким. Позже, в 757 г. до Р. Х., выходцы из тех же городов основали вблизи этого острова, на берегу Тирренского моря, колонию Кумы, ставшую своего рода плацдармом для дальнейшего освоения западного побережья Италии. Выходцы из Кум в 531 г. основали Неаполь. Ионийцами из Халкиды была создана колония на южной оконечности Апеннин – Регий. Одной из первых колоний на восточном побережье Калабрии стал основанный в 720 г. до Р. Х. ахейцами знаменитый Сибарис. 20 лет спустя уже сами сибариты устроили в Кампании дочернюю колонию Посейдонию, или по-латыни, Пестум, храмы которого сохранились до наших дней. Колонисты из Спарты основали в 706 г. к северу от Сибариса Тарент с его исключительно удобной, прекрасной гаванью. Первая колония на Сицилии, Наксия, была основана ионийцами из эвбейской Халкиды и с острова Наксоса в 734 г. Затем уже сами наксийцы устроили колонии Катану и Леонтину. Ионийцы осваивали северо-восточное побережье Сицилии. На юго-востоке острова колонистами были в основном дорийцы. Переселенцы из Коринфа заложили там в 723 г. город Сиракузы, затем уже сами сиракузяне устроили новые колонии: Камарину, Акры и Касмены. На западе Сицилии возникла мегарская колония Селинунт. И это только малая часть греческих колоний в южной Италии и на Сицилии. Множество колоний, основанных здесь, значительное число их жителей, вероятно превосходившее количественно туземное население, во всяком случае на Сицилии, сообщили этой стране наименование Великой Греции. |
| Итак, портрет Антония оказывается портретом кинического или стоического мудреца во всем, что касается собственно философских моментов его воззрений, так что для людей, получивших эллинское образование, он оказывается узнаваемым и своим (чем, вообще говоря, и обеспечивалась грандиозная популярность нашего памятника). Теперь Афанасию остается наложить на эту философскую прорись экзотические краски добродетельного варварства. Разумеется, Антоний оказывается не только египтянином из достаточной семьи (гл. 1), но и безграмотным египтянином из достаточной семьи (гл. 73), при этом настолько безграмотным, что считает полезным для духовной жизни ведение ежедневных записей, дневника (гл. 55). Совершенно понятно, что пустыня, египтяне, безграмотность – это та красочная экзотика, которая бередила чувство собственной неполноценности едва ли не всех хоть как-то мысливших обитателей имперских городов, задушенных бюрократией, полицией и культурой. К числу подобных экзотических «заманух» нужно отнести и такое, скажем, заявление, вложенное в уста св. Антония: «Душа во всем чистая и верная своей природе, соделавшись прозорливою, может видеть больше и дальше, нежели демоны» (гл. 34). В век, когда лишенность традиций и неспокойствие жизни заставляли всех – от императора до последнего матроса – искать истину у разного рода предсказателей, такая реплика носит отчетливо пропагандистский характер обещания всеми искомого блага. Понимая это, уже не удивляешься тому, что герой Афанасия, воспитанный исключительно на Библии простец, походя критикует теорию стоической аллегорезы (гл. 76), общетеософского учения о душе (гл. 74). В рамках той же хорошо узнаваемой варварофильской эстетики выдержаны и сюжеты споров Антония с философами, в которых он без труда посрамляет их (гл. 72–80). Образцом для подражания здесь была для Афанасия литературная традиция так называемых встреч. Например: «У Аристоксена из Тарента Сократ беседует с индийским мудрецом, причем оказывается без труда побежденным. Клеарх из Сол, ученик Аристотеля в диалоге О сне описывает встречу Аристотеля с неким иудейским мудрецом, вызывающим у него восторг своими сверхъестественными способностями» 799 . Это, опять же, то малое из многого, что известно нам по сохранившимся клочьям утерянной литературы. К литературной же традиции превосходства добродетельного простеца над царем, фиксирующейся, например, в Эвбейской речи Диона Хризостома и восходящей, вероятно, к известному сюжету о Диогене и Александре, относится сюжет о наставлении Антонием Констанция и Константа из гл. 81 нашего памятника. |
| Около восьмого, или седьмого века до Р. X. в Малой Азии сделалось известным стихотворение, автором которого признавалась эта Сивилла и которое, так же как и сама сочинительница его, названо было Эритрейским на основании, уже указанном нами выше. Таким образом, Сивилла получила права гражданства в Эритрах – богатом, торговом городе Малой Азии. Успех этого города в присвоении себе чести называться отечеством Сивиллы, как, обыкновенно, бывает (известен спор семи городов о колыбели Гомера!), возбудил соревнование и в других местах, которые стали добиваться той же самой чести и достигали своей цели, пользуясь то воспоминанием о какой-нибудь древней прорицательнице, жившей в известном месте, то присутствием оракула, или близостью священной пещеры, напоминавшей место ее рождения 20 или пророческого источника 21 . Такая пещера была и в Италии близ города Кум, который был населен Кумейцами, или Кимейцами – Cumaei, Cymaei, Κομαοι, эолийскими переселенцами с острова Эвбеи, и который потому называется эвбейским 22 . Вместе с этими переселенцами перешла из Греции в Италию и слава эритрейской Сивиллы, получившей, таким образом, новое отечество, новые имена и прозвания; она сделалась жительницей Италии (которой на самом деле, вероятно, никогда не видела 23 , а Кумская пещера – ее жилищем, в котором, по словам латинских поэтов, ее находил знаменитый троянский переселенец Эней, так что Аристотель, не сомневаясь ни на минуту, приписывал ей переселение из Эритр в Италию 24 . О таком же переселении Сивиллы из Эритр в Кумы говорит и Сервий в толковании на шестую книгу Энеиды (Aen. VI, 321), перенося на нее некоторые подробности из мифологических сказаний о Кассандре 25 . В новом отечестве она стала известна под новыми именами и прозваньями, именно: Демо, Меланхрена 26 , Деифоба, Симмахия, Фемоноя, Адая 27 , Сивилла кумская 28 , эвбейская 29 , киммерийская, луканская, итальянская 30 . Имя Эрофилы и еще Демофилы; в котором не трудно узнать имя кумской Сивиллы Демо, по свидетельству Варрона, передаваемому Лактанцием , некоторые усвояли и еще одной личности, которая вовсе не была Сивиллой, несмотря на то, что Варрон называет ее, также, кумской Сивиллой, по имени Алалфея, отводя ей седьмое место в ряду десяти Сивилл 31 . |
| Athenae Atticae. Понедельник. 5 июля 1865. Вчера я заметил своему доброму старому знакомому, ученому нумизматологу Ахиллесу Постолака, что известный в его профессии термин: Athenae Atticae есть просто плеоназм, что возможны ли еще какие-нибудь Афины кроме АФИН (нет Бога, кроме Бога...), так сказать, Афинских? Ученый муж, улыбаясь, заметил, что, оставляя без внимания с десяток Афин Североамериканских, в древности были известны Афины Эввийские (Эвбейские на острове Негропонте). Кроме того, он слыхал еще об Афинах Кипрских... Да и чем же не хороша Аттика, чтобы не желать услышать имя ее лишний раз? прибавил он. Уж не ко мне, конечно, мог относиться укор подобного рода. Каменистая, безлесная, ненаселенная и вообще не приглядная Аттика 10 лет неустанно очаровывала меня своим тонким ароматическим воздухом, своим ясным небом, своим, почти непрекращающимся, ведром, теплом, светом... а всего более своим неисчерпаемым прошедшим, полным самых живых, привлекательных, как-бы вечно свежих, юных, цветущих образов. Ее, ненаглядную, я многократно ездил обозревать всю „во мгновение ока“ с соседней громады горной, именуемой Имиттом 398 , и раза два для той же цели взбирался еще на более высокую точку, на вершину Пентелика, с которой сам Имиттос казался ровным полем. Полюбоваться пленительным этим зрелищем я не прочь был даже в настоящую краткую гостьбу свою в Аттике. Да кстати, подстрекало к тому и столько естественное желание как-бы заставить воскреснуть безвозвратное минувшее. Бывало привязываешься к каждому праздничному случаю, чтобы накануне его заказать на завтра поездку в горы. Пресловутый в домашнем кругу нашем Ламбро, весь сияющий радостно, берет на себя всякое распоряжение и заутра, чуть свет, у дома Калаганова уже толпятся штук 12–15 ослов, дом запирается на замок, и счастливые обитатели его, во всем раздольи непринужденности и веселости, гуськом тянутся на поля Элисейские, в собственном историческом смысле сих слов. „ λσια πεδα“ находились в Афинах охотники производить от: λισσς – Афинской речки, почти круглый год безводной, имеющей свои истоки у подошвы Имитта, и извивающейся по широкой равнине между городом и горою, которая и могла, в былое время, считаться вечно цветущим полем, особенно, если место обиловало тогда лесом, а, следовательно, и водою. |
| 33 Многие современные палестинцы считают, что они являются потомками не сравнительно недавних переселенцев из Аравии, а происходят либо от древних филистимлян, одного из эгейских «народов моря», заселивших побережье Ханаана в XIII-XII вв. до Р.Х., либо от древних хананеев, исконных обитателей Святой Земли. Среди радикально настроенных палестинских мусульман эти теории не пользуются особой популярностью – такое родство с «язычниками» их не устраивает. Что касается исторических филистимлян, то надежных свидетельств их родства с современными палестинцами пока не найдено. Зато генетические исследования подтверждают весьма близкое родство и наличие общих предков у современных ближневосточных арабов и у евреев. Примерно 70% обследованных евреев и более 50% проживающих в странах Восточного Средиземноморья арабов унаследовали специфический набор У-хромосом, характерный для древнейших обитателей Палестины, хананеев. 34 Так называемый прото-хананейский алфавит (предшественник финикийского) возник под влиянием египетской письменности. В ней уже существовали знаки, служившие для обозначения как отдельных согласных, так и групп согласных. В прото-хананейском алфавите каждый знак обозначал только один согласный, что создало новую систему письма. Месопотамской клинописи прото-хананейский алфавит ничем не обязан, хотя в течение короткого периода, около 1400 г. до Р.Х., он был использовался в Угарите для записи текстов на глиняных табличках, для чего был превращен в род клинописи – только алфавитной, а не слоговой. Когда и где греки впервые познакомились с финикийской письменностью, точно не известно, но это произошло до VIII b. до Р.Х. Материковая Греция получила алфавит с о. Эвбея, а эвбейские торговцы, в свою очередь, заимствовали его в IX b. до Р.Х. с Крита или Кипра, но уже не непосредственно от финикийцев, а от населявших эти острова греков (ранний эвбейский вариант греческого алфавита отличается от финикийского). Не исключено, что наиболее ранний (критский) вариант греческого алфавита возник под влиянием ханаанейской письменности не позже 1100 г. до Р.Х. (Joseph Naveh, Some Semitic Epigraphical Considerations on the Antiquity of the Greek Alphabet, American Journal of Archaeology, 77, 1973, pp. 1–8.) |
| Впрочем, характер документа вполне согласуется с действиями, которые предпринимались членами эпитропии, чтобы сделать пребывание владыки на Эвбее невозможным. К этому времени борьба за Халкидскую кафедру вступила в решающую фазу, и Синоду предстояло утвердить трех кандидатов. Большинство халкидцев видели своим архипастырем Нектария Пентапольского; меньшая часть во главе с политиками местного масштаба 162 прочила в кандидаты директора городской Духовной семинарии архимандрита Хрисанфа. Поэтому им, как в свое время александрийским врагам Пентапольца, важно было оторвать его от симпатизировавшего ему населения, а для этого – всячески дискредитировать. Святой Нектарий, уже испытав на себе предвзятое отношение Синода, был опечален кознями этой небольшой, но влиятельной группы. Оберегая честь архиерейского сана, он рассудил, что в этих условиях не может исполнять свою миссию проповедника, как того требует церковный долг. 9 июля 1892 года владыка отослал извещение Епископской эпитропии назад с собственноручной надписью: «Возвращается отправителям за ненадобностью» – и одновременно направил в Синод предельно сжатое, но неизменно почтительное прошение об отставке: «Высокопреосвященному митрополиту и Председателю Священного Синода. Я, нижеподписавшийся, за невозможностью исполнять обязанности иерокирикса в номе Эвбея представляю сию просьбу об отставке и остаюсь с надлежащим почтением митрополит Пентапольский Нектарий Кефалас. Халкида, 9 июля 1892 года». Местная печать, не зная обстоятельств дела или опасаясь задеть влиятельный кружок архимандрита Хрисанфа, ограничилась простым упоминанием об этом прошении и выразила свое сожаление. Поступившее в Синод 15 июля и рассмотренное на заседании два дня спустя, прошение митрополита Нектария не было принято. Отказ был доведен до сведения Епископской эпитропии с предписанием сообщить о нем «иерокириксу Кефаласу». Но теперь в судьбе его приняли живое участие жители эвбейской столицы. В письме Синоду от 10 августа они «просят... разрешить иерокириксу митрополиту Нектарию священнослужение в городе Халкиде». |
| Небольшая саламандра не бежит прочь от истребительного огня, но на низких ногах своих скачет в нем, как по земле. Есть огневидная рыба; представляясь воспламененной, она не умирает от этого дивного огня, но, горя, блещет среди воды. Камень магнит не притягивает ли к себе железной гири? И адамант не несокрушим ли? Есть камень, который от удара железом не издает сияния; а другой сияет от капель воды, но, издавая сияние в воде, перестает сиять от масла. Но сколько есть еще более удивительных чудес? Кто исчислит их, хотя перескажет многое? Высокий Ум, перемешивая многоразличные образы вещей, так и иначе перестраивает целый мир, как ему угодно. Но из многого упомяну о немногом, что видел я сам или в чем уверяют меня книги и слух. Не во всех ли реках одно течение — книзу? Не один ли закон морям, чтобы их связывали берега? Не один ли путь у пылающего огня — частыми порывами подниматься кверху? Однако же есть река, которая пересекает горькое море и остается рекой; одна вода не смешивается с другой, и мореходцы, приближая корабль к току, поспешающему к суше, почерпают из моря сладкое питие. Видел я эвбейский быстрый пролив — этот узкий проход и незамкнутый ключ моря, видел, как он неистовствует в своих возвратных течениях. Море прибывает и течет обратно назад. Океан то удаляется от земли, то опять поспешными волнами вторгается на сушу; и на киммерийских берегах то поле, то море. Но есть и другой поток — пламень огненный, если справедливо, что из утесов Этны извергается эта невероятная водотечь, — огонь–река, и несоединимое соединено по воле Христовой. Могу и в малом указать подобные чудеса. В числе плодов есть так называемый воловий рог. Он один суше всего произращаемого плодоносной нивой, имеет тело, не размягчаемое влагой, не разрушается в земле, не тучнеет от дождей, но совершенно окреп и навсегда остается тверже рогов; этого рога не раздробляет и рог вола, когда рука земледелателя рассыпает плоды по ниве; посему от рогов получил он и имя и свойство. Но если мудрецы знают на сие другую какую причину, то она неведома мне. |
| Небольшая саламандра не бежит прочь от истребительного огня, но на низких ногах своих скачет в нем, как по земле. Есть огневидная рыба; представляясь воспламененной, она не умирает от этого дивного огня, но, горя, блещет среди воды. Камень магнит не притягивает ли к себе железной гири? И адамант не сокрушим ли? Есть камень, который, от удара железом, не издает сияния; а другой сияет от капель воды, но, издавая сияние в воде, перестает сиять от масла. Но сколько есть еще более удивительных чудес? Кто исчислит их, хотя перескажет многое? Высокий Ум, перемешивая многоразличные образы вещей, так и иначе перестраивает целый мир, как ему угодно. Но из многих упомяну не о многом, что видел я сам или в чем уверяют меня книги и слух. Не во всех ли реках одно течение – вниз? Не один ли закон морям, чтобы их связывали берега? Не один ли путь у пылающего огня – частыми порывами подниматься кверху? Однако же есть река, которая пересекает горькое море и остается рекой, одна вода не смешивается с другой, и мореходцы, приближая корабль к течению, спешащему к суше, черпают из моря сладкое питье. Видел я Эвбейский быстрый пролив – этот узкий проход и незамкнутый ключ моря, видел, как он неистовствует в своих возвратных течениях. Море прибывает и течет обратно назад. Океан то удаляется от земли, то опять поспешными волнами вторгается на сушу, и на киммерийских берегах то поле, то море. Но есть и другой поток – пламень огненный, если справедливо, что из утесов Этны извергается эта невероятная водотечь – огненная река, и несоединимое соединено по воле Христовой. Могу и в малом указать подобные чудеса. В числе плодов есть, так называемый, воловий рог. Он один пуще всего выращиваемого плодоносной нивой имеет тело, не размягчаемое влагой, не разрушается в земле, не тучнеет от дождей, но совершенно окреп и навсегда остается тверже рогов; этого рога не раздробляет и рог вола, когда рука земледельца рассыпает плоды по ниве; посему от рогов получил он и имя, и свойство. Но если мудрецы знают на сие другую какую причину, то она неведома мне. |
|
|
