| Самсонов. А что толку? Ты слышал, как она тогда сказала? (Передразнивает Войтюк). “У меня есть сомнения по этой кандидатуре”. Прокофьев. Ну и что? Попробуй мыслить логически, брат Петруха, и ты поймешь, что нравишься ей. Самсонов. Ты выводишь это из слов… Войтючки? Прокофьев. Да. Продемонстрировать? Пожалуйста. Когда возникла твоя кандидатура на роль Бориса, этого робкого застенчивого человека, Ирочка решила, судя по ее словам, что ты не такой. Так? Идем дальше. Вы с ней, как я заметил, в школе только здравствуетесь и прощаетесь, а она получается, о тебе имеет представление. И в этом представлении ты — не робкий, не застенчивый. А почему она так думает? Да потому, что просто думает о тебе. А с какой стати красивая незамужняя девушка будет думать о холостом красавце мужчине? Он ей нравиться. Самсонов. Ух ты! Давай еще по одной. За нее. Прокофьев. За Войтючку? Самсонов. Нет, за логику. Прокофьев. А тебе плохо не будет? У нас через полчаса репетиция. Самсонов. Мне давно не было так хорошо. Только разреши еще одно мое сомнение. Извини, я еще разочек сбегаю, потом договорю. (Уходит. Прокофьев пристально смотрит в окно). Возвращается Петр. Прокофьев. Быстро сбегал. Самсонов. Давай, за нас. (Почти без паузы). Понимаешь, Михалыч, про нее всякое говорят… Прокофьев. Интересно. Самсонов. Какая-то она вся… разбитная. Курит. Ну, и… ты меня понимаешь. Прокофьев. Знаешь, Петр Петрович, почему я не люблю вашего брата идеалиста? Всю жизнь принцесс ждете. Придумаете себе какую-нибудь фигню — и поклоняетесь ей. А живого человека разглядеть не можете. Самсонов. Постой… Прокофьев. Нет, это ты постой. У Ирки разбитной характер? Просто она своя, в доску, понимаешь? Когда я неделю с воспалением легких в больнице валялся, знаешь, кто ко мне из школы пришел? Рощина и Войтюк. Самсонов. Я же не о том. Прокофьев. А я о том, Петя. Надо не внешнее в человеке видеть, а его суть, сердце его. Какой-то недоносок один раз ее до дома проводил, потом Бог знает что наболтал, а ты слушаешь и веришь. Самсонов. Да если бы один. |
| Самсонов. Да ты поэт, Михалыч. Я ведь всегда тобой восхищался, я… Слушай, давай еще по одной? Прокофьев. Вот таким ты мне нравишься. Кстати, с тебя причитается. Самсонов. Согласен. А за что? Прокофьев. Думаешь, я не вижу, как ты по Войтючке вздыхаешь? Не согласись я на роль вашего режиссера, ты бы так и остался старой девой. Самсонов. Неужели, это видно? Прости, а причем здесь старая дева? Прокофьев. Кто-то предлагал еще по одной? Кстати, купи по котлетке. Самсонов. (Возвращается с новой порцией портвейна). Художник, брат Никола, должен быть голодным. Прокофьев. Кто тебе сказал такую чушь, математик? Художник не должен быть сытым, ибо сытость есть пресыщенность. А оставлять человека голодным, будь то художник или сапожник — преступление. Друзья выпивают. Самсонов. Что же я раньше сюда не приходил? Но ты об Ирочке говорил… Прокофьев. О ком? О Войтючке? Да здесь все просто: не уломай меня Рощина, ты бы всю жизнь только вздыхал о ней. А сейчас у тебя есть шанс. Почитай, каждый день репетируем. Самсонов. А что толку? Ты слышал, как она тогда сказала? (Передразнивает Войтюк). «У меня есть сомнения по этой кандидатуре». Прокофьев. Ну и что? Попробуй мыслить логически, брат Петруха, и ты поймешь, что нравишься ей. Самсонов. Ты выводишь это из слов… Войтючки? Прокофьев. Да. Продемонстрировать? Пожалуйста. Когда возникла твоя кандидатура на роль Бориса, этого робкого застенчивого человека, Ирочка решила, судя по ее словам, что ты не такой. Так? Идем дальше. Вы с ней, как я заметил, в школе только здравствуетесь и прощаетесь, а она получается, о тебе имеет представление. И в этом представлении ты — не робкий, не застенчивый. А почему она так думает? Да потому, что просто думает о тебе. А с какой стати красивая незамужняя девушка будет думать о холостом красавце мужчине? Он ей нравиться. Самсонов. Ух ты! Давай еще по одной. За нее. Прокофьев. За Войтючку? Самсонов. Нет, за логику. Прокофьев. А тебе плохо не будет? У нас через полчаса репетиция. Самсонов. Мне давно не было так хорошо. Только разреши еще одно мое сомнение. Извини, я еще разочек сбегаю, потом договорю. (Уходит. Прокофьев пристально смотрит в окно). |
| Большов. Хорошенько его, Устинья Наумовна, хорошенько! Рисположенский бежит от нее. Устинья Наумовна (ставит вино на стол) . Врешь, купоросная душа, не уйдешь! (Прижимает его в угол и хватает за шиворот.) Рисположенский. Караул!! Все хохочут. Действие четвертое В доме Подхалюзина богато омеблированная гостиная. Явление первое Олимпиада Самсоновна сидит у окна в роскошном положении; на ней шелковая блуза, чепчик последнего фасона. Подхалюзин в модном сюртуке стоит перед зеркалом. Тишка за ним обдергивает и охорашивает. Тишка. Ишь ты, как оно пригнато в самый раз! Подхалюзин. А что, Тишка, похож я на француза? а? Да издали погляди! Тишка. Две капли воды. Подхалюзин. То-то, дурак! Вот ты теперь и смотри на нас! (Ходит по комнате.) Так-тос, Алимпияда Самсоновна! А вы хотели за офицера идтис. Чем же мы не молодцы? Вот сертучок новенький взяли да и надели. Олимпиада Самсоновна. Да вы, Лазарь Елизарыч, танцевать не умеете. Подхалюзин. Что ж, нешто не выучимся; еще как выучимся-то – важнейшим манером. Зимой в Купеческое собрание будем ездитьс. Вот и знай нашихс! Польку станем танцевать. Олимпиада Самсоновна. Уж вы, Лазарь Елизарыч, купите ту коляску-то, что смотрели у Арбатского. Подхалюзин. Как же, Алимпияда Самсоновнас! Надать купить, надатьс! Олимпиада Самсоновна. А мне новую мантелью принесли, вот мы бы с вами в пятницу и поехали в Сокольники. Подхалюзин. Как жес, непременно поедемс; и в парк поедемс в воскресенье. Ведь коляска-то тысячу целковых стоит, да и лошади-то тысячу целковых и сбруя накладного серебра, – так пущай их смотрят. Тишка! трубку! Тишка уходит. (Садится подле Олимпиады Самсоновны.) Так-тос, Алимпияда Самсоновна! Пущай себе смотрят. Молчание. Олимпиада Самсоновна. Что это вы, Лазарь Елизарыч, меня не поцелуете? Подхалюзин. Как же! Помилуйтес! С нашим удовольствием! Пожалуйте ручкус! (Целует. Молчание.) Скажите, Алимпияда Самсоновна, мне что-нибудь на французском диалектес. Олимпиада Самсоновна. Да что же вам сказать? Подхалюзин. Да что-нибудь скажите – так малость самуюс. Мне все равнос! |
| 23 апреля 1914 года, при посещении мною Ташкента, Туркестанский генерал-губернатор и командующий войсками округа, генерал А. В. Самсонов, сидя со мною в своем кабинете, рассказывал мне, что у него имеются несомненные данные, свидетельствующие о преступных сношениях генерала Сухомлинова с австрийской фирмой Альтшуллера, помещавшейся в г. Петрограде, на Морской ул., и вообще об его нечистоплотности в денежных делах. Должен сказать, что в то время генерал Самсонов остро переживал чувство обиды, нанесенной ему Сухомлиновым, устранившим его кандидатуру на пост Варшавского генерал-губернатора. Как рассказывал мне генерал Самсонов, его кандидатура была почти принята Государем. Сухомлинов же выставил против нее то возражение, что будто бы Самсонов не знает французского языка. Государь был убежден таким доводом и на должность Варшавского генерал-губернатора назначил генерала Я. Г. Жилинского, креатуру Сухомлинова. Всё это произошло в апреле 1914 г. Самсонов с возмущением рассказывал мне об этой искусно проведенной интриге, тем более для него оскорбительной, что он владел французским языком. Но всё же меня чрезвычайно удивила тогда его смелость, с которой он, мало зная меня и совсем не зная моих отношений к генералу Сухомлинову, столь категорично и жестоко поносил своего и моего начальника. Выслушав Самсонова, я доброжелательно заметил ему: – Надеюсь, Александр Васильевич , – вы не многим доверяете это. – Да, – ответил он, – но у меня достаточно данных, чтобы я мог смело говорить об этом. Если меня удивила смелость, с которой ген. Самсонов обвинял ген. Сухомлинова, то самые обвинения для меня не были новы, ибо слухи о связях Сухомлинова с Альтшуллером и о нечистых денежных делах ходили и в Петербурге. Прошло после того почти 7 лет. Генерала Самсонова уже давно нет в живых, Сухомлинов побывал в тюрьме, а потом оказался на свободе, но мне хочется думать, что страшные против Сухомлинова обвинения, которым верил благородный и честный генерал Самсонов, и которые на все лады варьировались русским обществом, не имели под собой твердой почвы. Трудно мне представить, чтобы генерал-адъютант Государя, сверх меры облагодетельствованный последним, тот Сухомлинов, которого я знал по служебным делам и по частным беседам, мог опуститься до роли взяточника, изменника, предателя. |
| Мальчик. Если я… если я… говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если (Начинает плакать. Девочка тоже плачет) имею… если имею дар… Картина вторая. Квартира Прокофьева. Кроме хозяина в ней находятся Войтюк и Самсонов. Самсонов. Вторая неделя пошла, а я все от спектакля не отойду. Войтюк. Вообще-то не ты один. Когда Лазукина перед залом на колени встала у меня у самой ноги подкосились. За занавес схватилась… думала, что сердце остановится. Да, бедная Томка. И никаких званий не надо: не приведи Господь ношу такую в сердце носить. Самсонов. И не говори. Иной раз читаешь книгу и только диву даешься, насколько автор все закрутил. И все равно не интересно. А жизнь такую штуку выкинет… Войтюк. Тоже мне — журналист: закрутил, штуку выкинет. Ты нормальным языком можешь говорить? Впрочем, нужны ли здесь слова? Говорят, люди из зала выходили словно окаменевшие. Я уверена, никогда Одуев нашу «Грозу» не забудет. Самсонов. Это уж точно. Слушай, Коля, пошли к нам. Посидим, все обсудим. Войтюк. И впрямь, пойдем. Прокофьев. Спасибо, ребята. Войтюк. За что? Прокофьев. За то, что вы у меня есть… Получается, что я очень счастливый человек. Серьезно. Помню, маме, говорил: Вера Ивановна… Самсонов. Не понял, кому ты говорил? Маме или Вере Ивановне? Войтюк. Слушай, инвалид по жизни, ты можешь хоть раз помолчать? Самсонов. Вот, сразу ругаться… Прокофьев. … Вера Ивановна, я свободный человек. Мир огромен и прекрасен, неужели он сошелся клином на вашем Одуеве? А оказывается, настоящая свобода (показывает себе на грудь) — вот здесь. Поверьте мне, можно быть свободным в тюрьме, и невольником здесь, на воле, имея все, что твоей душе захочется. А человеку, ребята, надо совсем немного: чтобы тишина на сердце была, под ногами клочок луга, над головой кусочек неба синего и чтобы обязательно было с кем поделиться — и печалью, и радостью. Самсонов. А как же насчет того, чтобы построить дом, посадить дерево и вырастить ребенка? Прокофьев не успевает ответить, — в комнату входит Лазукина. Лазукина. Простите. Я стучала, наверное, вы не слышали. Войтюк. Здравствуйте. Мы пойдем, Коля. Помни свое обещание: мы ждем тебя у нас. |
| А.САМСОНОВА: А в чем проблема с Улицкой? Е.НИКИФОРОВ: Да ни в чем проблема. Потому что это популярный автор, но он печатал не детективы, а печатал священные писания. Вот о чем идет речь. А.САМСОНОВА: Улицкая не пишет детективы. Е.НИКИФОРОВ: А то, что касается нашего фестиваля, то фестиваль не является конфессиональным. А.САМСОНОВА: А он имеет отношение к православию? Е.НИКИФОРОВ: Естественно, имеет. Как и все. Как, собственно, библиотека Национальная стоит в каком-то смысле на этом краеугольном камне наших культур. В этом смысле. А.САМСОНОВА: То есть Дом Пашкова тоже имеет? Е.НИКИФОРОВ: Какая еще у нас духовность может быть? Это во-первых. А.САМСОНОВА: Мне кажется просто вот это ощущение того, что все имеет отношение сегодня к православию, может некоторым образом расстраивать людей, которые не считают себя относящимися к какой-либо конфессии. Е.НИКИФОРОВ: Я думаю, что именно господин Гнездилов (к сожалению, у него еще фамилия такая как у Островского, все равно что в пьесе Островского какой-то), вот они свили гнездо. Это – атеист. Там, по-моему, по коридорам еще дух Ленина бродит до сих пор. Понимаете? Я хочу подчеркнуть, что светскость означает ненавязывание государством какой-либо идеологии. А атеизм – это одна из идеологий. А.САМСОНОВА: Равно как и православие. Е.НИКИФОРОВ: Нет, православие – это религия. Но я хотел бы еще раз подчеркнуть, что фестиваль не является религиозным и не является актом религиозной манифестации человека. А.ОСИН: Тогда и атеизм – не идеология, извините, конечно. Я просто не верю в бога и все. Это не идеология. А.САМСОНОВА: Это не связано с советским... Е.НИКИФОРОВ: Да пожалуйста, не верьте в бога. А я, вот, верю в бога, ну и что? А.ОСИН: Ну, ради бога. На здоровье. Е.НИКИФОРОВ: Вы не верите в бога, а я верю в бога. И, вот, давайте мы останемся друзьями, что называется. А навязывать государству какую-то идеологию (атеизм – это идеология, а не просто не вера в бога). Мы же прекрасно знаем, мы еще в студенческие годы снимались, чем нас на кафедре коммунизма... |
| Олимпиада Самсоновна. Ком ву зет жоли! Подхалюзин. А это что такоес? Олимпиада Самсоновна. Как вы милы! Подхалюзин (вскакивает со стула) . Вот она у нас жена-то какаяс! Ай да Алимпияда Самсоновна! Уважили! Пожалуйте ручку! Входит Тишка с трубкой. Тишка. Устинья Наумовна пришла. Подхалюзин. Зачем ее еще черт принес! Тишка уходит. Явление второе Те же и Устинья Наумовна. Устинья Наумовна. Как живете-можете, бралиянтовые? Подхалюзин. Вашими молитвами, Устинья Наумовна, вашими молитвами. Устинья Наумовна (целуясь) . Что это ты, как будто, похорошела, поприпухла? Олимпиада Самсоновна. Ах, какой ты вздор городишь, Устинья Наумовна! Ну с чего это ты взяла? Устинья Наумовна. Что за вздор, золотая; уж к тому дело идет. Рада не рада – нечего делать!.. Люби кататься, люби и саночки возить!.. Что ж это вы меня позабыли совсем, бралиянтовые? Али еще осмотреться не успели? Все, чай, друг на друга любуетесь да миндальничаете. Подхалюзин. Есть тот грех, Устинья Наумовна, есть тот грех! Устинья Наумовна. То-то же: какую я тебе сударушку подсдобила! Подхалюзин. Много довольны, Устинья Наумовна, много довольны. Устинья Наумовна. Еще б не доволен, золотой! Чего ж тебе! Вы теперь, чай, все об нарядах хлопочете. Много еще модного-то напроказила? Олимпиада Самсоновна. Не так чтобы много. Да и то больше оттого, что новые материи вышли. Устинья Наумовна. Известное дело, жемчужная, нельзя ж комиссару без штанов: хоть худенькие, да голубенькие. А каких же больше настряпала – шерстяных али шелковых? Олимпиада Самсоновна. Разных – и шерстяных и шелковых; да вот недавно креповое с золотом сшила. Устинья Наумовна. Сколько ж всего-то-навсего у тебя, изумрудная? Олимпиада Самсоновна. А вот считай: подвенечное блондовое на атласном чахле да три бархатных – это будет четыре; два газовых да креповое, шитое золотом – это семь; три атласных да три грогроновых – это тринадцать; гроденаплевых да гродафриковых семь – это двадцать; три марселиновых, два муслинделиновых, два шинероялевых – много ли это? – три да четыре семь, да двадцать – двадцать семь; крепрашелевых четыре – это тридцать одно. Ну там еще кисейных, буфмуслиновых да ситцевых штук до двадцати; да там блуз да капотов – не то девять, не то десять. Да вот недавно из персидской материи сшила. |
| Самсонов. Прошу тебя, давай хотя бы отойдем в сторону. Прокофьев. Неужели тебе не нравится вид за окном? Знаешь, май и сентябрь — мои любимые месяцы. Впрочем, давай сначала выпьем. Твое здоровье, брат. (Выпивают). Хорошо. Так вот, ты не задумывался над тем, что характер народа во многом зависит от климата? Самсонов. Не задумывался. Я же математик, Михалыч. Прокофьев. Понятно. Почему душа русского человека так непредсказуема. А ты посмотри на нашу погоду: март, апрель — не поймешь что, то снег и собачий холод, то припекает на солнышке. Но вот приходит май. Посмотри, Петруха, посмотри. Все цветет, но без пышности, зато так душевно, чисто. Соловьи поют. Лягушки квакают. Благодать. А погода, погода: ни жарко, ни холодно, в самый раз. “Сыплет черемуха снегом” — это ведь только русский поэт мог написать. А потом лето. Пыль, комары, жара… И вдруг — сентябрь. Боже, какой месяц! В воздухе так тихо, что видишь, как пролетает каждая паутинка. Леса — в золоте, а в синем небе — курлы — курлы, — это журавли улетают на юг… Самсонов. Да ты поэт, Михалыч. Я ведь всегда тобой восхищался, я… Слушай, давай еще по одной? Прокофьев. Вот таким ты мне нравишься. Кстати, с тебя причитается. Самсонов. Согласен. А за что? Прокофьев. Думаешь, я не вижу, как ты по Войтючке вздыхаешь? Не согласись я на роль вашего режиссера, ты бы так и остался старой девой. Самсонов. Неужели, это видно? Прости, а причем здесь старая дева? Прокофьев. Кто-то предлагал еще по одной? Кстати, купи по котлетке. Самсонов. (Возвращается с новой порцией портвейна). Художник, брат Никола, должен быть голодным. Прокофьев. Кто тебе сказал такую чушь, математик? Художник не должен быть сытым, ибо сытость есть пресыщенность. А оставлять человека голодным, будь то художник или сапожник — преступление. Друзья выпивают. Самсонов. Что же я раньше сюда не приходил? Но ты об Ирочке говорил… Прокофьев. О ком? О Войтючке? Да здесь все просто: не уломай меня Рощина, ты бы всю жизнь только вздыхал о ней. А сейчас у тебя есть шанс. Почитай, каждый день репетируем. |
| Мальчик. Если я… если я… говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий. Если (Начинает плакать. Девочка тоже плачет) имею… если имею дар… Картина вторая. Квартира Прокофьева. Кроме хозяина в ней находятся Войтюк и Самсонов. Самсонов. Вторая неделя пошла, а я все от спектакля не отойду. Войтюк. Вообще-то не ты один. Когда Лазукина перед залом на колени встала у меня у самой ноги подкосились. За занавес схватилась… думала, что сердце остановится. Да, бедная Томка. И никаких званий не надо: не приведи Господь ношу такую в сердце носить. Самсонов. И не говори. Иной раз читаешь книгу и только диву даешься, насколько автор все закрутил. И все равно не интересно. А жизнь такую штуку выкинет… Войтюк. Тоже мне — журналист: закрутил, штуку выкинет. Ты нормальным языком можешь говорить? Впрочем, нужны ли здесь слова? Говорят, люди из зала выходили словно окаменевшие. Я уверена, никогда Одуев нашу “Грозу” не забудет. Самсонов. Это уж точно. Слушай, Коля, пошли к нам. Посидим, все обсудим. Войтюк. И впрямь, пойдем. Прокофьев. Спасибо, ребята. Войтюк. За что? Прокофьев. За то, что вы у меня есть… Получается, что я очень счастливый человек. Серьезно. Помню, маме, говорил: Вера Ивановна… Самсонов. Не понял, кому ты говорил? Маме или Вере Ивановне? Войтюк. Слушай, инвалид по жизни, ты можешь хоть раз помолчать? Самсонов. Вот, сразу ругаться… Прокофьев. … Вера Ивановна, я свободный человек. Мир огромен и прекрасен, неужели он сошелся клином на вашем Одуеве? А оказывается, настоящая свобода (показывает себе на грудь) — вот здесь. Поверьте мне, можно быть свободным в тюрьме, и невольником здесь, на воле, имея все, что твоей душе захочется. А человеку, ребята, надо совсем немного: чтобы тишина на сердце была, под ногами клочок луга, над головой кусочек неба синего и чтобы обязательно было с кем поделиться — и печалью, и радостью. Самсонов. А как же насчет того, чтобы построить дом, посадить дерево и вырастить ребенка? Прокофьев не успевает ответить, — в комнату входит Лазукина. Лазукина. Простите. Я стучала, наверное, вы не слышали. Войтюк. Здравствуйте. Мы пойдем, Коля. Помни свое обещание: мы ждем тебя у нас. |
| Самсонов не ждал добра и толка от этого полковника из Ставки: ещё один какой-нибудь штабной момент, посланный внушать ему, куда правильно наступать. Самсонов заранее знал, что приезжий ему не понравится, потому что хороший офицер служит в части, а не снует из штаба в штаб. Но когда в кабинет командующего, куда они все перешли, прибывший вступил, испрося разрешения не подобострастно и не нагло, перешёл несколько шагов по пустой середине комнаты, выдерживая уставные движения, но без внимания и любования, – определил Самсонов против намерения, что в этом офицере, лет под сорок, ничего неприятного нет. И из-за большого стола, куда сел для солидности, командующий приподнялся. – Генерального штаба полковник Воротынцев! Из штаба Верховного. Письмо для вашего высокопревосходительства. Не рисуясь и не затруднённо, Воротынцев вытянул бумагу из планшетки и протянул желающему взять. Постовский опасливо взял. – О чём грамота? – спросил Самсонов. Всё менее напряжённо держась, всё проще глядя в глаза, командующему своими тоже -крупными, тоже ясными глазами, Воротынцев сказал: – Великий князь обеспокоен скудостью сведений, которые он имеет о движении вашей армии. И с этим Верховный главнокомандующий прислал офицера в штаб армии, обойдя штаб фронта? Новичку это могло показаться лестно. Самсонов же ответил тяжёлыми губами: – Я думал, что достоин большего доверия великого князя. – Уверяю вас! – ускорил приезжий полковник. – Доверие великого князя нисколько не поколеблено. Но Ставка не может так мало, так мало знать о ходе военных действий. Одновременно со мной и к генералу Ренненкампфу тоже послан, полковник Коцебу. Штаб Первой армии даже о гумбиненском сражении доложил лишь… когда весь бой был далеко позади. Чего-то не договорил. Но так ясно, так неподозрительно приехавший смотрел, будто и здесь всё, чего он ожидал, была укрываемая, почти одержанная победа. Победа и была, Самсонов как раз мог её выставить. Но это нескромно, да и не за победою приехал посланец Верховного. Он приехал с налёту поправлять, учить, попрекать. Невозможно было в пятнадцать минут передать ему всю сложность, сгустившуюся вокруг каждого корпуса, вокруг всей армии и в голове командующего. Бесполезно было и разговор начинать. Полезнее было идти ужинать, как и предложил Филимонов, ревниво к полковнику. Всё же спросил Самсонов утомлённо, вежливо: |
|
|
