| по их неопытности в делах, не взял он над ними преимущества непременно в чем–нибудь одном, или обижая, пока владеют имением, или причиня убыток, когда вздумают избавиться от него. Но мне стыдно и писать об этом, потому что равно мы обязаны заботиться о них и по родству, и по избранию жизни. Ибо о ком же и заботиться больше, как не о таких людях? И что может быть стыднее того, как не постараться оказать подобное благодеяние? Но ты для себя ли, для меня ли, для них ли самих, или для всего этого вместе, но только непременно окажи им благодеяние. 31. К Фемистию (140) Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия. В опасности красноречие, и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой — друг тебе по отцу, а, прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отцову роду, ни нашей дружбе, если только я не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он запутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу; а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня и не возможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и присоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне, твоему хвалителю. 32. К нему же (139) Просит руководствовать в образовании Евдоксия, сына ритора Евдоксия. Спартанца отличает копье, Пелопида — плечо, а великого Фемистия — ученость. Ибо, хотя и во всем всех превосходишь, однако ученость, сколько знаю, значительнейшее из твоих достоинств. Она и в самом начале соединила нас друг с другом, если только и я что–нибудь значу по наукам; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь мое дерзновение. Представляю тебе сына знаменитого Евдоксия и моего также сына Евдоксия же, весьма заслуживающего внимание и по жизни, и по дару слова, как сам это найдешь, если, по пословице, приложишь веревку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно любезного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому окажи благодеяние сему человеку, как бы мне самому благодетельствуя, и к чести своей учености соблаговоли помочь сыну идти вперед. Ему нужно науками приобрести себе известность и для того успеть в них, чтобы снискивать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же ученость и твое благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению. 33. К Василию Великому (21) |
| Просит его, как царя красноречия, вступиться за Амфилохия В опасности красноречие и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой – друг тебе по отцу, а прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отцовскому роду, ни нашей дружбе, если только я – не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он запутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу, а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня невозможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах прекратится зло не прежде, чем могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и посоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне – твоему хвалителю. 32. К нему же (130) Просит руководствовать в образовании Евдоксия, сына ритора Евдоксия Спартанца отличает копье, Пелопида – плечо, а великого Фемистия – ученость. Ибо хотя и во всем ты всех превосходишь, однако ученость, сколько знаю, значительнейшее из твоих достоинств. Она и в самом начале соединила нас друг с другом, если только и я что-нибудь значу в науках; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь мое дерзновение Представляю тебе сына знаменитого Евдоксия и также моего сына Евдоксия же, весьма заслуживающего внимания и по жизни, и по дару слова, как сам это найдешь, если, по пословице, приложишь веревку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно любезного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому окажи благодеяние сему человеку, как бы мне самому благодетельствуя, и к чести своей учености соблаговоли помочь ему идти вперед. Ему нужно науками приобрести себе известность и для того успеть в них, чтоб добывать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же ученость и твое благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению. 33. К Василию Великому (21) |
| Уже Арий принялъ все меры, чтобы обезпечить успешную пропаганду своихъ воззрений. Свою знаменитую фалию, содержавшую популярное изложение его учения, онъ составилъ въ стихахъ, подражая известному египетскому поэту своего времени Сотаду и написалъ корабельныя, мельничныя и путевыя песни. На дорогахъ, при работе на мельницахъ, въ путешествии на корабляхъ, въ танцахъ и на торжественныхъ собранияхъ распевалъ эти песни народъ, увлекаемый приятностью ихъ напева. На площадяхъ и на рынкахъ они обращались съ вопросами къ прохожимъ: «сущий изъ сущаго сотворимъ несущаго или сущаго? сущимъ или несущимъ сотворимъ его?» — «Одно ли нерожденное или два? — Свободенъ ли Сынъ или неизменяемъ, какъ камень?» У сомневавшихся женщинъ они обыкновенно спра–шивали:· «былъ ли у тебя сынъ, пока ты не родила?». Даже ихъ епископы не обходились безъ площадныхъ остротъ. Известный Евдоксий антиохийский въ присутствии всего собора не постеснялся сказать: «если у Бога есть Сынъ, то должна быть и жена». Тотъ же Евдоксий уже въ сане епископа константинопольскаго одно изъ своихъ поучений началъ следующими словами: «Отецъ нечестивъ. а Сынъ благочестивъ»; когда присутствовавшие въ храме подняли по поводу этихъ словъ шумъ, Евдоксий спокойно разъяснилъ, что онъ называетъ Отца нечестивымъ потому, что Отецъ никого не почитаетъ, Сынъ же почитаетъ Отца, а потому благочестивъ. Выходка основывалась на игре греческихъ словъ: σεβς— благочестивый или точнее «чествующий» и ασεβς нечестивый и «нечествующий» . Наконецъ, третьимъ элементомъ, оказавшимъ существенную поддержку антиникейской борьбе, былъ константинопольский дворъ и его религиозная политика. Еще древние церковные историки много интересовались вопросомъ ο томъ, какимъ образомъ императоръ Константинъ, который сильно радовался успешному окончанию никейскаго собора и долженъ былъ смотреть на него, какъ на лучшее свое дело, — какимъ образомъ онъ могъ затемъ отвернуться отъ защитниковъ собора, вызвалъ изъ ссылки осужденныхъ соборомъ и въ конце своего правления сталъ покровительствовать реакции ? Кто или что повлияло на перемену его настрошия? Въ ответъ на эти недоумения историки разсказываютъ следующее при дворе императора въ горе и бездеятельности проживала его сестра Констанция, вдова Лициния, имевшая своимъдуховникомъ тайнаго арианина. |
| — Простите, если я разбудил вас. Меня послал отец и сказал, что это очень важно. — Не нужно извиняться, — сказал Евдоксий. — Ведь ты исполнял волю отца, как и положено послушному сыну. Ты не разбудил меня. Я встаю рано. Люблю эти утренние часы, когда есть возможность помолиться в тишине. Говори, что отец велел тебе передать для меня? Отдышавшись от быстрого бега, мальчик стал рассказывать о водовозе и стражниках, которые на рынке зачем-то кропили водой из бочки все съестные припасы. Епископ внимательно слушал его рассказ. Лицо его сделалось строгим и печальным. Когда мальчик закончил, епископ погладил его по голове. — Спасибо тебе. Ты вовремя принес эту важную весть. Но я и до твоего прихода уже знал о происходящем. Мальчик с недоумением посмотрел на епископа: — Что, кто-то раньше меня уже пришел к вам с рынка и рассказал о водовозе? — Нет, — улыбнулся Евдоксий. — Мой вестник был не с рынка. Но не удивляйся тому, что он тебя опередил. Ведь тебя послал твой отец, а его — Сам Бог. И епископ поведал мальчику о том чуде, которое произошло с ним этой ночью. Вот что Евдоксий рассказал: когда он встал на молитву, в комнате вдруг засиял свет и перед ним явился мужчина в воинских одеждах. Он сказал: — Собери немедленно христиан и прикажи им всем, чтобы никто из них не покупал на городских рынках еду. По приказанию нечестивого царя все продукты на рынках будут осквернены кровью животных, которых принесли в жертву языческим богам. Христианам нельзя есть такую оскверненную пищу. Епископ в недоумении стал спрашивать, чем же заменить покупаемые на рынках продукты людям бедным, не имеющим домашних запасов еды. Небесный вестник ответил: — Дай им коливо, и ты избавишь их от затруднений! Но епископ продолжал недоумевать, так как не знал, что такое коливо. Тогда мужчина сказал: — Коливо — это вареная с медом пшеница. Так называется это кушанье в Евхаитах — городе, где я жил когда-то. Слушай, как нужно его готовить, — и ночной гость рассказал рецепт колива. Тогда епископ спросил: — Кто же ты и почему так заботишься о православных христианах? |
| Ни мало ни смущаясь, Евдоксий отвечал, что это написано не им, что прочитанная фраза принадлежит известному еретику Аэцию. Немедленно позвали Аэция, не присутствовавшего на собрании. Не подозревая ничего дурного, а напротив, надеясь смелостью своих убеждений обратить внимание царя, Аэций спокойно сознался, что этот довод есть его произведение, – и тотчас же был отправлен в ссылку. Быть может, эта быстрая победа над Аэцием и способна была бы поднять значение омиусиан в глазах царя, если бы они сами не сделали новой и бесповоротной ошибки. Вместо того, чтобы по поводу эпизода с Аэцием приступить к рассуждениям о вере, Евстафий севастийский опять запел старую песню, обвиняя Евдоксия в сообщничестве с Аэцием. «Никого не судят по догадкам, – заметил на это Констанций, – но нужно строго исследовать факты». «Тогда, – сказал Евстафий, – пусть Евдоксий произнесет анафему на сочинения Аэция и тем убедит всех, что он не одних с ним мыслей». Как ни хорошо расчитано было это предложение, в действительности оно оказалось ловушкой, в которую попали сами омиусиане. Констанций, не со всем уверенный в правоте Евдоксия после происшествия с изложением веры, охотно присоединился к требованиям Евстафия и пригрозил Евдоксию ссылкой в случае его неисполнения. Но Евдоксий, уже пожертвовавшему своим другом Аэцием, ничего не стоило согласиться на него; зато, желая вознаградить себя за сделанные уступки, он обобщил предложение Евстафия и при полной поддержке со стороны акакиан потребовал, чтобы осуждению было подвергнуто не только слово «неподобный», но и все другие слова, не встречающиеся в св. Писании. «Если, – говорил он, – слова неподобный, иносущие и пр. отвергаются потому, что их нет в Писании, то должно отвергнуть и слово подобосущный, – так как его тоже нет ни у пророков, ни у апостолов». Требование было безусловно логично, но оно превышало собой силы омиусиан; отказаться от дорогого себе слова они не могли и ответили решительным протестом. Царь разгневался, прогнал от себя омиусиан и окончательно перешел на сторону Акакия и Евдоксия. |
| Он приказал также перевезти из азиатского города Линда статую Минервы, некогда освященную мистическими обрядами, поклонение которой было распространено во всей Малой Азии. Оба изображения были помещены у входа в Курию как стражи величия новой империи. Кроме того, под портиками красовался хор Муз, расположенных в ряд, со своими различными принадлежностями, похищенный из святилищ Геликона. Так что Великая Курия константинопольская, украшенная столькими языческими святынями, стала настоящим храмом, освященным главнейшими божествами Греции. Само здание, «одетое» в драгоценный мрамор, украшенное цельными колоннами, фризами, статуями, где приезжие из других городов Востока могли увидеть и сравнить это величие с утратами собственных храмов, – представляло любителям искусств, так же как и почитателям древней греческой религии, целое собрание священных предметов, к которым они не могли подходить без благоговения и почтения. Странный случай поставил друг против друга оба великолепнейших памятника – языческий и христианский – как бы для того, чтобы вскоре смешать их в общих развалинах. Открытие императорских статуй производилось по издревле принятому обряду, на который наложило сильную печать язычество. Государственные соображения удерживали и при христианских государях эти древние обряды, которые укрепляли в народе благоговение, подобающее власти. Сам Феодосий требовал поклонения своим изображениям. Только внук этого Императора, сын Аркадия и Евдоксии, Феодосий II, отменил особым указом то, что в обрядах этого торжества слишком противоречило христианскому чувству. В случае же со статуей Евдоксии обряд исполнялся даже со всякими добавлениями, какие только могла придумать лесть. В продолжение нескольких дней вокруг статуи Евдоксии проводились общественные торжества, на которые народ стекался толпами: там были пляски, состязания в силе и ловкости, представления мимов и фигляров и всякого рода «забавные» зрелища. Все это напоминало празднества, некогда проводившиеся в честь богини Кибелы, и, возможно, оргиастические мистерии послужили образцом для этих «забав» – латинские писатели передают, какие нелепые и непристойные зрелища предлагали толпе жрецы и оскопленные служители этой матери богов. |
| Когда получено было послание из Сирмии, один из них, Фебадий агенский, выпустил против него очень сильную критику 458 , не поддаваясь на кажущуюся авторитетность его в виду подписи Осия. Он и его товарищи договорились на соборе или иным путем отвергнуть послание и уведомили об этом поступке сосланного епископа пуатьеского Илария, который, будучи водворен во Фригии, бдительно следил за всеми этими движениями 459 . Африканцы тоже заявили письменный протест против послания 460 . Как раз в это время разразилась в Сирии распря, которую предвидел Леонтий. Антиохийской кафедры домогались два кандидата – епископ германикийский Евдоксий и епископ Лаодикийский Георгий. Евдоксий прибыл первым. Как только Леонтий скончался, он заставил передать себе временное управление вакантной кафедрой и сумел так ловко повести дело, что голос народа утвердил его на постоянное служение. Он обосновался здесь, не обращая внимания на протесты из Лаодикии, Арефузы и других соседних епархий. Это была личность весьма странная в религиозном отношении. До нас дошло в качестве памятника его красноречия несколько отрывков прямо-таки непристойных. Св. Иларий 461 передает следующую его речь, которая была записана стенографически и представлена на суждение собора в Селевкии. «Бог всегда равен самому себе. Он не был отцом, ибо не имел сына. Чтобы иметь сына, Ему нужно бы было иметь жену» 462 … Его взгляды несколько изменялись с течением времени: на короткое время он стал-было сторонником термина μοιοσιος, а потом снова уклонился к чистому арианству 463 , которое он умел прикрывать, когда было нужно. В данное время ему незачем было стесняться. Евдоксий послал свое заявление о присоединении к новому сирмийскому исповеданию веры и сам поторопился рукоположить не только Аэтия, но и большое число его учеников и сторонников. В числе последних был некто Евномий, которого он сделал диаконом и который скоро стал одним из столпов этой партии. Напротив того, умеренные и православные стали подвергаться гонению. Георгий Лаодикийский заступился за них. |
| Валент не посягнул на престарелого епископа, хотя рядом с ним в сентябре 367 года устроил в Александрии омейского епископа Лукия, державшегося здесь только силой войска 1868 . До самой своей смерти (2 мая 373 г.) Афанасий оставался невредим. Все это показывает, что гонение при Валенте вовсе не было таким, каким изображают его православные повествователи 1869 . Главное – оно отличалось не систематичностью и не вмешательством во внутренние догматические споры. Во много большей степени, чем раньше, исключая 361 – 364 годов, под Валетом, читаем у Лоофса, разрешение догматических вопросов оставалось предоставленным теологическим спорам 1870 . IV. Дальнейшая концентрация церковных партий и развитие высшей митрополичьей власти на востоке Из трех партий, притязавших с большим или меньшим правом на наименование церкви, именно омоузианской, омойузианской и омейской в правление Валента господствующей оказалась последняя. Вождем ее был Евдоксий константинопольский, вошедший с первых дней царствования этого императора в особую к нему милость, которую он умел сохранить до самой своей смерти. Он, как мы видели, крестил императора 1871 и дважды: в начале 367 г. 1872 и еще раз осенью в 369 году 1873 , по особому приглашению посетил императора в Маркианополе. Смерть его весной 370 г. 1874 была столь тяжела императору, что он в Никомидии прервал свое путешествие на восток и вернулся в Константинополь. Евдоксий был истинным вдохновителем политики Валента 1875 и само собой свое расположение у императора постарался использовать в интересах своей партии. Пользуясь неограниченным доверием монарха, Евдоксий в 60-х годах IV века добился того положения, каким в свое время обладал Евсевий никомидийский. Возможно, что пример последнего, а также обнаружившиеся около этого времени честолюбивые замыслы римского епископа были тем, что направило его на эту дорогу. Скрываясь за императором, он в сущности руководил всей церковной политикой последнего. Он был тем, через посредство которого осуществлялась императорская церковная власть в византийской империи. |
| Этот же Максим принудил потом супругу Валентиниана Евдоксию 131 к сожительству с собой: а она, такое дело справедливо вменяя в бесчестие себе и почитая величайшим беззаконием, решилась, как говорится, на все, лишь бы отомстить за смерть своего мужа и за нанесенное себе оскорбление; потому что была женщина с душой сильной, и не побеждалась скорбью, будучи лишена целомудрия, которое хотела сохранить, а особенно будучи лишена тем, кто убил ее мужа. Она отправляет посольство в Ливию к Гинзериху, препровождает к нему множество даров, и вместе с тем, обнадеживая его на будущее время, убеждает неожиданно напасть на римскую империю, и вызывается все предать ему. Это было сделано, и Рим взят 132 . Но Гинзерих, как варвар, непостоянный и изменчивый нравом, и тут не сохранил верности. Сжег город и все расхитив, он взял с собой Евдоксию с двумя ее дочерьми и, поплыв назад, поспешно возвратился в Ливию; потом старшую из ее дочерей, Евдокию, отдал в замужество сыну своему Гонориху, а младшую Плакидию и мать ее Евдоксию, впоследствии, с царскими почестями, отослал Византию, для умилостивления Маркиана: потому что Маркиан сильно негодовал на него, частью за сожжение Рима, а частью и за такое оскорбление цариц. Плакидия, по повелению Маркиана, вышла замуж за Оливрия, который почитался лицом знатнейшим в сенате и, по взятии Рима, переехал в Константинополь. После Максима 133 восемь месяцев царствовал в Риме Авит 134 . И когда он умер от моровой язвы, – около двух лет имел в своих руках власть Майориан 135 . Потом Майориан был коварно умерщвлен римским военачальником Рекимером, и над Римом в продолжении трех лет владычествовал Север 136 . 8. В Риме еще царствовал Север, как Маркиан из своего царства перешел к жребию лучшему 137 . Он управлял царством только семь лет, однако у всех людей оставил себе именно царский памятник 138 . Узнав о его смерти, александрийцы против Протерия возобновили тем большее негодование и тем сильнейшую злобу; ибо чернь всегда такова, что легко воспламеняется гневом и пользуется случайным поводом к произведению беспокойств. |
| Полуобразованное население греческих городов еще с классических времен привыкло любить и ценить всякую остроту или ловкий полемический прием, и ариане не щадили ничего, чтобы эксплуатировать эту литературную страсть своих слушателей. Уже Арий принял все меры, чтобы обеспечить успешную пропаганду своих воззрений. Свою знаменитую Фалию, содержавшую популярное изложение его учения, он составил в стихах, подражая известному египетскому поэту своего времени Сотаду 902 и написал корабельные, мельничные и путевые песни. На дорогах, при работе на мельницах, в путешествии на кораблях, в танцах и на торжественных собраниях 903 распевал эти песни народ, увлекаемый приятностью их напева 904 . На площадях и на рынках они обращались с вопросами к прохожим: «сущий из сущего сотворим несущего или сущего? сущим или несущим сотворим его? " -«Одно ли нерожденное или два? – Свободен ли Сын или неизменяем, как камень?» У сомневавшихся женщин они обыкновенно спрашивали: «был ли у тебя сын, пока ты не родила?» 905 . Даже их епископы не обходились без площадных острот. Известный Евдоксий антиохийский в присутствии всего собора не постеснялся сказать : «если у Бога есть Сын, то должна быть и жена» 906 . Тот же Евдоксий уже в сане епископа константинопольского одно из своих поучений начал следующими словами: «Отец нечестив, а Сын благочестив»; когда присутствовавшие в храме подняли по поводу этих слов шум, Евдоксий спокойно разъяснил, что он называеп Отца нечестивым потому, что Отец никого не почитает, Сын же почитает Отца, а потому благочестив. Выходка основывалась на игре греческих слов: σεβς – благочестивый или точнее «чествующей» и σεβς нечестивый и «не чествующей» 907 . Наконец, третьим элементом, оказавшим существенную поддержку антиникейской борьбе, был константинопольский двор и его религиозная политика. Еще древние церковные историки много интересовались вопросом о том, каким образом император Константин, который сильно радовался успешному окончанию никейского собора и должен был смотреть на него, как на лучшее свое дело, – каким образом он мог затем отвернуться от защитников собора, вызвал из ссылки осужденных собором и в конце своего правления стал покровительствовать реакции? Кто или что повлияло на перемену его настроения? В ответ на эти недоумения историки рассказывают следующее при дворе императора в горе и бездеятельности проживала его сестра Констанция, вдова Лициния, имевшая своим духовником тайного арианина. |
|
|
