| Вот ты попадаешь в город Томск, смотришь на памятник нашему гению. Сверху вниз, в ужасе – опять наверх. Всё, опять голые ноги… Если не дана точка отсчета, не дано объяснение, то ваша реакция какая? Я бы, так сказать, поозирался и постарался бы отсюда… Люди вокруг ходят, как будто бы всё нормально. В мире «Носа» такой же эффект. С майором Ковалёвым все говорят так, как будто у него пропало что-то такое обычное. Представьте, к вам приходит человек, у него нет носа. Ваша реакция какая? Какая-то не такая, как у этих людей. Но потом ты видишь надпись на этом памятнике: Антон Павлович Чехов, автор «Каштанки», увиденный пьяным мужиком, лежащим в канаве. Всё нормально, и томичи нормальные, всё хорошо, мне дали опору. Как заканчивается повесть «Нос»? Гоголь убирает мотивировку сна и заканчивает так: « Вот какая история совершилась в северной столице нашего обширного государства. Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление его в разных местах в виде статского советника. Ну и как Ковалёв не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, что мне казалось дорого заплатить за объявление…» Как будто бы это мы сейчас ему говорим. Мы вообще не это хотим узнать. Зачем он нам перечисляет всё то, что мы и так понимаем, да? «…Это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей, но неприлично, неловко, нехорошо, опять тоже. Как нос очутился в печеном хлебе? И как сам Иван Яковлевич?.. Нет, этого я никак не понимаю. Решительно не понимаю. Но что страннее, что непонятнее всего – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо. Нет, я совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой. Но и во-вторых, тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это. Однако же, при всём том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже… да и где же не бывает несообразностей. А всё, однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, редко, но бывают…» |
| «Так вишь ты как обморочит человека нечистая сила. Ведь впутается же Ирод, враг рода человеческого!…» Во всей России – одни свиные хари вместо лиц; ничего положительного: не на чем остановиться, упереться: словно черт слизал всё: пусто, хоть шаром покати, и уж не кажется на встречу, как в детстве, ни один «человек, вид которого мог бы изгнать эту страшную сердечную пустыню»… «Велел подать воды, протер полотенцем глаза: точно – нет носа! начал щупать рукой, ущипнул себя, чтобы узнать не спит-ли он; кажется не спит; вскочил с кровати встряхнулся – всё нет носа! Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру»… Но тщетны все поиски. А нос и вьется где-то около, да никак его не ухватишь. «Каким же образом, какими судьбами это приключилось? Только черт разберет это! сказал он опустив руки…» «…Что за дьявол! Смотри Панас! – Что? – Как что? – Месяца нет. – Что за пропасть: в самом деле нет месяца! Право как на смех… Надо же какому-то дьяволу вмешаться!» Такие основательные, твердые положительные вещи, как шинель на крепкой подкладке, нос, месяц ведь это не то, что какая-нибудь, как выражается Чичиков «вольно- —126— думная химера юности» – и вдруг они – так необъяснимо, так нахально проваливаются, исчезают, «как волдырь на воде». Что-же тогда остается твердого в мире? Вот дружба Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем. Чего кажется прочней? «Какое прекрасное хозяйство у обоих! И… эти два друга… Когда я услышал об этом, то меня как громом поразило. Я долго не хотел верить. Боже праведный! Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем! Такие достойные люди! Что ж теперь прочно на этом свете?»… «Однообразный дождь… слезливое без просвета небо… скучно на этом свете, господа!»… «…И непонятной тоской уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь: всё мельчает и мельчает и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигая о каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо. Могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в твоем мире!» «Прощайте, братцы! кричит кузнец Вакула, рисовавший на черта такие злые обидные карикатуры, которые были ему тошнее всех проповедей отца Кондрата. |
| Серафима Михайловна, услышав, что речь идет о спирте, задумала эту бутылку куда-то спрятать. Но сделала она это неосторожно и была замечена. Бутылку нашли. Стали снова производить обыск. Иван Федорович не утерпел и вступил в спор с пришедшими… они арестовали нас обоих и повели в Американскую гостиницу, где помещалась чрезвычайка. Во втором этаже мы сели в коридоре на лавочке. Просидели мы минут пять. Откуда-то сверху… спустился и подошел к нам господин такой наружности: лет 23, роста выше среднего, худощавый, лицо белое, чистое, нежное; усики совершенно черные, маленькие, кажется, подстриженные, бороды или совсем у него не было, или же она была чисто выбрита; волосы на голове черные, жгучие, прямым пробором; нос прямой, не тонкий, но совершено правильный; глаза темные; вообще вся его наружность была красивая, руки у него были чистые, красивые. Он был в черной тужурке или диагоналевой или касторовой, под ней черная сатиновая рубаха, брюках и ботинках. На левой его руке были золотые или под золото часы с якорной цепью вокруг кисти руки… Голос у этого господина был приятный, скорее баритонального характера. Он смотрел на меня, пронизывая меня глазами, и едва заметно, ехидно улыбался. Этот господин, как потом выяснилось… и есть член или председатель чрезвычайки Родзинский. Родзинский спросил нашу охрану: “что это за люди?” Точно формы его вопроса я припомнить не могу, но общий смысл вопроса был именно таков. Охрана ответила, что я – заведующий гаражом, а Молотков арестован за грубость. Тут же Родзинский велел мне идти за ним. Мы пошли по тому же коридору, где сидели, и вошли в самую крайнюю по коридору комнату. В комнате было 4-5 человек. Помню двоих. Один сидел в кресле. Ему было лет 40; лицо его было продолговатое, но скорее полное, небольшие черные усы, борода эспаньолка, продолговатый нос, зачесанные назад волосы, темного цвета: на нем были очки в черной оправе. Одет он был в черный пиджак, крахмальное белье, а на двух пальцах его правой руки были перстни. Он производил на меня впечатление совершенно интеллигентного человека и, как мне показалось, он походил на еврея. |
| Агафья Тихоновна с теткою, Ариной Пантелеймоновной, гадает на картах, та поминает покойного батюшку Агафьи, его величие и солидность, и тем пытается склонить внимание племянницы к торговцу «по суконной линии» Алексею Дмитриевичу Старикову. Но Агафья упрямится: он и купец, и борода у него растет, и дворянин завсегда лучше. Приходит Фекла, сетует на хлопотность своего дела: все дома исходила, по канцеляриям истаскалась, зато женихов сыскала человек шесть. Она описывает женихов, но недовольная тетка вздорит с Феклою о том, кто лучше — купец или дворянин. В двери звонят. В страшном смятении все разбегаются, Дуняша бежит открывать. Вошедший Иван Павлович Яичница, экзекутор, перечитывает роспись приданого и сличает с тем, что в доступности. Появляется Никанор Иванович Анучкин, субтильный и «великатный», ищущий в невесте знания французского языка. Взаимно скрывая истинную причину своего появления, оба жениха ожидают дальше. Приходит Балтазар Балтазарович Жевакин, отставной лейтенант морской службы, с порога поминает Сицилию, чем и образует общий разговор. Анучкин интересуется образованием сицилианок и потрясен заявлением Жева-кина, что все поголовно, включая и мужиков, говорят на французском языке. Яичница любопытствует комплекцией тамошних мужиков и их привычками. Рассуждения о странностях некоторых фамилий прерывается появлением Кочкарева и Подколесина. Кочка-рев, желающий немедля оценить невесту, припадает к замочной скважине, вызывая ужас Феклы. Невеста в сопровождении тетки выходит, женихи представляются, Кочкарев рекомендуется родственником несколько туманного свойства, а Подколесина выставляет едва ли не управляющим департаментом. Появляется и Стариков. Общий разговор о погоде, сбитый прямым вопросом Яичницы о том, в какой службе желала бы видеть Агафья Тихоновна мужа, прерывается смущенным бегством невесты. Женихи, полагая прийти вечером «на чашку чая» и обсуждая, не велик ли у невесты нос, расходятся. Подколесин, решив уж, что и нос великоват, и по-французски вряд ли она знает, говорит приятелю, что невеста ему не нравится. Кочкарев без труда убеждает его в несравненных достоинствах невесты и, взяв слово, что Подколесин не отступится, берется остальных женихов спровадить. |
| Устроив прислугу в точке возможно меньшего качания и дав ей есть, я завернулся сам в плед и сел, и наблюдал море. Море без бури — половина картины. Волны, действительно, были велики. Я видел по размерам и направлению одной, что она обольет меня. Можно бы отскочить в сторону, но она шла так быстро, что я, очевидно, не успел бы этого. Я только отвернул лицо и согнулся, как на молитве. С ужасным шумом покатилось что-то по спине, прокатилось дальше, разлетелось, и когда я выпрямился, то сказал: «Хорошо». Действительно, в силу горизонтального движения воды она вас как-то не мочит, ничего худого не делает, а только шелестит, скользит, и вы обрызганы, как цветок, а не мокры, как мочалка. Бирюзовые, изумрудные, серые, белые клоки водной стихии сверкали, ни секунды не спокойные, ни секунды не монотонные. Прекрасно. Восхитительно. Только тут, погружаясь в созерцательность и задумчивость, я стал припоминать странный сон, мной увиденный. Читатель знает так называемые «навязчивые идеи» — идеи и впечатления иногда совершенно ничтожные, даже глупые, но которые неизъяснимо почему навсегда завязают в мозгу (нельзя же сказать «в душе»). Например, почти двадцать лет назад один молоденький учитель, с претензиями на упрощенность, при словах моих за чаем «…Иоанн III, Иван III», сказал, мотнув носом книзу: «Да, Иван. Так нас учил В. О. Ключевский», и нос его так сморщился, что я навсегда запомнил, — и теперь, где бы ни услышал и ни прочел «Иоанн III, IV» и т. д., мысленно поправляю: «Да, Иван», и вспомню характерный кивок головой этого учителя, и всю его фигуру, и весь его характер. Вечная идея. Вот это-то я и называю вечными идеями, что какой-нибудь клок действительности, но тащащий за собою другую огромную действительность, даже мало с ним связанную, заседает в душе, и никак вы от него не можете освободиться, привыкаете к нему, таскаете его за собою, как акула маленькую рыбку «прилипало-лоцмана», как каплю гуммиарабика, на вас случайно упавшую. К числу таких прилипнувших к душе моей впечатлений относится одна сцена из «Призраков» Тургенева. |
| Итак, Господи, благослови! ДЕРЕВНЯ Мой отец, Афанасий Иванович Федченков, родился крепостным. Его отец Иван Ильин и мать Наталья принадлежали помещикам Вельского уезда Смоленской губернии Баратынским. Иван Ильич был плотником и столяром на дворне. Так назывались крепостные крестьяне, служившие в помещичьем хозяйстве, или, как говорили, имении, в отличие от крестьян земледельцев, живших в деревне (или в селе, если там был храм). К дворне относились управляющий барским поместьем, или иногда бурмистр; чином ниже - конторщик, заведовавший письмоводством; приказчик, исполнявший приказания управляющего по сношению с народом; после, в мое время, называли его " объездчик " , потому что его всегда можно было видеть верхом на лошади с кнутом, или приглашающего крестьян на полевые работы, или наблюдающего за исполнением их. Я помню такого объездчика - Тимофея Ивановича и его жену, всегда розовую женщину. Ее именем никто не интересовался, довольно было, что она " жена Тимофея Ивановича " . Не знали и фамилии их. Зачем это знать о " маленьких " людях? От многолетней езды у него и ноги выгнулись колесом, нос был всегда красноватым: вероятно, укромно выпивал, но это никого не касалось. Потом шли; ключник, владевший ключами от амбаров с хлебом; садовник, выращивавший господам (а иногда - еще раньше - и управляющем) ранние огурцы, дыни, ухаживавший за стеклянной оранжереей при барском доме, с персиками и разными цветами. Повар на барской кухне. Лакей в барском доме, экономка, горничная, которых мы мало и видали, как и вообще господ; кузнец, плотник, кучера - один или два специально для барской конюшни, он же почтарь, а третий - для управляющего и общей конюшни. Собачник, ухаживающий за целым особняком с гончими собаками для барских охот. При мне был кривой на один глаз Иван Родионыч, старый вдовец. Потом пчеловод, помню иконописного бородатого старца удивительной кротости: его можно было видеть лишь на огороде под горой, где был и чистенький пчельник; там он и жил, как настоящий отшельник, зимой переходил в подвальную комнату под " Тимофеем Ивановичем " . |
| На мундире у городничего посажено было восемь пуговиц, девятая как оторвалась во время процессии при освящении храма назад тому два года, так до сих пор десятские не могут отыскать, хотя городничий при ежедневных рапортах, которые отдают ему квартальные надзиратели, всегда спрашивает, нашлась ли пуговица. Эти восемь пуговиц были насажены у него таким образом, как бабы садят бобы: одна направо, другая налево. Левая нога была у него прострелена в последней кампании, и потому он, прихрамывая, закидывал ею так далеко в сторону, что разрушал этим почти весь труд правой ноги. Чем быстрее действовал городничий своею пехотою, тем менее она подвигалась вперед. И потому покамест дошел городничий к навесу, Иван Иванович имел довольно времени теряться в догадках, отчего городничий так скоро размахивал руками. Тем более это его занимало, что дело казалось необыкновенной важности, ибо при нем была даже новая шпага. — „Здравствуйте, Петр Федорович!“ вскричал Иван Иванович, который, как уже сказано, был очень любопытен и никак не мог удержать своего нетерпения при виде, как городничий брал приступом крыльцо, но всё еще не поднимал глаз своих вверх и ссорился с своей пехотою, которая никаким образом не могла с одного размаху взойти на ступеньку. „Доброго дня желаю любезному другу и благодетелю, Ивану Ивановичу!“ отвечал городничий. „Милости прошу садиться. Вы, как я вижу, устали, потому что ваша раненая нога мешает…“ „Моя нога!“ вскрикнул городничий, бросив на Ивана Ивановича один из тех взглядов, какие бросает великан на пигмея, ученый педант на танцовального учителя. При этом он вытянул свою ногу и топнул ею об пол. Эта храбрость однако ж ему дорого стоила, потому что весь корпус его покачнулся и нос клюнул перилы; но мудрый блюститель порядка, чтоб не подать никакого вида, тотчас оправился и полез в карман, как будто бы с тем, чтобы достать табакерку. „Я вам доложу о себе, любезнейший друг и благодетель Иван Иванович, что я делывал на веку своем не такие походы. Да, серьезно, делывал. |
| После этих слов Жандара, Егор Иванович посмотрел на него другими глазами. Он только сейчас заметил, что Иван был красив. Темно русые кудри кольцами спадали на сильную загорелую шею. Точёный нос, темно-серые глаза, обрамленные темными дугообразными бровями, упрямый подбородок выдавали в нем не только широкую душевную щедрость, но и упрямство в достижении своей цели. И только одно вызывала у Егора Ивановича недоумение — то, что Иван был одет очень бедно. Застиранная белая рубашка навыпуск, такие же штаны и огромные, грязные, босые ноги. Егор Иванович не знал, что весь этот маскарад был придуман Иваном для отвода глаз от его персоны. Он выдавал себя за босяка, а не грозного повелителя городского преступного мира. Между тем они проехали конный ряд, минули Новодевичье кладбище и выехали на просторную накатанную дорогу, ведущую к реке. Лошадь бежала бойко и скоро они запутались в паутине Чижовской слободы. Возле небольшого приземистого домика Иван приказал остановиться и спрыгнул с телеги. Он пригласил Егора Ивановича и, открыв низкие двери, вошел в сени. В маленькой комнатке Егор Иванович увидел несколько пьяных мужиков, но при появлении Жандара все, хоть и с трудом, но встали. На грязном столе, с остатками еды, громоздилась целая батарея пустых бутылок из-под водки. Жандар махнул рукой, чтобы сели и, указав пальцем на менее всех пьяного громилу, приказал: Вскоре Егор Иванович, Жандар и Сергей тряслись в телеге обратно в город. На хлебном базаре Егор Иванович хотел было распрощаться с Жандаром, но тот велел поставить лошадь во дворе трактира и предложил им перекусить. Егор Иванович с опаской и страхом въехал в довольно широкий и тщательно подметённый двор. Жандар легко и проворно спрыгнул с телеги. Бородатый, благообразный дворник в белом фартуке с метлой в руке с удивлением взирал на нахалов, без спросу вторгнувшихся в его владения. Узнав Жандара, дворник поспешно снял с голову картуз и низко поклонился ему, словно перед ним был не босяк, а глава города. Тот не обратил на поклон дворника никакого внимания, а только спросил, у себя ли хозяин? Получив утвердительный ответ, Жандар велел дворнику распрячь лошадь, напоить и накормить её, а потом знаком пригласил Егора Ивановича и Сергея следовать за ним. |
| — Вы идиоты! — после паузы не зло, но внушительно высказался главред. — Вы идиоты, ребята. — Максим Леонидович, Степанычу могут в любой момент отключить ивэ-эл. — Что? — Искусственную вентиляцию легких. Надо что-то делать. У меня нет денег и документов, часов и телефона. Короче, ничего здесь нет. Даже обуви. — Будем думать, — озадачился главред. — Я могу перезвонить на этот номер? — Он может перезвонить на этот номер? — переспросил у Маши Платонов. — Дежурство у меня сейчас заканчивается, но пусть перезванивает. Еще я скажу ему номер поста. — Маша взяла телефон, назвала номер, потом выслушала еще что-то от Максима Леонидовича и ответила: — Да, все именно так плохо. Меня? Мария… Мария Сергеевна. Да. Хорошо. А куда он денется? Будет лежать и ждать. 9 Мария оказалась права. К полудню в палату к Платонову доставили-прикатили нового больного. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, который, собственно, пострадал из-за своего веса. Неудачно ступил на лестнице, съехал на заднице по ступенькам, в результате — сломал и копчик и крестец. — Три недели пузом кверху! — жаловался он. — Три недели на больничной пище да еще клизмы! Ну, сосед, зажимай нос! А еще я храплю. На спине — вообще оркестр — штукатурка с потолка посыплется — Да ладно вам, Иван Петрович, — успокаивала его заступившая утром на дежурство медсестра Лера. — Чего — ладно?! — не унимался Иван Петрович. — Я тут сгнию за три недели! Вы мне еще катетер поставьте, чтоб уж совсем ничего самому не делать. Обезболивающим уже накололи так, что забалдел уже. Слышь, сосед, сюда привезли — говорить от боли не мог, во как задница в голову отдает, а щас — накололи — торкнуло, даже кайфую! Но три недели я не выдержу! Лера поправила под ним подушки и, стараясь казаться умной, сообщила: — Мария говорит в таких случаях, что Бог попускает нам болезни, дабы мы задумались о бренности нашей жизни. — Маша? Магдалина, что ли? — перепросил Иван Петрович. — Да, напарниц а моя, знаете же. — Да кто ж ее не знает. Только я про бренность жизни лет двадцать назад понял. Правильно, конечно, говорит, философски, но философствовать легко, когда у тебя кости целые. А когда позвоночник в трусы сыплется, как-то не до философии. Точно я говорю, сосед? Тебя как зовут-то? |
| — Не трожь, не трожь! Если и молится старуха о нем как о покойнике, то приняла, успокоилась… А ему ходу нет, в деревню явится, мужики не примут, выдадут, и будет и ему, и ей горше, чем сейчас. С первого дня приезда я очень часто слышала «скажите Ивану Ивановичу», «позовите Ивана Ивановича», «ну, это сделает только Иван Иванович», и все в этом роде. Приисковый одноэтажный барский дом был выстроен Иваном Ивановичем с комфортом, присущим в те времена только городам. Когда мне пришлось посетить ближайшие, далеко не бедные прииска и заходить в дома, то в первую минуту невольно хотелось зажать нос от весьма неприятного смешения запахов. Мне, Любочке и Володеньке пришлось однажды заночевать верст за сорок от нашего дома, также на приисках одного из очень богатых золотопромышленников, чудака-бобыля, живущего и зиму, и лето безвыездно на прииске. Мы всю ночь промучились в душном низком подслеповатом, типично приисковом доме, я имею в виду маленькие оконца и очень низкие потолки. Одолевали нас клопы, а утром единственный в доме умывальник, который помещался на кухне, сломался, пришлось мыться прямо на улице из рукомойника, привешенного к дереву около дома. Рядом стояло ведро с водой и ковш. Приехав к своим друзьям С. прямо из столицы, я не почувствовала никаких неудобств. В моей комнате был умывальник с горячей и холодной водой, стены были отштукатурены, окна большие, потолки высокие, воздуху было масса, весь дом был уютно и удобно распланирован, могу сказать, что комфорт был полный, то есть неудобства не чувствовались. Строителем и архитектором был ни кто иной, как опять же Иван Иванович. В данный момент он как раз заканчивал «промывалку» для золота, названия ее не помню, но она была гораздо более совершенна, чем все имеющиеся. Иван Иванович ввел какие-то ценные усовершенствования, изменения или добавления, так мне объяснил Володя. Одним словом, мужики говорили о нем: «усе знает, тысячу и еще один». Ну разве это не вторая няня Карповна! Не бывши ни в консерватории, ни на архитектурных курсах, этот русский мужичок-самородок тонко чувствовал, улавливал нутром самый смысл, или вернее, гармонию линии, звуков. Вот она, наша матушка Русь многогранная, многоликая. |
|
|
