| [Конечно, и это тоже весьма вероятно, хотя совершенно доказанным и этого пункта считать нельзя. Очень возможно, что это – только вывод, сделанный Епифанием от учения позднейших лукианистов к учению самого Лукиана. С учением Павла Самосатского этот пункт арианской доктрины во всяком случае не имеет ничего общего, так пак Павел признавал Христа простым человеком, в котором Слово обитало κατ ποιτητα и не заменяло место разумной души]. А. А. Спасский, таким образом, не хочет по видимому соглашаться с Гарнаком в том, что ариане, через посредство Лукиана заимствовали у Павла Самосатского его учение об изменяемости Сына в нравственном отношении, о его нравственной προκοπ. В заключении А. А. Спасский говорит: «Легко видеть, что в обоих главных пунктах, определивших догматику Ария, Лукиан предупредил арианство, хотя и нет оснований утверждать, что он уже пришел ко всем тем крайним выводам, какие высказаны были Арием; эти выводы Лукиану были совершенно не нужны» [но что это за выводы, и что именно было ему нужно?] и возможно думать, что в век Ария он отказался бы от защиты Павла самосатского» (но он отказался от неё и в свое время) называть его поэтому «Арием до Ария» нельзя. Тем не менее все данные, сохранившиеся о Лукиане и его отношении к арианам, заставляют полагать, что и в области догматики еще им намечен был тот путь, на крайней точке которого лежала система арианства. Какие именно крайние выводы Ария не принадлежат его учителю Лукиану, А. А. Спасский не пытается выяснить, хотя бы и предположительно. Но в самом ли деле наука не имеет никаких положительных данных для суждения о том, в чем учение Лукиана хотя бы формально отличалось от арианства? Учение Ария есть ли единственный источник для реконструкции учения Лукиана? Оставляя пока в стороне так называемый «символ Лукиана», в котором учение о Сыне Божием изложено в выражениях весьма возвышенных 10 , так как степень участия в редактировании этого символа самого Лукиана едва ли может быть выяснена с точностью, позволяю себе напомнить, что учеником Лукиана, по словам самого Ария, был и Евсевий никомидийский, от которого мы имеем письмо к Павлину Тирскому, письмо небольшое, но все же дающее некоторое понятие о его догматических воззрениях. |
| 407:412). Неужели это правда? Мы этого совсем не знали. По точному счету самого автора в его книге 760 примечаний («Отв.», 407), но ни в одном из этих бесчисленных примечаний не было дано знать читателю об этом приятном для нас обстоятельстве. Мало того: мы отнюдь не могли догадываться, что автор идет по нашим стопам – и лишь «посильно старается мотивировать» наши же мысли. Представим несколько примеров, из которых было бы видно, как далеки в самом деле мысли автора, от наших. Вот, наприм., приходится говорить автору об известном Евсевии Никомидийском, этом «великом» человеке по арианским суждениям (у Филосторгия, в его отрывках). Кто бы мог подумать, что автор сделает его последователем Евсевия Кесарийского ? Но автор делает – и поступает при этом очень хитроумно. Он анализирует послание Евсевия Никомидийского к Павлину Тирскому и, указывая результаты этого анализа, как будто случайно пропускает ясно выраженное здесь учение Евсевия о тварности Сына Божия (κτιστν εναι –дважды. Theodor. Hist. cap. V (VI)) – признак крайнего арианства. И вот в заключение выходит, что будто бы Никомидийский епископ был, по терминологии автора, «омием», т. е. человеком учившим о Сыне Божием схоже с Евсевием Кесарийским . (Самуилов. «Ист. ариан.», 48). Такими-то путями Евсевий Никомидийский превращается в последователя Евсевия Кесарийского . Но так еще никто не поступал: ни Баур, ни я и никто другой, сколько-нибудь уважающий науку. Урсакий и Валент – двое иллирийских епископов арианских – привлекаются автором в число приверженцев учения Евсевия Кесарийского другим, но тоже необыкновенным способом. Эти два «несомненно талантливые» человека (как аттестует их автор. ibid. 4) 3412 не имели —304— никакого отношения к Евсевию Кесарийскому ; но автору тем не менее очень захотелось включить их в число последователей названного ученого епископа. Для достижения цели, автор пускается в некоторые хронологические вычисления, сами по себе не убедительные (ibid. 11–12:52); да к тому же эти вычисления оказываются неправильными («Христ. |
| Чт.» 1891, I, 441 и дал.). Ни Баур, ни я и никто еще другой не давали автору повода подобным способом «мотировать наши мысли». церковные историки, не исключая Баура, согласно свидетельствам таких авторитетных писателей четвертого века, как Афанасий Великий и Евстафий Антиохийский – говорят, что под Евсевианами надлежит разуметь партию Евсевия Никомидийского. Но наш автор не хочет следовать ни свидетельствам отцов церкви, ни единодушному голосу историков церковных, а поступает так: сначала приводит коротенькую греческую фразу: ο περ Εσβιον (винит. под. един. числа) с присовокуплением замечания: «восточные ариане назывались по имени вождей» (стр. 2, примеч. 3); затем несколько раз заявляет: «вожди восточного арианства Евсевий Кесарийский (ему дается первое место: почему?), Евсевий Никомидийский» и проч. (стр. 6 и др.); затем несколько же раз употребляется выражение: «Евсевиане» (стр. 7) без всякого объяснения, по имени какого из двух Евсевиев так называются ариане; затем возвещается, что «главой группы омиев следует признавать Евсевия Кесарийского » (42); наконец ведется речь об Евсевии Никомидийском, причем автор прямо говорит; «он примыкал по своим воззрениям к Евсевию Кесарийскому » (48). Читатель, не особенно знакомый с сочинениями св. Афанасия и знакомящийся с арианством по книге В. Н. Самуилова, самым непозволительным образом умышленно введен в заблуждение автором. Помня, что ο περ Εσβιον (слова св. Афанасия – цитаты, впрочем, у автора почему-то не имеется на сей раз) – значит: приверженцы Евсевия (одного), и встречая разъяснения В. Н. Самуилова, что главой омиев был Евсевий Кесарийский , а Евсевий Никомидийский был омием, примыкавшим к этому последнему, – читатель должен поверить автору, что под Евсевианами у св. Афанасия (фразу которого он приводит на греческом языке) разумеются приверженцы Евсевия Кесарийского . Понятно, что ходить подобными путями – совсем не позволительно. Невольно подумаешь, что Афанасий и его свидетельства, которым верит даже Баур, не нужны иному русскому ученому. Спрашивается: мог ли я догадаться, что В. Н. Самуилов разделяет мои «мысли просто высказанные», лишь только «посильно мотивируя их»? Не мог. Автор |
| и Василий В. Никейский символ был столь точен, что его нельзя было перетолковать, а лишь можно было или принять, или отвергнуть. Ариане не согласились подписать это учение, хотя и не все. Сам Арий не подписал его, и из его последователей только четверо остались на его стороне: Евсевий никомидийский, Феогний никейский, Феона мармарикский и Секунд птолемаидский. Все они отправлены были в ссылку: Арий в Иллирию, а другие в Галатию (или Галлию?). Евсевий никомидийский и Феогний никейский решились подписать символ, но отказались подписать анафематствование Арию, мотивируя свой отказ тем, что они не верят, чтобы Арий действительно утверждал то, что ему приписывается там. Филосторгий, арианский историк, находит для себя при этом лишь то утешение, будто Евсевий и Феогний подписали собственно не Никейский символ, так как в подписанном ими символе в слово ομοοσιον они вставили лишнее «ι», получилось «ομοιοσιον». Секунд птолемаидский сказал, говорят, при этом Евсевию: «ты подписал, Евсевий, чтобы не быть сосланным. Но я верую Богу, что и года не пройдет, как тебя отправят в ссылку». И действительно, в ноябре 325 г. и Евсевий и Феогний были сосланы, а их кафедры замещены другими лицами. Отцы Никейского собора возвратились к своим паствам не с одинаковым настроением духа. Все они (за исключением арианствующих) были убеждены, что арианство осуждено справедливо, но не всем была присуща уверенность, что полемические средства, как εκ της ουσας и ομοοσιον, не заключают в себе опасной крайности. Западные епископы стояли весьма твердо в православии. Но эту твердость надо понимать несколько относительно, – в пассивном смысле: они не обладали достаточным образованием для полного уразумения выражений и всего смысла Никейского символа, к которому они отнеслись довольно формально. В церквах остались в употреблении другие символы, прежде существовавшие. Иларий пиктавийский, человек высоко образованный для своего времени, говорит о себе таким образом: «Свидетельствуюсь Богом небесе и земли, я никогда не слыхивал ни того, ни другого из этих выражений (ex substantia, consubstantialem), но мыслил всегда согласно с ними. Возрожденный в св. крещении и даже пробыв несколько лет епископом, я однако же услышал веру никейскую ( текст символа) лишь тогда, когда меня отправляли в изгнание (fidem nicaenam nunquam, nisi exsulaturus, audivi)». |
| Поэтому внимание всего Востока поднялось до высшей степени напряжения, когда в споре о слове «единосущный» вступили два ученейших епископа его- Евсевий кесарийский и Евстафий антиохийский 972 . Евстафий обвинял Евсевия в искажении никейского учения, а Евсевий отвечал, что не он преступает никейскую веру, и напал на Евстафия, как на вводителя савеллианской ереси. Спорившие не пришли к соглашению, но моральная победа осталась за Евсевием, так как Евстафий в скорости осужден был собором за савеллианство. Последний факт показывает, что точка зрения Евсевия разделялась многими епископами Востока, и действительно она характерна для его позиции в после-никейских спорах. Восточные, подобно Евсевию, не чувствовали какой-либо непримиримой вражды к слову единосущный и не считали его по существу дела еретическим; они брали лишь отрицательный его смысл и могли бы согласить с ним свои традиционные воззрения, но положительное раскрытие его никейцами вызывало у них протест, и они стали смотреть на это слово, как на термин сомнительный, способный прикрыть опаснейшее заблуждение. Отсюда и задача восточной оппозиции сводилась к тому, чтобы устранить никейское вероопределение, не касаясь, однако, авторитета самого собора и поставить на его место другие формулы, более отвечающая традиционному учению о Троице. Ближайшим следствием перемены в настроении восточных епископов в отношении к никейскому символу было возвращение из ссылки изгнанных и осужденных собором ариан-Евсевия никомидийского, Феогниса никейского и, наконец, самого Ария. С точки зрения оппозиционной собору деятельность этих лиц должна была рисоваться совсем иначе, чем прежде- в момент соборных рассуждений: ведь они первые сумели до некоторой степени предусмотреть опасность савеллианства, скрывавшуюся в учении Александра и никейцев. Что касается до Евсевия никомидийского и Феогниса никейского, то вопрос о восстановлении их прав не представлял никакой трудности, решался сам собой. Оба они подписали никейский символ и только отказались произнести и утвердить подписью анафему на Ария, однако, и этот отказ они объясняли тем, что «не верили, чтобы осужденный действительно был таков; ибо, – говорили они, – часто из его к нам посланий и из личных бесед с ним мы ясно видели, что он не таков» 973 . |
| Иначе высказался на счёт обвинения Евстафия в савеллианстве Cavallera 275 : «я не вижу, чтобы то, что осталось от трудов Евстафия, давало какое-либо основание для подобного обвинения. Полнота Божественности Слова выступает ясно, но выступает ясно и отличие Его от Отца». В защиту этого взгляда Cavalleri Кудрявцев 276 приводит ещё следующие соображения: «помимо самих творений Евстафия за Cavallero говорят два факта. Прежде всего, Евстафия – как защитника единосущия, которого так или иначе антиникейской реакции необходимо было свергнуть – под указанным углом зрения легче всего было обвинить в савеллианстве. Тогда достаточно было простого принятия одного слова «единосущный», как другие уже «полагали, что принимавшие его вводят ересь Савеллия и Монтана, а потому называли их хулителями, как бы отвергающими Личное бытие Сына Божия». Общей тактикой евсевиан было: «тех, которые полагали меньшее – чем они сами – различие между Отцом и Сыном, обвинять в том, что эти последние, строго говоря, совершенно подобно Савеллию, не хотели различать Отца и Сына». А потом, что это обвинение было делом не совсем чистым, можно догадываться из хотя кратких и тёмных, намёков Сократа: «оба они (то есть Евсевий и Евстафий) утверждали, что Сын Божий есть Лицо и имеет личное бытие, оба исповедывали единого Бога в трёх Лицах, а между тем, не знаю как-то, не могли согласиться друг с другом» 277 . Восточные епископы чутко прислушивались к полемике Евсевия и Евстафия, в душе или открыто становились на сторону Евсевия, и осуждение Евстафия было неизбежным. Оно состоялось на Соборе 330 года в Антиохии. Под предлогом посещения воздвигавшихся Константином в Палестине базилике, Евсевий Никомидийский и Феогнис Никейский, с согласия Императора, отправились в Святую землю. Там они увидались со своими единомышленниками, развернули перед ними свои планы 278 и из Палестины уже вместе в 330-м году явились в Антиохии. Здесь в первый раз собрались вместе передовые деятели антиникейской реакции: Евсевий Никомидийский, Феогнис Никейский, Патрофил Скифопольский и Павлин Тирский. |
| В этом положении он оказал значительную услугу сыну Гелладия, епископа Кесарии Каппадокийской и экзарха всей Понтийской епархии. Гелладий, зная его прошлое, вновь принял его в лоно Церкви, посвятил во священника, а потом в епископа Никомидийского, – все это в знак благодарности. Геронтий, достигший такой высокой степени, не пренебрегал ничем, чтобы завоевать любовь своего клира и всего города. Он успел в этом, но это предосудительное назначение возмутило совесть Запада. Нектарий в то время правил Церковью Константинопольской. Извещенный архиепископом Амвросием, он счел своим долгом низложить такого епископа и приказал тому сложить с себя сан добровольно, дабы избежать церковного суда. Геронтий бесстыдно отказался от этого, пренебрег всеми угрозами и продолжал носить епископский посох в Никомидии, прибегая притом и к хитрости, и к деньгам, и к помощи своего врачебного искусства, чтобы более привязать к себе никомидийцев. На такого-то человека вышел, в свою очередь, Златоуст. Тщетно Геронтий думал принять в отношении к нему «положение», которое прежде заставило отступиться Нектария. Златоуст, настолько же решительный, насколько предместник его был несмел и нерешителен, низложил Никомидийского епископа и тотчас же заместил его философом Пансофием, бывшим учителем императрицы, потом священником и, наконец, епископом Писидийским. Однако же, это решение не было по душе никомидийцам – их епископ им нравился, они жаловались на произвол. Они даже устраивали крестные ходы, служили молебны, как то делалось по случаю чумы, голода, бездождия – словом, при каких-либо общественных бедствиях, моля Бога о возвращении Геронтия. Их противодействие зашло так далеко, что никомидийцы, жившие в Константинополе, производили такие же демонстрации в столице, почти перед стенами Аркадиева дворца, – то был торжественный протест против вмешательства Златоуста в дела других епархий. Все это прошло бурей, достигшей и тех Церквей, которых, по-видимому, дыхание ее не должно было бы коснуться. За этим распоряжением, конечно весьма смелым и внушенным непреклонной ревностью ко благу, последовало долгое возбуждение. |
| В уставе Халкинского училища находим регламентацию относительно духовника, служащих при училище священниках, 199 надзирателях, экономе, но статьи эти не представляют особенного интереса. Любопытно отметить следующее: прежним Халкинским уставом требовалось, чтобы заведовали хозяйством школы казначей и эконом. Митрополит Филарет, рассматривая этот устав, написал: «На что казначей и эконом, а не один?» 200 И вот казначей исчезает из штата Халкинской школы. Видно, что составители нового устава не пропустили мимо ушей даже мимолетных замечаний нашего проницательного свидетеля. К сожалению, внутренняя жизнь Халкинской школы редко встречает таких наблюдателей, которые считали бы своим долгом знакомить публику с вынесенными ими от их наблюдений впечатлениями. По крайней мере, мы лично знаем очень мало таковых наблюдателей. Нам приходилось встречаться с изложением впечатлений подобных наблюдателей лишь касательно двух сторон в жизни Халкинской школы: во–первых, относительно экзаменов, во–вторых, относительно церемонии выдачи дипломов окончившим курс и имеющим на то право. Лицо, побывавшее на экзаменах в указанной школе, раскрывает перед нами следующую картину. В небольшой комнате, назначенной для экзаменов, прямо от входа вдоль всей стены тянется широкий турецкий диван, долженствующий принять на себя иерархов; перед диваном — накрытый белой скатертью стол, на котором приготовлено было иераршее облачение; далее, влево от этого стола, к стене, еще стол и при нем несколько стульев для профессоров–экзаменаторов, по стенам направо и налево стулья для публики. В 9 часов вошли иерархи и профессора училища. Патриарха не было по причине нездоровья; его лицо представлял митрополит Никомидийский, старший между всеми иерархами Константинопольского патриархата. Когда он облачился, началось молитвословие, продолжавшееся около получаса. Затем иерархи заняли места на диване: первый поместился митрополит Никомидийский, как бы на кровати; за ним — другие митрополиты в два ряда; одни сели на краю дивана, как сидят все и у нас, свесив ноги, а другие забрались к ним за спины, усевшись там, поджав ноги. |
| Таким образом, вместо одного эдикта, как полагал Бароний, – теперь признавали два, и в документе у Лактанция и Евсевия видели второй – миланский эдикт. Критически отнесся к этому мнению Манси в своем издании Анналов Барония и замечаний на них Паджи (1738–1759). Усматривая у Паджи (не совсем верно и с допущением промахов со своей стороны) спутанность в рассуждении об эдиктах Константина и Ликиния, он излагает в примечании свой взгляд на дело. Манси признает факт издания, неизвестно где, вскоре после победы Константина над Максентием, закона в пользу христиан (constitutio absolutissima pro Christianis), отправленного к Максимину. Но был ли издан еще особый закон Константином и Ликинием в Милане, это кажется для него недостаточно ясным (mihi non satis liquet). Правители, по-видимому, постановили лишь в Милане, что изданный ими ранее закон, как возбуждавший какие-то недоразумения, должен быть разъяснен, и Ликиний, по прибытии на восток, соответственно этому, и повелел обнародовать свой обращенный к президу указ (litteras). Из упоминания в нем о прежде изданном от имени обоих императоров в пользу христиан закона (312 г. после поражения Максентия) и дальнейших слов: «когда мы прибыли в Медиолан, то между прочим – мы нашли нужным постановить следующее», открывается – или, что в Милане вовсе не был издан эдикт об этом предмете, а только постановлено, чтобы он был издан (и это, очевидно, и было осуществлено через никомидийский указ Ликиния), – или, что миланское определение есть иное в сравнении с обнародованным в Никомидии, так как никомидийский документ сообщает о том, что уже было постановлено в Милане. 26 Соображения Манси, по-видимому, не обратили на себя особого внимания, и историки продолжали говорить о двух эдиктах, отождествляя с миланским эдиктом документ, приводимый у Лактанция и Евсевия. 27 Английский ученый Клинтон (1844) отмечал, правда, мимоходом, ошибочность мнения Паджи об издании эдикта именно в Милане, но и эта заметка прошла, кажется, бесследною. 28 С несколько особым мнением об эдиктах Константина и Ликиния, нашедшим последователей, выступил, между прочим, Кейм (1852, 1862). По нему, Константин и Ликиний издали эдикт о христианах в 312 г. не после поражения Максентия, а еще весною или летом этого года, одновременно с обручением Ликиния и сестры Константина, Константии, как дополнение к эдикту Галерия 311 г. В последнем лишь обещалось подробное определение условий даруемой христианам свободы; новый закон и был выполнением этого обещания, и в нем именно были изложены те ограничения (запрещение пропаганды христианства и стеснение сект), которые отменены затем миланским эдиктом 313 г. Но у Евсевия, по Кейму, в IX, 9 под присланным в 312 г. Максимину эдиктом разумеется не что иное, как миланский эдикт 313 г. (X, 5), и допущена таким образом путаница в хронологии. Об эдикте же, изданном весною или летом 312 г., Евсевий умалчивает. 29 |
| Это одно уже нас несколько разочаровывает: значит, он говорит об арианах эпохи доникейской и эпохи лишь Никейского собора. А Самуилову, и в след за ним и нам, очень желательно бы иметь подобное же свидетельство о последователях Евсевия после Никейского собора. Вообще нам нужно свидетельство такого рода, которое указывало бы вперед от эпохи Никейского собора и – чем на большее пространство времени простиралось бы оно – тем лучше. Но не станем слишком разочаровываться. Быть может нам удастся открыть имена тех ариан, которые удивлялись Евсевию; а эти имена, быть может, окажутся принадлежащими лицам второй половины IV-ro и даже V-ro века. Начинаем допытываться: каких именно ариан разумеет в указанном месте Феодорит? Перевертываем один лист назад в истории Феодорита и в самом начале той же (11) главы встречаем другую заметку об отношении ариан к Евсевию. В этой заметке говорится, что «они (ариане) чествовали Евсевия, как своего единомышленника». Как видим, это свидетельство, по своему характеру, тождественно с вышеуказанным из того же Феодорита. Но странно, почему Феодорит не упоминает имен этих почтительных к Евсевию ариан? Зачем он, говоря о каких-то арианах, мистифицирует читателя, причем оставляет неизвестными не только их имена, но и самую численность их? Возникает естественный вопрос: да не говорит ли он здесь о таких арианах, о которых упоминалось им раньше и имена которых хорошо известны его читателям? Перевертываем еще несколько листов назад и мы находим разгадку. В 4-й и 5-ой главах здесь помещены два письма: первое – письмо Ария к Евсевию Никомидийскому, второе – письмо этого последнего к Павлину Тирскому. В том и другом письме встре —314— чаем несколько выражений, которые безапелляционно решают вопрос о каких таких, исполненных удивления в отношении к Евсевию, арианах идет речь в 11-ой главе 1-ой книги Феодорита. В 4-ой главе, приведши полностью письмо Ария к Евсевию Никомидийскому, Феодорит перечисляет всех лиц, упоминаемых в письме, в заключение же замечает: «лишь этими-то согласными с ним лицами мог хвалиться Арий». |
|
|
