| Надо думать, что Жуковский терпеливо принимал все это. По крайней мере, отношения их не только не испортились, а наоборот укрепились. Обоим было трудно, в некотором смысле они друг друга поддерживали. Жуковский в то время был очень одинок литературно. Возраст немалый, чужбина… «Одиссея» же и вообще на. любителя. Публике она чужда. А ближайшая душа, Елизавета Алексеевна, ничего по — русски не понимала. Были слушатели, которые могли заслонить толпу, — Хомяков, Тютчев, — но они залетные, случайные. Гоголь же рядом, и не только по части «Одиссеи», но и вообще в главнейшем они близки. Когда вышла в свет «Переписка с друзьями», одиночество Гоголя тоже возросло. Все бранили ее, даже духовные лица, только не Жуковский. Находили в ней позу, учительство, мракобесие и надменность. Жуковский ее принимал. Он не раз Гоголя поддерживал, в течение его жизни, материально. Теперь, в горькую полосу поношений, заушений, одиноко и верно заступился за него. Лишний раз показал при том, как правильно и дальновидно судил. Сам не модный тогда писатель, идя наперекор общему мнению (даже людей родственного духа), намного обогнал в суждении о «Переписке» век свой. Не все было ему открыто в Гоголе, но многое. Гораздо больше, чем другим. Первое чтение «Одиссеи» связано с молодостью, июньскими днями русской деревни, запахом лип цветущих, покоса. Покачиваясь в гамаке, покачивался в музыкальных гекзаметрах. Поэзия светлая — древность смягчалась в ней веянием новым. «Не совсем Гомер», думалось, вспоминая недавнее еще ученическое чтение отрывков его в подлиннике. Но очаровательно. И притом перевод точный. Много страшного и первобытного, но едва заметным движением слов, их музыкой, кой — где добавлением, кой — где облегчением дается иной оттенок и целому. Получается грустнее, чем у Гомера, трогательнее и «душевнее», ибо прошло сквозь христианское сердце. Все это подтвердилось, когда через сорок лет эту же «Одиссею» пришлось перечитывать светлою осенью под Парижем, и тоже в деревне, — тут уже сличались и некоторые стихи с дословным изображением подлинника. |
| Получилось так: в Муратове у Воейкова с Машей отношения были добрые. Первое время в Дерпте тоже. Но с приездом Жуковского и когда он увидел, что Маша к Красовскому холодна, а Жуковского любит по — прежнему, все стало меняться — резко к худшему, и с ней, и с Жуковским. Видимо, Воейков и Екатерину Афанасьевну возбуждал против них — Жуковский, мол, зря тянет безнадежный роман, понапрасну вовлекает девушку в треволнения. А ее просто надо выдать замуж за порядочного человека. Это повело к тому, что за Жуковским завели надзор. С Машей наедине быть нельзя, никаких разговоров и объяснений, это опасно. Он, конечно, был оскорблен. Приехал в высоком настроении, от счастия отказался, все лишь для Маши, он отец ее теперь, а его подозревают в закулисных шашнях, считают чуть ли не соблазнителем. О Маше Воейков говорит теперь, что «за ноги вышвырнет ее из дому» (оберегал «честь семьи»). Заставляет присутствовать, когда «жених» приезжает, грубит ей и т. п. Жуковский и Маша стали переписываться записочками. Теперь только понял Жуковский Воейкова. «Человек, который имел полную власть осчастливить тебя и который не только этого не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удерживаться от ненависти» (письмо Маше). Если уж Жуковский заговорил о ненависти, значит, дело Воейкова плохо. «Дай мне способ делать ему добро, и я сделаю, но называть белое черным и черное белым, и уважать, и показывать уважение… — в этом нет величия: это притворство перед собой и перед другими». Так живут они, одиноко по своим комнатам, сходясь только за обеденным столом, в семье, полной внутреннего напряжения, затаенных тяжелых чувств, слежки, нелюбви. Роль «отца», когда сам молод и живешь рядом с любимой девушкой, не так — то легка. Весь этот апрель мучителен. В дневнике Жуковского — «белой книге» — томления его сохранились. Да и в записочках к «ней». («Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось».) И тут же собственный «Теон» — «все в жизни к прекрасному средство». Сколь, однако же, легче уверить себя в возвышенности жизни без счастья, чем взаправду принять жизнь такую. |
| Ум Пушкина поражал его друзей и современников. Жуковский сказал однажды Гоголю: «Когда Пушкину было 18 лет, он думал как тридцатилетний человек, ум его созрел гораздо раньше, чем характер». Друзья отмечали у него целый «клад правильных суждений и благородных помыслов». В день своей первой встречи с Пушкиным в 1826 году в Кремле император Николай Павлович сказал вечером графу Блудову: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России» . А славный польский поэт Мицкевич записал: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарен необыкновенной памятью, суждением верным, вкусом утонченным и превосходным»; когда он говорил о политике, то казалось, что «слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах». Фрейлина Смирнова-Россет, сама незаурядная умница, пишет: «Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли»… Он «мне говорил: у всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до Царя». На станциях, например, он никогда не дожидался закладки лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Но ум Пушкина был не только жив, гибок, тонок и ясен. Ему было свойственно видеть во всем Главное, душу людей и вещей, сокровенный смысл событий, тот великий и таинственный «предметный хребет» мира и человечества, на котором почиет Свет Божий и вокруг которого все остальное располагается как проявление, последствие или добавление. И Гоголь отмечал это свойство у Пушкина с точностью настоящего прозорливца. Где другие видели облако пыли, Пушкин видел скачущего всадника; где другие вытаскивали из жизненной воды водоросли и песок, Пушкин брал жемчужины. Его ум был ясновидящ для существенного, прозорлив для субстанциального, верен Божественному Главному. Такова же была и его память, удерживавшая все необходимое, верное, вечное. Жуковский очень рано подметил это. Целые строфы стихов, прочтенные Жуковским, Пушкин удерживал сразу и надолго; но если он забывал какой-нибудь стих, то Жуковский считал этот стих дурным и исправлял его. Жуковский понял, что дух Пушкина не ошибается, что он критериален, что ум его предметно верен; что Пушкин – гений и что его вдохновение – священно. |
| Не забудем, что Л.П. Жуковская была лингвистом и занималась типологическими исследованиями, имея в виду прежде всего историю русского языка. Она предполагала, что «с текстологической классификацией рукописей тесно связана лингвистическая» 105 , и это предположение до некоторой степени оправдалось. Когда Л.П. Жуковская обнаружила, что все списки, образующие одну из семей, являются по языку галицко-волынскими, она сделала многообещающий вывод: « Рукописи, характеризующиеся общими языковыми особенностями, оказываются в одной и той же или ближайше родственных типологических семьях » 106 , однако добавила, что этот вывод не следует «прямолинейно распространять на все рукописи, принадлежащие к одной и той же семье». Ранее, в этой же статье, Л.П. Жуковская писала ещё более определённо: с одной стороны, «рукописи, написанные на одной территории и в одно и то же время и имеющие сходные языковые черты, относящиеся к последнему или нескольким последним переписчикам, могут обнаруживать большое типологическое сходство» (таковы, например, Добрилово и Типографское-6 евангелия), а с другой стороны, «рукописи, написанные писцами, имевшими одинаковую языковую (или диалектную) принадлежность, могут представлять разные типы или группы» 107 ; таковы Мирославово, Гильфердинга-1 и Вуканово евангелия. Л.П. Жуковская продолжила это направление исследования в монографии 1976 г. в главе «Текстологические группы и язык рукописей». Проведённое на небольших текстовых отрезках и небольших группах, это исследование опять выявило наличие двух противоположных ситуаций: с одной стороны, за текстологической близостью нередко следует и языковая близость 108 . Этот факт, безусловно, требует исследования всех установленных Л.П. Жуковской семей по отдельности по всему тексту, чтобы определить, является ли эта семья единым лингвистическим источником или нет (Л.П. Жуковская не различает здесь язык и перевод, хотя вообще говоря, это не одно и то же); с другой стороны, «рукописи, принадлежащие к разным типам, оказываются очень близкими, даже идентичными по языку, а отчасти и по письму» 109 . Таким образом, между двумя группами признаков структурно-типологическими и языковыми соответствия могут быть, но их может и не быть. Этот вывод никак не может считаться научной неудачей Л.П. Жуковской; это объективно установленный факт, за установление которого надо быть благодарным Л.П. Жуковской и с которым надо будет считаться каждому, кто занимается изучением истории языка по такому источнику, как славянское Евангелие 110 . |
| В Москве живет Мерзляков, приятель по Дружескому литературному обществу, старше его лет на пять, уже бакалавр и преподаватель в университете. Из мишенско- белевского уединения Жуковский с ним переписывается. Мерзляков трезвый, даже не без едкости, практический человек, в литературе склонный к классицизму, с романтизмом Жуковского не мирившийся, все же принадлежавший к кругу Андрея Тургенева. Переписка живая, бодрая, есть в ней струйка, связанная и с Андреем, но вообще она очень жизненна: Мерзляков занят литературными делами Жуковского. Устраивает ему переводы, торгуется с издателями, зовет в Москву — «Вестник Европы» лишается Карамзина, надо работать там. Видно, что дела материальные весьма занимают Жуковского — иначе и быть не могло, хоть и в Мишенском, все же он должен жить и имея свой заработок. Для него, разумеется, важно, даст ли Зеленников за «Ильдигерду» пять рублей за лист или больше. Правда, что, занимаясь с учениками, Мерзляков представляет себе Жуковского под Белевым в виде Анакреона или Овидия, но Анакреону (на которого, кстати, Жуковский совсем похож не был) на что — то существовать надо, и он трудится неустанно. Кроме Шписа и Коцебу («Мальчик у ручья», вышедший в 1801 году), над которыми работал и раньше, переводит — несколько позже — «Дон Кихота» в переделке Флориана. Это труд уж обширный. В 1804–1806 годах «Дон Кихот» вышел в шести небольших томах. Стихи романсов и песен в нем переданы очень легко и гармонично. В это, как раз, время ездит он летом к Карамзину, гостит у него подолгу в подмосковном Кунцеве со знаменитыми его дубами, лесами, папоротниками — перед Карамзиным благоговеет, это старший брат, друг и наставник. Мерзляков зовет его к себе в деревню, тоже гостить. Жуковский отговаривается неотложностью занятий. Но обещает все — таки приехать — тут и выясняется, что Жуковский строит себе в Белеве домик. Это кажется неожиданным. Меланхолические певцы будто бы думают только о том, с каким веселием станут они умирать. Оказывается, не совсем так. Они строят и дома. |
| Все дальнейшее, с ним и наследником случившееся, относил Жуковский вполне к делу Промысла. Сам о своем будущем ничего не знает, как и наследник не подозревает ничего. Приказано возвращаться в Германию, они возвращаются. Едут из Рима в Вену не так, как теперь бы поехали, а кружным путем, через Лигурию, — вероятно, боялись Аппенин под Болоньей. После Вены Мюнхен, Штутгарт, дальше Эмс, Дюссельдорф, а там Гаага, Англия, снова Германия — вот в Дармштадте наследник знакомится с дочерью великого герцога, а Жуковский вновь попадает в тот замок Виллингсгаузен, где шесть лет назад провел три дня, показавшиеся ему «светлым сном», — на прощание тогда девочка Лиза бросилась ему на шею и поцеловала. Теперь эта Лиза взрослая. Она образованна и скромна, воспитана в семье строгой и религиозной: мать ее, урожденная Шверцель, принадлежит к католическим кругам. Отец благодаря Жуковскому стал живописцем при русском дворе — этим упрочил, конечно, жизненное свое положение. А сейчас они жили в Виллингсгаузене у старого Шверцеля, деда Елизаветы. Жуковскому и на этот раз недолго удалось пробыть в замке, два дня. Он находился в настроении грусти и некоторого умиления. Трогала нежность и чистота Елизаветы, что — то согревало в нем, может быть, и туманно, как сквозь сон, напоминало юную Машу (хотя внешне похожи они не были). Грусть же и в том состояла, что смущал собственный возраст: пятьдесят шесть лет! Все прошло. Жизнь позади — в эти два дня опять играл Жуковский роль из будущих повестей Тургенева. Вечерами сидели по — семейному, Елизавета с каким- нибудь рукоделием. Жуковский столько видал на своем веку и стран и людей, столько знал в искусстве, в литературе, сам являя Олимп литературный, — рассказы его пленительны, да особенно еще когда озарены нежностью, зрелого человека к юности. Можно представить себе, как слушала его Елизавета. «И всякий раз, когда ее глаза поднимались на меня от работы (которую она держала на руках), то в этих глазах был взгляд невыразимый, который прямо вливался мне в глубину души, и я бы изъяснил этот взгляд в пользу своего счастия, и он бы тут же решил мою судьбу, если бы только мне можно было позволить себе такого рода надежды». |
| Николай победил, стал императором. Тик на лице Александры Федоровны остался, но она тоже стала императрицей, а ее сын — наследником. Все это тотчас же отозвалось на судьбе Жуковского — смерть Маши и уход императора Александра надолго определили бытие его. При Маше он был поэт, пел, любил. Хоть и говорил, что жизнь и «без счастия» прекрасна, но именно счастия и хотел. И поэзия, творчество являлись для него тоже счастием. Он был поэт и влюбленный. Поэзия стихийно из него излучалась, как и любовь. Но «это» кончилось. Начиналось другое. Не для себя, а для России теперь. Мальчику, тогда в Кремле появившемуся, предстояло сделаться царем. Кто будет его к этому готовить? Задача немалая. И родители, и Жуковский ее сознавали. На Жуковском и остановились. Он колебался — смущала отвественность и недостаток подготовки. Вместо себя рекомендовал он графа Каподистрию. Но Каподистрию не захотел император. Решили по — прежнему: быть Жуковскому главным руководителем наследника. Значит, не для себя и литературы и поэзии, а для России. Тогда не знал еще, что обучать предстоит будущего Освободителя — будущую и жертву. Жуковский шел на это в настроении, подобном тому, как Николай принимал трон. Размеры иные, а суть та же: обязанность. Отказываться нельзя. Печали, волнения этого времени действовали: весной 26 года Жуковский стал чувствовать себя плохо. Он жил теперь в Зимнем дворце, но высоко — сто ступеней лестницы. Подымался с большим трудом, задыхаясь. Лицо его отекло, пожелтело; отекали и ноги. От геморроя, потери крови он ослабел. Неважно и с печенью — врачи предписали Эмс. В мае выехал он во второе свое западное странствие. Должен был укрепиться, принимаясь за новое. В Эмсе поселился с ним верный Зейдлиц. Жуковский пил по четыре стакана воды в день, брал ванны, занимался этим шесть недель с большой для себя пользой. Удержаться от туризма было трудно, и, окончив лечение, проехался он на лошадях вдоль Рейна, чтобы «любоваться утесами с козел» (все — таки был довольно слаб и пешком ходить уставал). |
| А Наполеон выступил из Москвы в обратный путь. Напирая, тесня, мучая, двинулись за ним так же неотвратимо, как отступали, русские преследующие войска. Жуковский укатил в армию — опять объяснения с Машей остались сзади. В Муратове Маша тосковала, он в раннем осеннем холоду шел за Наполеоном. На одном переходе случайная встреча: Андрей Кайсаров, времена Университетского пансиона, Дружеского общества… — встреча имела последствия. Через брата своего, полковника Паисия Кайсарова, Андрей устроил его в штаб Кутузова. У генерала Скобелева, квартиргера Кутузова, Жуковский писал приказы по войскам. Скобелев срывал даже успех его трудами. Кутузову нравилось красноречие скобелевских приказов и реляций. А тот не стеснялся Жуковским пользоваться. Так было и под Вязьмой, и под Красным. Но это все еще не литература. Военная литература вторглась в этого неподходящего человека незадолго до Тарутина. Жуковский написал теперь не канцелярскую бумагу возвышенного стиля, а произведение поэтическое, войной вдохновленное, вроде поэмы: «Певец во стане русских воинов». Со стороны формы это удача. Несомненно, внесено новое. (Оссиановский мотив появлялся уже у Державина. Есть и тут он, все — таки от Державина очень далеко.) Если надо кого — то воспевать и прославлять, то для 12го года именно так и надлежало делать. Певец перебирает всех полководцев российских, начиная со Святослава, особенно напирает на современных. Чередуя четырехстопный ямб с трехстопным, возглашает восхвалительные тосты. «Хор воинов» подхватывает последнее четверостишие, как бы «гремит славу» героям. Есть места блестящие. О родине сказано «навсегда», и с детства запало всем («Страна, где мы впервые вкусили сладость бытия…»), есть строки хрестоматийные, есть изобразительность и острота, как бы и не идущие к мечтательному поэту. Но нежное утро — вполне Жуковский, как и строка: «Есть жизнь и за могилой». В целом же это произведение «на случай». Нет самого в поэзии важного: бесцельности. Тут все имеет цель, все «нужно». Оттого шумно и смертно. Все для минуты и для дела. Отошла минута, дело отгремело, и произведение увяло. Но пока дело шумит, и оно плод приносит. Не тот, не истинный, но для жизни удобный. |
| Как только Пушкин выздоровел, они поссорились. Виноват был, собственно, Жуковский. Кюхля привык уважать Жуковского. Он знал наизусть его «Светлану» и нередко меланхолически повторял из «Алины и Альсима»: Зачем, зачем вы разорвали Союз сердец? Вам розно быть! – вы им сказали, — Всему конец! Жуковскому Кюхля в эту пору посвящал свои стихи и одобрения Жуковского жадно ждал. Поэтому он ходил к нему очень часто, приносил кипу своих стихов и зачитывал ими Жуковского. Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный чубук. С ним жил только слуга Яков, спокойный и опрятный, неопределенных лет, с серыми мышиными глазками, который неслышно похаживал по комнатам в мягких туфлях. Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой от сидячей жизни. Небольшие глаза его, кофейного цвета, заплыли. Он был ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и, когда ходил по комнате, напоминал сытого кота. Одобрение свое давал не сразу, а подумав. Кюхля его чем-то безотчетно тревожил, а Жуковский не любил, когда его кто-нибудь тревожил. Поэтому принимал он Кюхлю не очень охотно. Раз Пушкин спросил у Жуковского: – Василий Андреевич, отчего вы вчера на вечере не были? Вас ждали, было весело. Жуковский лениво отвечал: – Я еще накануне расстроил себе желудок. – Он подумал и прибавил: – К тому же пришел Кюхельбекер, вот я и остался дома. Притом Яков еще дверь запер по оплошности и ушел. Слово «Кюхельбекер» он при этом произнес особенно выразительно. Пушкин захохотал. Он несколько раз повторил: – Расстроил желудок… Кюххельбеккерр… Вечером на балу он встретил Кюхлю и лукаво сказал ему: – Хочешь, Виля, новые стихи? Кюхельбекер жадно приложил ладонь к уху. Тогда Пушкин сказал ему на ухо, не торопясь и скандируя: За ужином объелся я, Да Яков запер дверь оплошно. Так было мне, мои друзья, И кюхельбекерно и тошно. Кюхля отшатнулся и побледнел. Удивительное дело. Никто так не умел смеяться над ним, как друзья, и ни на кого он так не бесился, как на друзей! – За подлое искажение моей фамилии, – просипел он, выкатив глаза на Пушкина, – вызываю тебя. На пистолетах. Стреляться завтра. |
| Мы отметили три, по нашему мнению, наиболее существенные, или наиболее характерные, черты поэзии Жуковского: неопределенность и туманность его идеала и вообще содержания его поэзии, изолированность ее от действительной жизни и обилие в ней нелепо-фантастического элемента. Первые две, естественно, сообщают воспеваемому им романтизму односторонний колорит, последняя – составляет неприятную и нежелательную крайность его. Взятые вместе они вызывали многие, в большинстве случаев, справедливые недоумения, возражения и порицания еще со стороны современников его и притом не только из лагеря «шишковцев», относившихся враждебно ко всему направлению его литературной деятельности, но и из уст лиц нейтральных в данном случае, только державшихся других взглядов, – и нужно сознаться, – более трезвых, на сущность, назначение и направление поэзии. Мы не будем в данном случае останавливаться на оживленной полемике, возникшей вокруг Жуковского и отчасти из-за Жуковского между «шишковцами» и «арзамасцами», – в —785— которой шишковцы, между прочим, устами некоей графини обращались к «Фиалкину» – Жуковскому с такой просьбой: «Прошу вас, ради Бога, Гомера не влюблять, не мучить мертвецов, И не смешить живых плаксивыми стихами» 662 ; приведем только некоторые мнения и отзывы лиц, более беспристрастных. Из них нельзя не отметить следующих строк Рылеева в письме к Пушкину: «К несчастью, – пишет он, – влияние его (т. е. Жуковского) на дух нашей словесности было слишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые иногда в нем даже прелестны, растлили многих и много зла наделали!» «Какой ряд предвижу я, – восклицает Гнедич по поводу баллад, размножившихся в русской литературе после появления «Светланы», – убийц и мертвецов, удавленников и утопленников! Какой ряд бледных жертв смерти балладической и какой смерти!... Кто исчислит все вымыслы творцов, для которых нет ничего невозможного, нет ничего невероятного, ничего низкого! И судя по их первым смелым шагам, кто предузнает, куда занесет их воображение на этом новом поле, не имеющем пределов ни истины, ни вкуса» 663 . «Бог с ними, – заключает Грибоедов свой отзыв о «Людмиле», Жуковского – с мечтаниями; ныне в какую книжку не заглянешь, что ни прочтешь, – песнь, или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос» 664 . В последнем замечании даровитого писателя уже слышится голос здравого реализма, недовольного «тощими мечтаниями» доморощенного романтизма. |
|
|
