| На следующий день тот же поезд подвёз нас к Рейну. По дороге мы видели синие французские шинели на немецкой земле, но здесь не чувствовалось ни вражды, ни напряжения. Пешком, неся на спине свои чемоданы, мы перешли длинный мост через реку и сразу очутились в сказочном Страсбурге. Грандиозный собор и узкие улички со старинными домами перенесли нас в средние века. Времени для осмотра города у нас не было. Скорый поезд понёс нас в Париж. Франция выглядела менее контрастной, менее романтичной, чем Германия, но и более взрослой. Поезд мчался, почти не останавливаясь. Страна казалась не населённой. Нигде не было скоплений пассажиров. Никто не проверял после каждой остановки билетов, как в Германии. К вечеру стали появляться признаки приближения к большому городу. Пригородные станции стали мелькать за окнами. Навстречу нам попадались дачные двухэтажные поезда. Наконец потянулись беспрерывной стеной высокие дома, железнодорожная колея стала разветвляться на бесчисленные подъездные пути. Показалась длинная платформа. Через несколько минут мы увидим город, о котором было написано столько книг; город, прославленный для одних революцией, для других – своим искусством, для третьих – своими увеселениями. Париж Мы вышли на площадь перед Восточным вокзалом. Первое впечатление было неожиданным. Париж оказался знакомым, он был совсем таким, каким я его себе представлял. К нему удивительно подходило название «серой розы». В начале двадцатых годов почти все дома и здания в центре были серого цвета. Это давало ему единство, элегантность и особую, ему одному присущую, гармонию и красоту. Движение на улицах было быстрым и стройным. Все куда-то неслось в одном беспрерывном потоке. Зелёные автобусы с шумом и треском мчались во всех направлениях. Один из них доставил нас на фобур Сент-Онорэ. На мансарде огромного дома мы нашли наших друзей, Сашу и Таню Львовых. В их комнате царил хаос; они гостеприимно встретили нас и после ужина повели в какое-то варьете на Монмартр. Блеск фантазии, ошеломляющие краски не могли скрыть пустоты и фальши спектакля. Мои спутники были в восторге, я же предпочёл раньше вернуться домой, чтобы начать с утра осмотр Парижа. Я решил делать это пешком, чтобы лучше почувствовать город. |
| Незадолго до нашего отъезда из Сербии он совершил обряд «побратимства» над Надой Аджич, моими сёстрами и мною. Это, теперь почти забытое, таинство является особенностью сербского Православия. Оно связывает братскими узами тех, кто прибегает к нему. Совершив его над нами, отец Юстин дал нам сербскую сестру и, таким образом, породнил нас с сербским народом. Через Наду мы приобрели и других друзей в Сербии, на этот раз из совсем другой среды. Мы сблизились с группой «сельяков», принадлежавших к движению «Богомольцев». Оно началось среди военнопленных в австрийских лагерях. Сербские солдаты стали там читать Священное Писание , которое произвело на них глубокое впечатление. Среди них нашлись талантливые самоучки, одушевлённые истолкователи прочитанного. Вернувшись на родину, они начали устраивать библейские кружки и привлекать на них своих односельчан. Самым замечательным в этом народном движении была его церковность, его участники не хотели создавать секту, но остались верны Православию. Этому во многом содействовал епископ Николай Велимирович . Он взял на себя руководство богомольцами, устраивал для них народные съезды, собиравшие тысячи паломников. Они проводили ночи под открытым небом, вокруг костров, в пении и молитве. Епископ, проповедник исключительной силы, вдохновлял их своими огненными словами. В Врньячкой Бане, где мы провели два первые лета, во главе богомольцев стоял сельяк Жика. Он был типичный серб, высокий, поджарый, с горбатым носом и с суровым взглядом темных глаз. Местный священник не отличался особой ревностью и он предоставлял Жике возможность проповедовать в церковном дворе после службы. Говорил Жика просто, сильно, с целостной верой в спасительность Евангелия. Нада знала его, он пригласил нас к себе. Вся его семья жила в полном единстве с ним. Мы участвовали в молитвенном собрании в их просторном, безукоризненно чистом крестьянском доме. Православие соединило нас. Дружба с Надой, встреча с богомольцами, помогли нам понять и полюбить Сербию. Нам стал близок дух её народа, её поэзия, её своеобразная суровая красота. К сожалению, из-за нашей бедности мы не имели возможности побывать в сербских монастырях с их прекрасными фресками. В те годы только начиналось их изучение, и доступ к ним был очень труден, так как большинство монастырей было расположено в малодоступных, отдалённых местах. |
| Если сам факультет дал нам мало знаний и не пытался воспитывать нас в церковном духе, то зато участие наше в жизни русского прихода в Белграде оказало на нас плодотворное влияние. Многочисленная русская колония была настроена церковно, богослужения всегда привлекали множество молящихся. Настоятель, о. Пётр Беловидов, был опытный и хороший священник, в церкви часто служил митрополит Антоний и другие русские епископы, жившие в сербских монастырях, недалеко от столицы 6 . Мы, студенты, участвовали в богослужениях, читали и пели на клиросе, и так готовились к своей пасторской и миссионерской работе. В моем случае решающую роль сыграл студенческий кружок, начавший собираться в нашем доме, В кружке же произошла встреча нас, студентов, с епископами и профессорами, она перекинула мост между дореволюционным и пореволюционным поколением руководителей Церкви. Необходимость зарабатывать на жизнь, трудные материальные условия, отсутствие книг и пособий, – все это неблагоприятно отзывалось на моих занятиях. Моей целью было выдержать экзамен, о приобретении серьёзных знаний не было времени заботиться. Устные экзамены происходили в конце каждого семестра, и я обычно получал высшую отметку «10», однако готовился я к экзаменам по запискам преподавателей, не имея возможности читать в подлинниках древних и современных богословов. Исключением был Владимир Соловьёв (1853–1900). У нас имелось полное собрание его сочинений, и он оставил глубокий след в моем миросозерцании. Хотя мне чуждо было его софианство, зато его понимание Боговоплощения, его истолкование Ветхого Завета и смысла любви стали для меня источником вдохновения. Он подготовил меня к участию в экуменической работе и дал толчок моим идеям об особом призвании русской Церкви в деле примирения между Востоком и Западом. Кроме Соловьёва, я много читал аскетическую литературу: Добротолюбие, Древний Патерик, Феофана Затворника (1815–1894). Моим любимым автором был Исаак Сирианин (восьмой век), который хотя и был епископом еретической Несторианской Церкви, но считается одним из самых проникновенных и дерзновенных духовных писателей Православия. |
| Данное утверждение можно проиллюстрировать нижеследующим описанием главных характеристик обоих враждующих направлений. Имманентизм вдохновляется представлением о единстве Бога с Его творением. Он видит божественное откровение в разнообразных проявлениях естественного порядка вещей. Во-первых, имманентизму свойствен оптимизм. Он поощряет интерес к науке и философии и наделяет человеческий дух чувством собственной значимости. Но этот оптимизм имеет все шансы отказаться недолговечным, так как не дает ответа на роковой вопрос о зле. Перед лицом греха и смерти он сохраняет тревожное молчание. Поскольку же склонен отождествлять божество с естеством, то изъяны последнего он рассматривает как составную часть творения. Эта фундаментальная ущербность неизбежно подрывает жизнеспособность и творческий импульс, свойственные ранним стадиям имманентизма. Радость жизни становится преходящей, ее красота – хрупкой и расслабляющей дух, ее философия – скептической и бесплодной. Человек возвышается и обожествляется, но за счет достоинства и могущества Бога. Преобладание имманентизма приводит к торжеству религиозной терпимости и синкретизма. Это время политического либерализма, философского релятивизма и религиозной неразберихи. Его основной недостаток заключается в том, что, в его интерпретации, жизнь течет по замкнутому, порочному кругу, так как он отрицает существование какой-либо цели вне пределов творения. Трансцендентистская реакция приходит взбадривающей и освежающей воздух грозе. Она отвергает скептицизм и пассивную уступчивость в отношении зла; она смело заявляет, что у человеческой жизни есть цель, и что добро и зло – это два непримиримый начала, что человек рождается для служения, а не для наслаждения. Трансцендентизм множит число пророков, требующих беспрекословного повиновения их вещаниям, ибо они избраны Богом как толкователи Его намерений. Он порождает людей строгих убеждений и с сильно развитым чувством долга, способных без колебаний принести свою собственную жизнь и жизни других людей в жертву своему идеалу. Трансцендентизм авторитарен в политике, нетерпим в религиозной жизни, строг в морали, бесплоден в искусстве, консервативен в науке. Он предпочитает кратчайшие пути и стандартные ответы, превозносит дисциплину и отвагу, подавляет сомнения и колебания. Исток его силы – в четком разграничении Бога и Его творения. |
| На следующий день я опять была в Дранси. Меня сразу пропустили. Очевидно, часовые получили об этом специальное распоряжение. Моя работа состояла теперь в подготовке «досье» и передаче писем арестованным. Последнее было запрещено, но, пользуясь особым вниманием всего персонала, я набивала свою сумку и карманы записочками, а иногда и длинными посланиями. Меня не обыскивали. Так я ездила в Дранси каждый день. В то же время, мои молодые помощницы, Наташа и Женя, работали в Париже над «досье». Они печатали на машинке «курикулум витэ» каждого арестованного, основываясь на сведениях, которые привозила им я. Если что-нибудь было им неясно, они ездили по их адресам, чтобы проверить эти сведения и расспросить родных, консьержек и соседей. Таким образом, постепенно, почти у каждого, образовалась папка с его «делом». Самое тяжёлое впечатление среди толпы арестованных производили бритые женщины, среди них были какие-то актрисы, просто проститутки и малопривлекательные и подозрительные француженки. Бритых русских женщин в Дранси, к счастью, не было. Так проходили дни в напряжённой работе. Клиенты мои всё увеличивались так как кроме меня никто не получал пропуска в лагерь. Каждому хотелось дать знать своим близким, что они живы. Однажды утром, приехав как всегда на своём велосипеде, я нашла у часового записку, приглашавшую меня немедленно явиться к директору. Он принял меня очень сухо и спросил, каких русских я представляю и от какого посланника было моё письмо. Узнав, что Маклаков «бывший» посланник и что я представительница «эмигрантов», он резко заявил, что вход в лагерь мне запрещён. Он провел меня сразу в специальное бюро, где меня попросили раскрыть мою сумку, чтобы проверить, нет ли там писем. Они были найдены и отняты, а я была выведена за пределы лагеря. К счастью, самые длинные послания были рассованы по моим карманам, знавшие меня служащие меня не обыскали. Русские видели меня издалека, махали мне из окон и, вероятно, думали, что я пострадала из-за писем. Мой приятель часовой старался утешить меня. Он сообщил, что через несколько дней в лагерь будет приезжать комиссия, состоящая из юристов французского сопротивления и они будут разбирать «досье» заключённых. Их сборный пункт будет в Префектуре и оттуда в восемь утра будет отходить автокар в Дранси. |
| Зимой мы устраивали однодневные конференции в Лондоне. В центре нашего внимания был вопрос о свободе. Мы стремились также следить за событиями церковной жизни в оккупированной Европе. Сведения доходили до нас нерегулярно, но мы всё же знали, что богословский институт в Париже продолжает существовать. Получили мы и известие о смерти отца Сергия Булгакова 12 июля 1944, почти накануне освобождения столицы Франции. В конце войны произошло большое событие в жизни Содружества. Нам удалось приобрести дом в Лондоне. Летом 1943 года мы с женой уехали на несколько дней отдохнуть на берег океана. Там мы получили письмо от моей сестры – рядом с её домом продавался дом, подходивший по размеру и положению для предполагавшегося центра Содружества. Я сразу почувствовал, что настал решительный момент для осуществления плана, о котором я думал и молился в течение многих лет. Но у меня недоставало решимости взяться за это дело. Спасла положение жена. Она настояла, что мы должны сразу же по возвращении в Лондон приступить к сбору денег. Их у нас не было, город продолжал подвергаться воздушным налётам, время для покупки домов, казалось, было самое неблагоприятное. Дом стоил 4,000 фунтов. Я написал письма более состоятельным членам и получил отовсюду отказ. Всё же мы решили не отступать. Комитет, созванный нами, поддержал наше намерение и разослал всем членам призыв о пожертвовании. Около 300 человек отозвалось на нашу просьбу. Мы собрали 4,500 фунтов, часть денег была дана взаймы, но без процентов. 30 декабря 1943 года Содружество стало владельцем дома на 52 Ладбрук Гров. Ввиду продолжавшихся бомбардировок нам удалось купить дом за 2,500 фунтов, но здание было в плохом состоянии и мы затратили ещё 2,000 фунтов на его ремонт и меблировку. Из-за войны получить разрешение на это было очень трудно. Тут снова помогла Милица. Несмотря на свою напряжённую работу в госпитале, она отдала много энергии и времени на хлопоты и добилась необходимого позволения. Дом был открыт в октябре 1945 года. Новый центр содружества имел часовню 129 с православным и англиканским алтарями, библиотеку, зал для собраний. |
| Вы ужасно далеко. Я может быть никогда больше не увижу вас. Я хочу рассказать вам о годах войны. Переписать вам некоторые страницы из моего дневника. Война объявлена. Не хочется останавливаться на этой мысли. Война – безумие и ужас. Но теперь отступления нет. Все дни проходят в хлопотах и в заботах о детях. Париж ждёт газовой атаки. Всем французам выдают противогазовые маски. Для русских их не хватило. В нашем бюро мы решили мастерить их сами. Это и бессмысленно и смешно, но русские довольны. Достаём марлю, какой-то уголь, шьём, раздаём. С утра до вечера приходят люди, выслушиваю повести о человеческом горе. Каждому хочется пожаловаться, рассказать о своих несчастьях, и он ждёт, чтобы его выслушали и помогли. Но больше всего меня заботят дети. Издан приказ – эвакуировать всех детей из парижской зоны. В мэриях и коммунальных школах устроены центры эвакуации. Ко мне приходят матери. Их мужей берут во французскую армию, а для детей места нет. В Париже паника. Все стараются покинуть город. К вокзалам невозможно подойти. Люди ночуют на улице в ожидании поезда. Автомобили и такси на вес золота. Как быть? Куда эвакуировать детей? Детские приюты Земгора и Красного Креста закрылись, они не хотят нести ответственность за детей во время войны. Все дети, а их было шестьсот, которых я посылала в Швейцарию, спешно возвращаются. Их всех привозят к нам в Бюро. Швейцарцы боятся, что дети будут оторваны от родителей, многие из которых уехали в отпуск. Мы с Катей Меньшиковой звонили княгине Мещерской в её старческий дом. Она согласна уплотнить стариков и освободить для детей дом в Вильмуасоне. Послали заметку в газеты «Возрождение» и «Последние Новости», просим русских шофёров такси помочь нам вывезти детей. Перед Бюро длинный ряд машин. Погружаем туда детей и отправляемся в Вильмуасон. Так приятно видеть лица русских шофёров и знать, что они сразу откликнулись на наш зов. А в эти дни они могли бы заработать тысячи. Это все офицеры Белой Армии. В Вильмуасоне разместили детей на полу на матрасах, (кроватей нет), но родители счастливы, что «спасли их детей от газовой атаки». Княгиня Мещерская присылает еду из старческого дома. |
| Столько поползло слухов; передавали: «один немец сказал», – «французы говорят», – «какой-то русский видел своими глазами...». Я не могу описывать в систематическом порядке всего, что пришлось услышать и пережить. Про нас скажу, что нам удалось сохранить спокойствие духа и даже заражать им других. Перемена власти в Париже прошла так быстро и гладко, что в пятницу вошли немцы, а в ту же пятницу в пять с половиной часов вечера к нам собрались друзья, обычно встречавшиеся в этот день в нашем доме: П. В. Семичев. В. Ф. Малинин, Марина Львовна Богушевская, Мария Владимировна Попова, София Николаевна Горбова. Мы делились впечатлениями, высказывали предположения, надежды, но не страхи. У всех была примирённость и покорность неизбежному. Понедельник, 24 июня 1940 Сегодня слыхали по радио условия перемирия. Маршал Петэн (1856–1951), ставший во главе правительства, в утешение французам говорил, что условия тяжёлые, но не позорные. Будет ли согласен с ним рядовой француз? Новая власть чувствуется повсюду. Издан приказ перевести все часы на час вперёд. Все немедленно это сделали. На некоторых магазинах часы не покорились приказу, из-за отсутствия хозяев; поэтому их циферблаты замазаны синей краской. Двери приказано запирать в 10 часов вечера. Метро ходит до 9 ч. 45 м. Без пяти десять все должны быть у себя дома. Все слушаются беспрекословно и благодарят, так как получили в подарок целый час. Мимо наших окон проходят немецкие солдаты, они закупают всё, что можно. Напротив нас в булочной: пирожные, торты; за углом: бананы, клубнику, апельсины, консервы ананасов; в башмачном магазине: дамские туфли для своих невест и жён; в «унипри»: духи, мыло, шарфы; в больших магазинах («гран магазэн») офицеры покупают последние новинки моды, шёлковые материи, чулки, предметы искусства. Склады с провизией пустеют, распродаётся то, что осталось в лавках. Овощей почти нет, так как нет подвоза; камионов нет, а железные дороги ещё бездействуют. Рестораны полны немцами, платят франками и марками, курс установлен. |
| Особенно грубо меня встретили в коммунальной школе, около улицы Коммерс. Маргарита Загоровская осталась меня ждать на улице, и я вошла туда одна. Это был коммунистический центр, и первое, что меня спросили: русская ли я и какая русская – красная или белая? Когда они узнали, что я «белая», они стали выкрикивать, что им достаточно пятых колонн, что надо и мне сразу обрить голову, чтобы показать, что они освобождают Францию не только от немцев, но и от белых реакционеров и продажных женщин... Разговаривать с ними было бессмысленно. Я хотела уйти, но они преградили мне путь. Один из них крикнул: «Несите бритву!» Тут я поняла, что моё дело плохо. Вероятно, в минуты опасности у нас являются инстинктивные силы самозащиты, и мы действуем, не размышляя, как поступить. Я подошла к главному «фи-фи» вплотную и, смотря ему в глаза, стала говорить: «Как», говорила я, «вы, французы, хотите осмелиться прикоснуться ко мне, русской? Вы – трусы и изменники своей родины. Что вы сделали, чтобы сбросить немецкую оккупацию? Было ли хоть одно восстание? Вы появились сейчас с вашим оружием, когда немцы разбиты. Да, я русская. Но что вы знаете обо мне? Я белая русская, но о том, как вели себя белые русские по отношению к немцам, мы сами будем говорить с красными русскими. Откройте мне дверь. И, если вы принесёте бритву, то я обрею все ваши головы, а не вы мою». Я говорила с таким гневом и силой, что они немедленно открыли мне дверь... Под вечер, в здании Мэрии 18 аррондисмана, за железной решёткой, среди других полуголых и бритых женщин, мы нашли дочь генерала К. Мы вошли в Мэрию, стараясь найти начальника «фи-фи». К нашему счастью, мы встретили молодого французского офицера с умным и милым лицом. Мы объяснили ему, кто была госпожа К. и каким образом ей обрили голову. Я сказала ему, что её отец был русским генералом, сражавшимся в четырнадцатом году за Францию и Россию. Он повёл нас в подвал, наполненный женщинами, вызвал госпожу К. и, выпуская её сказал ей: «Мадам, от имени Франции, я прошу Вас простить нас». |
| 22 июня 1941 года положило конец этим досужим домыслам. После нападения на Россию, французские коммунисты и коммунизаны начали борьбу с немцами. Участились покушения на отдельных солдат. Немцы ответили расстрелами и репрессиями. Отношения между ними и населением стали портиться. Возобновились ночные налёты союзников, было введено затемнение. Жизнь становилась всё тяжелее. Люди, скомпрометированные сотрудничеством с завоевателями, искали перестраховки. После первоначальных германских побед, известия с фронтов стали менее благоприятными для Гитлера. Наконец произошла успешная высадка союзников в Нормандии. Немцы стали готовиться к отступлению из Парижа. На улицах воцарилось странное оживление. Встречались вереницы уходивших немецких машин. Кое-где строились баррикады из перевёрнутых автомобилей, из мешков песка, а иногда из срубленных деревьев, украшавших парижские улицы. Однажды я шёл к пациенту, с интересом рассматривая сооружаемые заграждения. Неожиданно рядом со мною круто остановился автомобиль: «Доктор, я хочу с вами проститься и теперь уж навсегда». Это был Люте. «Всё пропало, моя жизнь кончена, буду искать смерти». Мы крепко пожали друг другу руки. День ото дня Париж принимал всё более тревожный облик, все ждали американцев. Хотя немцы всё ещё были в городе, на стенах появились приказы каких-то командиров сопротивления. Против нашего дома, люди внушавшие мало доверия, начали строить баррикаду. Они, к величайшему негодованию хозяина гаража, где я раньше держал свою машину, выволокли оттуда все автомобили, с невероятным грохотом перевернули их и стали набрасывать поверх всякую рухлядь. Мне представлялось, что подобное сооружение разлетится при первом попадании снаряда и убьёт неопытных бойцов. Удивляло меня отношение немецких патрулей. Они останавливались, делали критические замечания, но не мешали работе. В нашем доме поселился французский офицер, он был сначала с Петэном, потом куда-то исчезал и снова появлялся. У меня создалось впечатление, что он имеет какое-то отношение к нашей баррикаде. Я решил поговорить с ним. Моё воображение рисовало бой против нашего дома, немецкие танки, стреляющие в неумелых защитников, взрывы ручных гранат, горящие дома. Нам нужно покинуть нашу квартиру, пока не поздно, думал я. «Никакого сражения не будет, не беспокойтесь – разуверил меня француз. – Через несколько дней придут американцы, нам надо показать, что мы тоже боролись для нашего освобождения». |
|
|
