| Раньше было указано, что вилы тождественны с русалками. В Слове Иоанна Златоуста вылы поставлены в близком соседстве с берегинями и упырями. Какие это божества берегини, определенных указаний нет. Вероятно, это те же русалки, которые чаще всего показываются на берегах рек и озере. «Берегини, может быть другое название русалок» 268 . Известно, что русалки не могут далеко уходить от воды, чтобы не обсохнуть и не погибнуть. Если же они и удаляются от воды, то всегда имеют с собою гребень, расчесывая которым свою мокрую косу, они могут затопить всякую местность 269 . Естественнее всего предположить, что берегини – это некрещеные души, русалки. Вера в упырей, вампиров, которые ночами встают из могил и высасывают кровь из живых людей, повсеместна. Итак, упыри – это мертвецы, покойники. Упырем делается всякий самоубийца 270 . Упырями же делаются после смерти колдуны, пока их не пробьют колом. По позднейшим верованиям, упыри – это живые, напускающие на живых болезни – чуму, холеру и проч. Собственно это колдуны, но они имеют какую-то связь с мертвецами. Попадья убитого в Киевщине во время чумы 1770 года попа Васыля говорила о своем муже, что у него по ночам бывает его умершая сестра с другими мертвецами 271 . В 1831–1832 г.г. в Галиции народ сжигал упырей, виновников холеры. Упырей выдал мальчик Гаврило, который сам признавал себя за упыря и объявил, что он высасывал у людей кровь и таким способом погубил даже своих родителей. Кажется, упыри принимали вид собак и в таком виде ходили по дворам 272 . В приведенных фактах ясно видны обломки прежних верований: упыри имеют связь с мертвецами, они высасывают кровь, могут делаться оборотнями. Но древнее верование продолжает существовать и в таком виде: в том же 1831 г. в селе Подосы, Бердичевского уезда Киевской губернии, по объяснению одного знахаря, природного упыря, причиной холеры был недавно умерший пономарь с женой; они по ночам выходили из могилы и ходили по хатам: на кого дохнуть, тот и заболеет; а у кого кровь высосут, тот умрет 273 . Иногда упыря отождествляют с волколаком, человеком, который силой волшебства может обращаться в волка 274 . Процессы на почве верования в упырей были известны в 18 веке 275 . |
| На ночлег Его Величество возвратился в Медован, где был Ему приготовлен покинутый и менее прочих разоренный домик, принадлежавший довольно зажиточному турку Дервиш-эффенди. Здесь были две маленькие горенки и конюшня, прилегающая к ним под одною кровлею. Конюшня рядом с горницами, или же с ее нижним помещением (если строение двухэтажное), равно как и небольшая открытая веранда, составляют почти непременную принадлежность каждого несколько зажиточного турецкого дома, не только в селениях, но и в городах. Эти домики обыкновенно кроются либо черепицею, либо квадратными аспидными плитами. В домике Дервиш-эффенди не нашлось стекольчатых рам, которые, кстати сказать, здесь вообще редко где в употреблении, и потому два маленькие оконца конвойвые казаки наскоро залепили газетною бумагою; на дверь, во избежание сквозного ветра, навесили ковер, нашедшийся у кого-то из местных жителей, а глиняный пол застлали мешками из-под зернового фуража; походная кровать для Государя была взята с поездом из Парадима; складной столик принесен от Великого Князя Главнокомандующего; два складных стула нашлись у командира Астраханского драгунского полка полковника Мацылевича и, таким образом для Его Величества была устроена спальня и приемная; бывшую же конюшню, вычистив и выветрив ее предварительно, по необходимости обратили в столовую, где кое-какие доски и двери, снятые с петель, заменили собою столы и скамейки, а вместо ковров натрушена была свежая солома. На белых глиняных стенках этого домика конвойные казаки начертили сажей православные кресты: «для того, что (как объясняли они) не подобает Православному Царю ночевать в неверном, некрещенном доме». В этом-то убогом домишке поместился Государь Император, а Великий Князь занял под себя еще худшую хату-землянку болгарскую, где огонь дымного очага, на котором кипятился походный чайник, составлял единственный комфорт обстановки Его Высочества. К скромному обеду Государя были приглашены офицеры конвоировавших Его Величество эскадронов, а именно, лейб-уланского, лейб-гусарского и дежурного на медовансвой позиции эскадрона Астраханского драгунского полка. Государь выражал несколько раз Свое удовольствие Великому Князю и благодарил Его, что Он Ему устроил эту поездку. В Медоване, между прочих, собралось несколько болгар, бежавших из Плевны, которые ютились кое-как у очагов по хатам и близ костров на улицах. Драгоман Главнокомандующего, Н.Д. Матвеев, вступил с одним из таких беглецов в разговор насчет Плевны. Оказалось, по словам болгарина, бежавшего две недели назад, что турки хранили свой пороховой запас в двух православных церквах, а с тех пор, как по близости одной из них стали в город залетать иногда русские гранаты, поспешили перенести порох в другое, менее опасное место; что продовольствием плевненского гарнизона распоряжается сам Осман-паша и крайне скупится на выдачу, уменьшая с каждым днем и без того уже скудную порцию хлеба; что рогатого скота есть еще достаточно в Плевне, но соли почти нет, а главное хлеба мало. |
| Притом что действительность не обнадеживает буквально с первых строк. «Тифозных в тыл не отправляли. Жалко было. Лазареты в станицах — почти верная смерть. Еще страшнее, если оставят где-нибудь на вокзале. Там живые вперемежку с трупами. Некому и воды принести. Заболевали один за другим. Об одном просили командира батареи — только не в госпиталь. Так и лежали в хатах на берегу замерзшего Дона. Правая сторона красная, левая — наша. Как бой посильнее, тифозных на подводы и в степь. Вечером — домой. Когда началось отступление, тоже всех везли с собой. Были эти кубанские дни светлые и больные. С утра до вечера солнце и тишина, на ветках барашки, и всюду тиф. Ночевали по хатам иногородних. Был стонущий бред, черные губы, провалившиеся глаза. Колотили по затылкам тифозные молотки. Ночью большевики лезли отовсюду. Из печей, из окон, из-под кроватей. Пытали, выводили в расход. Медленно вырезали погоны…» (223). Вот такая повседневная реальность — с ежедневными боями и тифом. Погоны вырезали, между прочим, тоже не только в кошмарном бреду. Критиками уже отмечалось, что в «Добровольцах» Раевский предстает настоящим мастером фрагментарного письма, восходящего к привычке вести дневник. Это действительно так. Короткая зарисовка, часто неполными предложениями — и перед читателем живая картина той эпохи. Живые голоса, живые лица — по большей части очень симпатичные и совсем юные. Белая армия была молодой армией. Характеризуя нового солдата своей батареи, Раевский записывает: «Добродушный вихрастый хохленок законного добровольческого возраста. Семнадцать уже было» (372). Но многим не было и семнадцати — мемуаристы с болью говорят о том, что добровольцы, постоянно теряя кадровый состав, вынуждены были принимать в свои ряды рвавшихся в армию мальчишек пятнадцати-четырнадцати лет, нередко и моложе. «Дети шли в сугробах по колено/Умирать на розовом снегу», — вспоминал в одном из стихотворений участник Белого движения поэт Николай Туроверов. Почти вся интеллигентная молодежь стремилась к белым. (Красные об этом, разумеется, знали тоже: в «Тысяча девятьсот восемнадцатом годе» Раевский, ссылаясь на документы, упоминает случаи, когда красные истребляли учащихся целыми классами — так сказать, превентивно). Близкие друзья повествователя — 17-летний Коля Сафронов (Раевский, сам глубоко и разносторонне образованный человек, не переставал удивляться эрудиции этого юноши) и 15-летний Вася Шеншин. За что они воюют, эти мальчики? За то же, что и взрослые, — за право жить не по указке духовного хама, как сформулировал Раевский позднее в пражском дневнике свое неприятие большевизма. |
| Таким образом из Беглопоповщинского согласия образовалась Белокриницкая, или австрийской лжеиерархия – Поповщина, – как теперь Рогожцев и называют. В настоящее время белокриницкие старообрядцы находятся между собою в соблазнительных распрях, в особенности представители их высшей духовной иерархии. Причиною этой разладицы было издание их пресловутого Окружного послания, (о котором мы приложил в конце нашей статьи заметку). – Вот образец, для примера, этих распрь и беспорядков, от коих образовалось по нескольку отдельных партий, находящихся между собою во взаимной вражде. В Балте, где проживает теперь изгнанный из Кореневского монастыря раскольничий епископ Варлаам, старообрядцы разделились на две враждебные партии, получившие особые названия. Одни приняли Окружное послание (окружники) и ходят в часовню, где служит их поп, ставленник Белой-Криницы: эти называются стуканцами, потому что перед службою стучат в доску, вместо благовеста. Другие, как не принявшие и не признающие Окружного послания своим, не ходят вследствие этого в часовню, а отправляют службу чрез особого своего попа Софрония – по хатам: эти называются хатниками. Обе партии считают одна другую еретическими и совершенно чуждаются друг друга, тогда как каждая партия называет себя «древлеблагочестниками», старообрядцами дониконовского времени. – Подобные же партии, не согласные между собою, образовались и по другим губерниям России, в том числе и в Гуслицах богородского уезда московской губернии. – Есть еще особый род старообрядцев, проживающих в большем раскольничьем селении Плоском, (в 18 верстах от Тирасполя), которые не идут ни к той ни к другой стороне, а говорят, что нет теперь истинного священства, что будет лучше каяться Богу и матушке сырой земле. – Эти последние старообрядцы подходят ближе к секте дырников, о которых мы скажем ниже. – Значительная часть из старообрядцев поповщинского согласия, вследствие Окружного послания, отделилась от белокриницких, – и снова теперь стала крепче придерживаться беглого, тайного (лужковского) священства, но на доктринах старого беглопоповщинского или Ветковского согласия. В самых же Стародубских слободах, гнезде закоренелых раскольников, это разделение между старообрядцами дошло до того, что в одном и том же доме, члены одного в того же семейства, садясь за трапезу, садятся по разным углам и едят из разной посуды, т. е. за одним семейным столом собираются как еретики различных сект! ... Дырники |
| Полемика между мусульманами и иудаистами вокруг Храмовой горы и ее окрестностей вступила в новый этап после того, как муфтий Иерусалима Икрам Сабри объявил Стену Плача – главную святыню иудаизма – мусульманской собственностью. Раввин Стены Плача Шмуэль Рабинович осудил это заявление как попытку исказить историю. Духовный лидер исламской общины Иерусалима заявил 20 февраля 2001 года, что Западная стена Иерусалимского храма (Стена Плача) является фундаментом мечети аль-Акса и не имеет никакого отношения к иудаистам. «Ни один камень Западной стены не связан с историей еврейского народа», – говорится в декрете муфтия. По преданию, прямо перед Западной стеной пророк Мухаммед привязал своего коня Аль-Бурака, прежде чем был вознесен на небо. Комментируя заявление муфтия Сабри, раввин Рабинович заявил: «Западная стена является вечной и неотъемлемой собственностью еврейского народа, и никакие постановления мусульманских властей не в силах изменить этот факт» 90 . Летом 2000 года группа «Ревнителей Храмовой горы» решила провести церемонию закладки краеугольного камня будущего третьего храма. Церемония с самого начала носила символический характер, но поскольку обстановка в Иерусалиме накалена до предела, то это привело к трагедии. В результате столкновения арабов с евреями было ранено 15 израильских полицейских и 50 арабов. И это несмотря на то, что во избежание беспорядков израильская армия настояла на том, чтобы церемония закладки прошла не в Старом городе (Восточный Иерусалим), а возле селения Сельван. В случае проведения церемонии в Старом городе все могло бы закончиться кровавым побоищем. С утра на Храмовой горе собралось около тысячи мусульман, протестовавших против «осквернения» израильтянами мечети аль-Акса. Один из лидеров палестинской экстремистской организации ФАТХ, Хатам Авад аль Кадар, заявил, что никто из поселенцев или израильских солдат, приблизившихся к мечети, не покинет этого места живым. Даже найденный полицией компромисс изменения места закладки камня не помог обойтись без жертв. На евреев, молившихся у Стены плача, обрушился град камней. Израильские военные вошли на территорию мечети Аль-Акса. Столкновения арабов с израильской полицией и военнослужащими продолжались в течение нескольких часов на территории всего Старого города 91 . |
| Одному Мацьку поднять хозяйство было не под силу. Лет пятнадцать назад он тщетно пытался привлечь вольных крестьян из Кшесни, отдав им землю исполу, но они предпочли остаться на собственных клочках, чем возделывать чужую землю. Правда, ему удалось прельстить кое-кого из бродяжьего люда, захватить в войнах десятка полтора невольников, переженить и расселить всех их по хатам – и деревня таким образом стала подниматься. Но уж очень все это было трудно, и, как только представился случай, Мацько поспешил отдать Богданец в залог, справедливо полагая, что богатому аббату легче будет освоить землю, а он со Збышком добудут тем временем на войне невольников и денег. Аббат оказался дельным хозяином. Он увеличил на пять крестьянских семей рабочую силу, приумножил стадо скота и табун лошадей, построил амбар, плетеный коровник и такую же конюшню. Но в Богданце он постоянно не жил и о доме не заботился, так что Мацько, который иногда мечтал найти после возвращения усадьбу, обнесенную рвом и острогом, застал все в прежнем виде, с той лишь разницей, что углы у дома покосились и весь он так осел и врос в землю, что показался старику еще приземистей, чем раньше. Дом состоял из обширных сеней, двух больших горниц с боковушами и кухни. Окна в горницах были затянуты пузырем, посредине в глинобитном полу был сложен очаг; топили по-черному, и дым выходил в щели в потолке. Этот совершенно почерневший потолок в лучшие времена служил коптильней, – на вбитых в балки колышках подвешивали тогда свиные, кабаньи, медвежьи и лосиные окорока, оленьи и серновые огузки, воловьи хребты и целые кольца колбас. Однако сейчас крючья в Богданце были так же пусты, как и полки вдоль стен, где в других шляхетских домах стояли оловянные и глиняные миски. Только под полками стены не казались такими голыми. Збышко велел слугам развесить там панцири, шлемы, короткие и длинные мечи, рогатины, вилы, самострелы, рыцарские копья и, наконец, щиты, секиры да конские чепраки. Оружие и броня чернели от дыма, и их приходилось часто чистить, зато все было под рукой, да и шашель не точил древки копий, ложа самострелов и рукояти секир. |
| Земля на глазах превращалась в серое пепелище. По хатам голосили женщины. Мужики понуро сидели на завалинках, прячась от ветра, ковыряли палками-дрючками землю и изредка говорили: – Каменюка, а не земля! Прямо смерть ухопила тебя за свитку, и некуда кинуться человеку. Из Киева приехал отец и забрал нас в город. Когда я начал расспрашивать его про суховей, он неохотно ответил: – Пропал урожай. Пустыня идет на Украину. – А можно что-нибудь сделать? – спросил я. – Ничего. Не выстроишь же высокую каменную стену в две тысячи верст длиной. – Почему? – спросил я. – Построили же китайцы свою Великую стену. – Так то китайцы, – ответил отец. – Они были великие мастера. Эти детские впечатления с годами как будто забылись. Но, конечно, они продолжали жить в глубине моей памяти и изредка прорывались наружу. Чаще всего во время засух, всегда вызывавших непонятное беспокойство. К зрелым своим годам я полюбил Среднюю Россию. Возможно, что толчком к этой любви была свежесть ее природы, обилие чистых и прохладных вод, сырые лесные чащи, моросящие, пасмурные дожди. Поэтому, когда засуха докатывалась до Средней России и врезалась в нее палящим клином, мое беспокойство сменялось бессильной яростью против пустыни. Девонский известняк Прошло много времени, и пустыня опять напомнила о себе. В 1931 году я поехал на лето в город Ливны, Орловской области. Я писал тогда мой первый роман, и меня тянуло в какой-нибудь маленький городок, где нет ни души знакомых, где можно сосредоточиться и никто и ничто не помешает работать. В Ливнах я никогда не был. Городок понравился мне чистотой, множеством цветущих подсолнухов, своими мостовыми из цельных каменных плит и рекой Быстрая Сосна, вырывшей ущелье в толще желтого девонского известняка. Я снял комнату на окраине, в деревянном ветхом доме. Он стоял на обрыве над рекой. Позади дома тянулся и переходил в береговые заросли наполовину высохший сад. У пожилого и робкого хозяина – продавца газет в станционном киоске – была мрачная, тощая жена и две дочери: старшая – Анфиса и младшая – Полина. |
| Вожаки баптистов, евангельских христиан и других сект часто предупреждали свою паству о нависшей опасности для их общин. Большую тревогу по поводу действий воронаевских миссионеров высказывал журнал «Христианин» – орган секты евангельских христиан. Один из номеров этого журнала поместил характерную для того времени корреспонденцию проповедника М.А. Ревы из марьяновской общины. Автор писал в ней: «У нас, как вам известно, принесли изуверское учение трясунов, которое наделало много бед, поразрушив общины и группы верующих. Вместо того, чтобы распространять слово Божие, теперь приходится бороться с трясунами, как с хищниками, которые растерзывают тех, кто едва отстал от заблуждения. Трясуны ходят по хатам и извращают евангельскую веру» 262 . В другой корреспонденции – И.С. Островного (ст. Користовка Екатеринославской губернии) журнал «Христианин» писал: «В нашем районе появилось трясунство, которым увлеклись много наших братьев и сестер. В Кукловской общине, состоявшей из 50-ти членов, остался верным евангельской истине один брат. В Косовской общине из 130-ти членов осталось 45, и в других общинах осталось по несколько человек... В настоящее время идет перерегистрация общин для того, чтобы весь район зарегистрировать в одну общину. Насколько хватит сил, боремся с трясунством. Надеемся, что после регистрации общин Господь поможет нам разбить полчища врага» 263 . Нужно сказать, что такие корреспонденции в сектантские печатные органы и руководящие центры баптистов и евангельских христиан поступали все чаще. Это вынудило руководителей этих сект развернуть против воронаевцев решительную борьбу. Для борьбы с трясунством было мобилизовано все: и сектантская печать, и разъездные проповедники, и денежные средства. С каждым днем возрастала взаимная неприязнь и злоба сектантских вожаков по отношению друг к другу. В пылу этой борьбы и возникла оскорбительная кличка «трясуны», которую по примеру православных миссионеров, дал пятидесятникам-воронаевцам редактор журнала «Баптист» С.В. |
| Когда мы доехали до церковной площади, Березовский снял орудия с передков и собирался было тянуть телефон на колокольню, но потом влез на ящик, дал орудиям приблизительное направление, так как за домами ничего не было видно, и начал командовать прицелы. Было ясно, что он стреляет наугад. Наши передки стояли на «ближнем отъезде», тут же стояли и наши поседланные кони. После нескольких наших очередей гранатами советская батарея дала очередь гранат прямо по церкви, и эта очередь, роковым образом, разорвалась на нашей батарее. Капитан Березовский упал с ящика на землю и застонал, раненный осколком в бедро. Несколько лошадей было ранено. Пока перепрягали раненных лошадей и Златковский грузил Березовского на подводу и направлял ее назад, в тыл, на Чонгар, я стал на место командира и продолжал стрельбу по невидимому противнику. В это время командир Запасного Корниловского полка подъехал к батарее и приказал немедленно сниматься и отходить к мельницам. Наши ездовые, чувствуя беду, подали передки, как черти, в галоп. Стрельба продолжалась и слышалась то справа, то слева, за домами. Когда мы поднялись на косогор к мельницам, картина стала ясной: широкие лавы Конармии Буденного обогнули Михайловку с трех сторон и двигались для решительного сабельного удара. За первыми лавами видны были колонны советской конницы, конные батареи и пулеметные тачанки. Это была какая-то «мамаева орда», растянутая по всему горизонту… Около мельниц, на косогоре, в шеренгу вытянулся наш конвой в белых бескозырках, пулеметная команда и командир 4го Запасного Корниловского полка с молодой женой и двумя ординарцами. Капитан Соломон и капитан Виденьев были в седлах. Мы со Златковским, не дожидаясь распоряжений, сняли орудия с передков и сами сели за панорамы. Из номеров остались при орудии 3–4 человека, остальные разбежались по хатам. Мы открыли огонь и били по первой конной лаве настолько быстро и точно, что сбивали уже начинавшуюся конную атаку. Но в это же время наше прикрытие, цепи 4го Запасного Корниловского полка, частью разбегались, частью втыкали штыки в землю и поднимали руки. |
| Так и связалось у меня в памяти, что война – это когда нет папы… А потом помню: черное небо и черный самолет. Возле шоссе лежит наша мама с раскинутыми руками. Мы просим ее встать, а она не встает. Не поднимается. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и похоронили в песке, на этом же месте. Мы кричали и просили: «Не закапывайте нашу мамку в ямку. Она проснется, и мы пойдем дальше». По песку ползали какие-то большие жуки… Я не могла представить, как мама будет жить под землей с ними. Как мы ее потом найдем, как мы встретимся? Кто напишет нашему папе? Кто-то из солдат спрашивал меня: «Девочка, как тебя зовут?» А я забыла… «Девочка, а как твоя фамилия? Как зовут твою маму?» Я не помнила… Мы сидели возле маминого бугорка до ночи, пока нас не подобрали и не посадили на телегу. Полная телега детей. Вез нас какой-то старик, собирал всех по дороге. Приехали в чужую деревню, и разобрали нас по хатам чужие люди. Я долго не разговаривала. Только смотрела. Потом помню – лето. Яркое лето. Чужая женщина гладит меня по голове. Я начинаю плакать. И начинаю говорить… Рассказывать о маме и папе. Как папа бежал от нас и даже не оглянулся… Как мама лежала… Как ползали жуки по песку… Женщина гладит меня по голове. В эти минуты я поняла: она похожа на мою маму… «Моя первая и последняя сигарета…» Гена Юшкевич – 12 лет. Сейчас – журналист. Солнце… И необычная тишина. Непонятное молчание. Утро первого дня войны… Наша соседка, жена военного, вышла во двор вся в слезах. Она что-то шепнула маме, но показала знаками, что надо молчать. Все боялись произнести вслух то, что случилось, даже тогда, когда уже знали, ведь кому-то уже успели сообщить. Но они боялись, чтобы их не назвали провокаторами. Паникерами. А это страшнее войны. Они боялись… Это я сейчас так думаю… И, конечно, никто не верил. Что вы! Наша армия на границе, наши вожди в Кремле! Страна надежно защищена, неприступна для врагов! Это я тогда так думал… Я был пионер. Крутили радио. Ждали выступления Сталина. Его голос был нужен. Но Сталин молчал. Потом выступил Молотов… Все слушали. Молотов сказал: «Война». Все равно еще никто не верил. Где Сталин? |
|
|
