| Во Франции в тридцатых годах началась безработица, и в первую очередь лишались заработка русские. Благодаря её энергии и умению завоёвывать доверие в самых различных кругах, включая французскую администрацию, моей сестре удавалось устраивать на работу очень многих русских, а также выхлопатывать нужные им документы, что было иногда сделать труднее, чем что-либо иное. В самое тяжёлое положение попадали те русские, которые за какие-нибудь часто незначительные провинности, получали приказ выехать из Франции. Другие иностранцы могли вернуться в свою страну, но русским беженцам некуда было ехать. Полиция отправляла их в соседние страны, но там их не принимали и они были принуждены возвращаться во Францию. Тут их ждала тюрьма в наказание за незаконный переход границы, а затем новая высылка. Эти люди оказывались в безвыходном положении, кочуя из одной тюрьмы в другую. Моей сестре удалось спасти многих из них и дать им возможность вернуться к нормальной жизни. Это была напряжённая работа, часто вся судьба человека зависела от успеха в хлопотах сестры. Ей пришлось столкнуться с самыми разнообразными типами беженцев и близко соприкоснуться с их жизнью 53 . Сначала она действовала от лица Обще-Воинского Союза (1932–1934), а потом создала свой «Центр Помощи Русским в Эмиграции», и стала его секретарём. Кроме этой ответственной работы, она продолжала сотрудничать с Р.С.Х.Д. и с Англо-Православным Содружеством. Ей часто приходилось ездить за границу, включая Америку, где она нашла верных друзей. Когда моя младшая сестра поселилась с мужем в Женеве, они обе стали организовывать бесплатные каникулы для нуждающихся детей. Вначале это дело находилось в руках еврейских организаций, но швейцарцы охотно согласились приглашать и русскую эмигрантскую детвору. Старшая сестра составляла списки бедных семейств в Париже, младшая находила для детей подходящие места. Работа оказалась живой и полезной для обеих сторон. Швейцарцы, привыкшие к комфортабельной, спокойной жизни, прикоснулись к трагическим событиям, постигшим нашу родину. |
| После доклада он зашёл в лабораторию Метальникова. Тот спросил его, какое отношение к иммунитету имеют Ленин и Сталин? «Очень прямое, – ответил докладчик, – без упоминания имён вождей, я не мог бы оставаться во главе моей лаборатории и выступать в Париже». Пришлось мне встретиться и с академиком Орбели (р. 1882). Он был другом моего дяди Дмитрия Степановича Зернова (1858–1922), директора Технологического Института в Петербурге. Орбели охотно общался со мною. Он был оптимистически настроен. «Теперь идёт острая политическая борьба внутри партии, рассказывал он мне, – бесконечно это насилие над страной длиться не сможет. Сейчас возвращаться невозможно, но скоро родина позовёт вас. Такие люди, как вы, нужны нам. Интеллигенция уничтожена, а с нами сотрудничают или, вернее, нам мешают работать не только некультурные, но просто безграмотные люди». Он ошибся, как и большинство представителей образованного класса. Террор не прекратился, наоборот, всё расширяясь, он захватил всё более разнообразные крути населения, включая партийную бюрократию и командный состав Красной Армии. Моему поколению эмиграции не было дано возможности вернуться для работы в России. 14. Владимир Андреевич Лавров (М.В. Лаврова-Зернова) Жизнь моих родителей в изгнании, в их далеко немолодом возрасте, была трудная. Уехали они из Тифлиса потому, что им просто не стало больше места в новой жизни. У них отняли последний угол в нашей прежней квартире, они жили за шкафом в папиной канцелярии 96 . В Константинополе они прожили около года, жестоко бедствуя и занимаясь непосильным трудом. Когда мне наконец удалось выписать их в Париж, мы с сестрой мало могли им помогать. Сначала они оба работали в русском госпитале в Вильжуиф, где отец был заведующим хозяйством и санитаром, а мать исполняла должность повара. Я настояла, чтобы они бросили эти тяжёлые для них обязанности, и мы поселились в большом доме на площади «Руль», в двух мансардных комнатках на седьмом этаже с «чёрного хода». Готовить надо было на «примусе», освещаться и отопляться керосином, подыматься к себе по крутой, темной лестнице, – но мы были наконец всё вместе, и даже в этих убогих условиях родители сумели создать уют и ласковое гостеприимство, всегда окружавшее их. |
| Наши родители, и особенно тётя Маня, терпеливо выслушивали их и принимали их с тёплым гостеприимством. До конца жизни отец и мать живо отзывались на вопросы современности, глубоко переживали все, что происходило в России, и трудились каждый на своём поприще, но всё же в центре их интересов были мы, дети. Они разделяли с нами все наши и удачи и неудачи, принимали к сердцу и мою миссионерскую и литературную работу в Англии, и работу моей жены в лондонском госпитале, и помощь безработным моей старшей сестры, и дипломатическую деятельность доктора Кульманна, в которой ему помогала Маня, и, конечно, медицинские успехи брата. Мы старались быть вместе на Рождество, на Пасху, и во время летних каникул. Эти семейные встречи давали нам возможность рассказать друг другу о нашей работе, поделиться опытом, заручиться советами. Беседы наши были согреты любовью и трепетным вниманием наших старших. Родители моей жены были также близки нам по духу, также делили с нами нашу жизнь и давали нам ласку и вниманье. Приезжая в Париж мы с женой попадали в круг двух любящих семейств. Эта полнота взаимного общения стала подвергаться испытаниям со второй половины тридцатых годов. В 1936 году умер, от рака горла, Владимир Андреевич Лавров, в начале января 1937 года умерла в Сербии старшая сестра матери, Елизавета Александровна Калустова, 29 апреля скончалась наша любимая тётя Маня, а в 1938 году, от разрыва сердца, умер отец. Приближался новый период, не только нашей семейной, но и общечеловеческой жизни. Вскоре началась Вторая Мировая Война. ПРИЛОЖЕНИЕ 11 Вот страница из дневника сестры того времени. «24 февраля 1939. Серый день, дождь, просыпаешься с желанием спрятаться под одеяло и не вставать. Утром поехала к министру Тьерри. Он слушал с большим интересом о русской эмиграции, работающей на заводах или как таксисты и нисколько не разбогатевшей. Казалось, что он как будто совсем не знал, что в Париже существует русский город. Он даже спросил, нет ли у меня мемуаров о русской жизни. Я ответила, что напишу их, если попаду в тюрьму. В 3 часа приём в Бюро. Пришла М., её муж бежал в Бельгию, его разыскивает полиция. Она скрывает это от своих детей. Вид у неё потерянный, она не уходит, ей не с кем поговорить, показывает его отчаянные письма. Пришла К., её жених в тюрьме, его высылают из Франции, а ему некуда ехать. Она плачет и умоляет спасти. Пришла мать Пети Арбузова, он умирает от туберкулёза в Давосе, просила переменить его просроченную карточку. Была Петерсон, её муж умирает, а у неё нет разрешения на работу. Взяла у них всех бумаги, пойду завтра о них хлопотать. Приходил калмык, жена умерла, он слеп на один глаз и голодает. Я поместила двух его мальчиков в Швейцарию. Одна из семей, их приютивших, хочет усыновить одного из них. Он не соглашается, говорит: «Вернёмся в Россию, как же я приеду без сына?». |
| Таковы были те достижения, которыми Движение обогатило церковное пробуждение русского рассеяния. Его основоположники надеялись перенести свою деятельность на родную почву и на ней применить опыт, приобретённый за рубежом. Этим надеждам не привелось осуществиться. Те кадры церковно образованных людей, которые были подготовлены в Сергиевском подворье, в кружках и на съездах Движения, за исключением единиц, окончили свою жизнь в изгнании. Но зато идеи, выношенные ими, не умерли. Они находят всё более обнадёживающий отклик среди молодёжи в России, выросшей уже после смерти Сталина. Та жестокая борьба, которую ведёт советская бюрократия против литературы, вышедшей из-под пера руководителей Движения, свидетельствует об интересе к ней среди интеллектуальной элиты. Опыт евхаристического подхода к Церкви, защита её независимости от светских властей, признание ценности духовной свободы, необходимость творчества в церковной жизни, готовность сотрудничества с инославными, – все эти основы работы Движения созвучны умонастроениям той молодёжи в России, которая обрела истину Церкви, несмотря на гонения и клевету, изливаемые на Православие коммунистическими диктаторами 86 . 8. Встречи с римо-католиками (Н.М. Зернов) Работа секретаря Р.С.Х.Д. увлекала меня, я отдавал ей всё своё время. Моя жизнь протекала в русской среде, но я всё же стремился знакомиться с иностранцами, особенно с англичанами и французами. Во мне росло убеждение, что перед православным зарубежьем стоит неотложная задача – искать примирения с христианским Западом. Эмиграция была лишена возможности принимать участие в той борьбе, которая велась вокруг Церкви в России, но зато она могла осведомлять о ней свободный мир и находить в нём друзей Православия. Моим первым звеном с римо-католиками был француз Антуан Мартель (1899–1931). Он сам пришёл познакомиться со мной. Это был по виду скромный, начинающий славист. Его особенно интересовала Украина – пограничная область между латинской и византийской культурой. Он успел уже побывать и в Польше, и в России, хорошо знал три славянских языка. Он был человек большой духовной силы, отдававший себя всецело служению страждущему человечеству. Помощь туберкулёзным больным и работа по соединению западных и восточных христиан были две цели его жизни. Последняя задача была сопряжена с большими препятствиями для католиков в те годы, ввиду непримиримой позиции, занятой Ватиканом. Безусловное подчинение восточных христиан папскому авторитету считалось единственным путём соединения Церквей. Мартель не был согласен с этим и потому находился под подозрением. Он умер рано, заразившись сам туберкулёзом. Он оставил большой след в жизни своей Церкви, теперь поднят вопрос об его канонизации 87 . Мартель мало говорил о себе, и я многого вначале не знал об его необычайной жизни, но он сразу привлёк меня к себе своей преданностью Церкви, своей чистотой и скромностью. К сожалению, наша дружба длилась недолго. Я уехал в Англию, он получил кафедру в Лилле и вскоре заболел. |
| Главная ответственность за работу лежала на русских секретарях Движения, получавших от него содержание и отдававших ему всё своё время. Они тоже представляли разнородную группу, как по своим интересам, так и квалификации. Некоторые из них были специалисты по юношеской работе, как B.C. Слепьян, Н. Ф. Фёдоров (р. 1895), А. Ф. Шумкина, С. С. Шидловская. Другие вели местную работу в Чехии, в Софии, в Париже, в Риге, в Эстонии. Такими были И. А. Чекан (р. 1893), И. П. Георгиевский (р. 1898), Н. П. Хириаков, Ю. П. Степанов, Г. А. Бобровский, мать Мария Скобцова. Наконец, в различные периоды, Движение имело и нескольких центральных секретарей: А. И. Никитина (1889–1949), Ф. Т. Пьянова (1889–1961), отца Льва Липеровского (1888–1963), Льва Александровича Зандера (1893–1964), Ивана Аркадьевича Лаговского (1888–1945), мою сестру Софию и меня. Липеровский был врач по образованию. Он принял священство уже в Париже. Патриарх Тихон дал ему особое благословение на миссионерскую работу среди студентов. Свою церковность отец Лев сочетал с умением вести библейские кружки, чему он научился в дореволюционном студенческом Движении. Таким образом он совмещал в своём лице старое и новое направление нашей работы. Липеровский имел черты типичные для интеллигента, простоту в обращении, некоторое отсутствие деловитости, идеализм. Он не был богословом, но его искренняя вера делала его хорошим миссионером. Совсем из другой среды происходил Зандер. Петербуржец, сын лейб-медика, окончивший Царскосельский лицей и успевший до первой войны учиться в Германии, он был настоящий европеец. Философ, литературовед, знаток русской и западной поэзии, он был человек многосторонней и большой культуры. Небольшого роста, в золотых очках, он был талантливый педагог, умевший остро и ярко ставить основные темы религиозной философии 58 и разрешать их в духе Православия. Его первой любовью был Достоевский. Попав в Прагу из Владивостока, где он профессорствовал после революции, и встретив там отца Булгакова, Зандер стал его верным учеником. Один из своих значительных трудов он посвятил исследованию богословия отца Сергия 59 . Зандер и его жена Валентина Александровна, урождённая Калашникова (р. 1894) сыграли видную роль в жизни Движения, оба они владели иностранными языками, выступали на международных конференциях и имели многочисленных инославных друзей. Они много сделали для осведомления Запада о православной культуре 60 . |
| Ее муж был жгучий брюнет, типичный армейский офицер, без особого образования, любивший поиграть в карты и охотно рассказывавший анекдоты из жизни провинциальных юнкеров. Все их дети отличались как дарованиями, так и неуравновешенностью. Думаю, на это влияло, как несоответствие характеров их родителей, так и ненормальность их воспитания. Зина не любила говорить мне о своем детстве. Отца она жалела и старалась защищать его. У нее было чувство скрытого раздражения против матери, хотя Н.Д. не только не угнетала детей, но даже не делала им замечаний. В то же время она их и не ласкала. Я не помню, что бы она при мне кого-нибудь поцеловала. Несмотря на это, она их по-своему любила и гордилась их успехами. Мне она нравилась, но я почему-то жалела ее и считала, что она должна была быть очень несчастной. Мне тоже было невыразимо жаль и ее мужа, особенно, когда он смолкал и быстро исчезал при появлении жены. Дети были похожи физически на отца, у них были черные глаза и смуглый цвет лица. На мать была похожа только старшая дочь Надежда, и характер у нее был спокойнее чем у других. После окончания Бестужевских курсов, в Петербурге, Надя вышла замуж за известного историка С.Ф. Платонова (1860–1933). Когда большевики посадили Платонова и его дочь в тюрьму, Зина переехала жить на их квартиру. К этому времени Надя уже умерла. Это случилось в начале тридцатых годов. После этого я потеряла связь с Зиной. Семья Любенковых Благодаря Шамониным мы познакомились и с другой интересной семьей известных москвичей Любенковых. Когда я вспоминаю о них, то моя мысль уносится в их сад и в их гостеприимный дом в Гранатном переулке. Их сад был большой, тенистый. Весной он был полон цветущей сирени и жасмина; рядом с ним были другие сады, и весь воздух был напоен ароматом распускающейся природы. Я была тогда в расцвете моих сил и отдавалась всецело радости жизни. Когда мы играли в горелки и я становилась в пару, мне было так легко, я не была заинтересована никем в особенности. Мы все относились друг ко другу как бы с раскрытыми объятиями, нам было хорошо быть всем вместе и разделять вдохновение московской весны и нашей юношеской дружбы. |
| Гораздо легче мне удалось прийти на помощь детям, которых привозили к нам на воды их больные родители. Дети должны были целыми днями играть и бегать в том же лечебном парке, где были целебные источники и ванные здания. Я смог довольно скоро заарендовать частный сад и разместить в нем детскую площадку, снабдив ее разнообразными играми и игрушками. Труднее всего было найти для него опытный педагогический персонал. Но в этом отношении наше начинание было необыкновенно счастливо. Нам удалось привлечь чудную воспитательницу Марию Устиновну Шмелёву из известной в Москве женской гимназии Н.П. Щепотьевой. Хочу упомянуть также студента И.В. Келера, который прославился своим исключительным даром в устройстве массовых игр с детьми. С ним был следующий случай: однажды князь Г.С. Голицын, проводя лечение в Ессентуках со своей супругой, решил устроить в день ее именин большой праздник не только для местных казачьих, но и для приезжих детей. Он дал приказ приставу организовать этот праздник, как можно лучше, денег не жалеть и пригласить для устройства детских игр несколько офицеров. Пристав И.Г. Зимин, как ни старался исполнить приказание своего начальства, пришел в полное отчаяние: он не мог нигде найти подходящих офицеров. Зная о нашем детском саде, он обратился к моей жене с просьбой выручить его из беды. Она указала на Келера. Зимин, узнав об его согласии, тотчас отправился к князю сообщить ему о своем успехе. Но князь не одобрил его выбор. «Что же ты мне даешь вместо офицера какого-то революционера-студента», сказал он. Пристав, однако, заверил князя о благонадежности Келера. Через несколько дней наш студент блестяще выдержал публичный экзамен, приведя в полный восторг не только многолюдную публику, но и самого князя и его жену. Под его командой вся разношерстная детвора удивила всех своими стройными движениями и неожиданной дисциплиной. Голицын немедленно выписал из Москвы превосходный серебряный сервиз для «опасного» студента и предложил ему также денежное вознаграждение, от которого тот решительно отказался. К сожалению, не долго прожил этот редкостный молодой человек, он умер от скоротечной чахотки. Седьмая глава. Вспомогательное общество «Санаторий». М.С. Зернов |
| Она была в коричневом полосатом платье. Весь уход был сосредоточен на матери, у нее была тяжелая форма болезни. Ей стало лучше после причастия и она попросила показать ей детей. Няня и бабушка понесли меня с сестрой в ее спальню. Мы уже были выздоравливающие. Мама, увидав меня, сказала: «Настоящий зайчик». Я была очень худа и это прозвище надолго осталось за мною. Я была нервной, восприимчивой и способной девочкой, с черными густыми волосами и светлыми глазами. Никогда в жизни ничем в себе я не гордилась, но волосы свои любила и искренно горевала, когда меня на лето или после болезни стригли под гребенку. Я также не любила белой соломенной шляпы на стриженной голове. Но когда нас стригли, мы подчинялись беспрекословно. Нас воспитывали просто, без суеты, но с любовью. Наша няня Наша няня Екатерина Севастьяновна не получала от нас жалованья, а на деньги, которые ей дарили, покупала нам подарки. Для нее было настоящим горем, если она, провожая меня в гимназию, не могла купить мне апельсин или яблоко. Иногда она накладывала в мой ранец чуть ли не десяток яблок, так что я раздавала их другим девочкам. Все ее счастье, вся ее радость были в нас, у нее не было ни родных, ни знакомых, она никуда не ходила, а для нас готова была на все жертвы. У нее была странность, с которой приходилось мириться: она брала из шкатулки чай и сахар для себя и только тогда, когда никого не было в комнате, как будто тайком. Говорили, что это было свойством многих бывших крепостных, – с одной стороны, какая-то животная привязанность к тем, у кого жили, а с другой наклонность взять что-нибудь тайком. Она была очень чутким человеком и входила во все наши радости и горя. Я помню, я была десятилетней девочкой, ученицей первого класса гимназии, мне сшили, на мое горе, белый кашемировый с подвязушками капор, да посадили еще с правой стороны цветок – бутон от розы. Увидали мои подруги меня в этом капоре и стали смеяться. Я была страшно самолюбива и мучилась бесконечно, когда, идя с девочками по 2-му Ушаковскому переулку, я стала мишенью их насмешек. |
| У Веригиных была экономка Пелагея Никитична, которую звали, любя ее, Поленькой. Кругленькая, маленькая, беленькая, старенькая, она царила в своей кладовой с банками самого разнообразного варенья от смородины до ананасов, с моченьями, соленьями и маринадами. Чего только у нее не было. Любила она позвать нас к себе и угостить, сама же она была великая постница, и все знали, что после каждого поста розговенье укладывало ее в постель. Очень она сердилась, когда ей говорили об истинной причине ее болезни, сама она все сваливала на простуду. В Ершове был священник, к великому негодованью Марии Ивановны, пьяница. Хотя она и все дети, подходя под его благословение, целовали у него руку, но в дом его не приглашали и подарков ему не привозили. А Ширяевский священник был идеалистом, поставившим себе в послушание – смирение; он был высокого роста, худощавый, бледный, спокойный и какой-то во всех отношениях чистый. Он приезжал к Веригиным, но никогда не садился в присутствии Марии Ивановны, к великому беспокойству Марички. Она всегда старалась, чтобы ему было легко и радостно у них. Мария Ивановна и Сережа его любили, но он очень стеснялся в присутствии М. Ив., и стеснение это было иного рода, чем стеснение подчиненного лица перед начальством, а скорее вошедшее в плоть и кровь сознание чего-то недостягаемого в лице владетельной Веригиной. Мы приезжали к ним, и жена его с сыном и дочерью также без всякой униженности воздавали особенное почитание Марии Ивановне. Всем им: фельдшерам, учителям, управляющему, старостам, Поленьке и всей многочисленной дворне привозились подарки, которые раздавались 5-го июля, в день именин Сережи. Этот день особенно праздновался, три священника служили накануне долгую всенощную, и в день именин обедню с акафистом. Все служащие приглашались к чаю, днем приходили крестьяне и приносили первый сноп сжатого хлеба (обыкновенно в этот день начинали жатву). Крестьян одаривали, угощали, но водки не было никогда. Мария Ив. гордилась тем, что через нее ни один крестьянин никогда не выпил спиртного. И винокуренного завода строить не соглашалась, хотя управляющие доказывали ей выгодность этого дела. Все в доме получали подарки, и нужно отдать справедливость Марии Ивановне, она умела обо всех подумать и доставить настоящую радость от получения нужной и красивой вещи. |
| А о. Иринарха все на было! Каждый с интересом наблюдал, как раскладывалась именно его провизия и какое впечатление она производила на окружающих. Лиза начала волноваться и объясняла всем, что будет еще шоколад и очень удавшиеся булочки. Она часто выходила на дорогу, по которой должен был приехать о. Иринарх. Наконец его таратайка появилась из-за опушки леса. Батрак сидел на задке. О. Иринарх подъехал торжественно, одетый в свою новую, коричневую рясу. Между ног он держал огромный самовар. Он стал вылезать, и, о ужас, весь шоколад остался на его рясе. Лиза стояла рядом, она окаменела от отчаяния, все ее усилия пропали даром. Крана в самоваре не было. Он выпал по дороге. Самые разнообразные чувства охватили бедную Лизу, зачем она послушалась о. Иринарха? «Я ведь говорила», (но она не говорила), «Я так и думала», (но она не думала). Все подбежали к таратайке, всем было весело от полной растерянности главных участников маленькой драмы. Равнодушным оставался один батрак, он стоял с бочонком огурцов, и не принимал никакого участия в общем возбуждении. На него обрушился о. Иринарх: «Ну чего глаза на меня выпучил, как пень осиновый? Чего смотришь? Пошел отсюда». Батрак отошел в сторону. Тогда о. Иринарх начал обсуждать происшествие. Долго он рассуждал, как и отчего это могло произойти. «Это, наверное, когда я спускался с косогора в овражек, тогда меня сильно встрясло». Долго еще слышалось: «это верно косогор, напрасно я не послушался попадьи и надел новую рясу». Лиза тоже долго не могла прийти в себя, и трудов было жалко и крана от самовара. Его так никогда и не нашли. А пикник удался на славу. Для нас это было сплошное торжество. Всех охватило непринужденное веселье с играми, танцами и с ярко горевшими кострами, с варкой какой-то особенной каши. Все разъехались, когда уже совсем стемнело, и все были дружные и радостные. Одна Саша, сидевшая рядом со мной, была охвачена беспокойством. Она мне шептала: «и достанется папаше от мамаши, не давала она ему новой рясы и говорила, что диво бы в гости, а то на прогулку». |
|
|
