| Сочинение Наседки против Антония состоит из 35 глав; написано оно до патр. Филарета, потому что в речи Наседки, поданной им Филарету, упоминается уже о сочинении на Антония 507 . Каждая глава этого сочинения имеет свои заглавия, как это замечаем и в остальных двух сочинениях Наседки. Так, первая глава надписывается: «о Словеси Божием воплощшемся к гордому Антонию Подольскому, нову ересь составляющу». Глава эта начинается так: «что буйственный умом возносишься на разум святых отец, положенный в божественных писаниях, еже явити новое богословие, дабы веровали твоему собранию от книг, яко огнь Бог и огнем священнодействует таинство христианское». Видно, что сочинение Антония, против которого пишет Наседка, имело компилятивный характер: собрано было от книг. „Рцы, лукавнующий, продолжает Наседка, кому верити, – тебе ли, на земли пресмыкающемуся, или возшедшему умом превыше всех небес и видевшу Бога – Слова и слышавшу от него се: в начале бе Слово, а не огнь, и Слово бе у Бога, а не огнь, и Бог бе Слово, а не огнь, и Слово непреложно плоть бысть, а не огнь плоть бысть» 508 . Напрасно было-бы искать в разбираемом сочинении Наседки какой-либо логической связи и плана; а потому мы ограничимся тем, что выпишем из него еще несколько мест, более других дающих сведения для уразуменья сущности спора его с Антонием. Так, во второй главе подобное место: «и ты, Антоние, отступаеши от исповедания православныя веры христианския, еже писано: верую во единаго Бога, сице исповедую едино крещение во оставление грехов, о нем же много свидетельствует все божественное писание яко водою и Духом святым; ты же и другое крещение утверждаеши – огненное, и не другое, но осьмое – пагубное, о нем же Златоуст пространно написал в беседе II-й в Матфееве; и все переводы греческие, русские старые письмянные отмещиши и вериши внуке одной, – печатной книге служебнику, а мать и бабу и прабабу ни словом, а делом блядь являешь, занеже вси старые переводы ни во что вменяешь, и одному свидетельству печати веришь, а на тысящу и тьмы, – на старые переводы плюешь». |
| Таковой оказалась вера, которая стала тогда «лучшим связующим звеном всех сословий, всех интересов русского народа, самым крепким началом, оживляющим и очищающим дремавшие или убитые народные силы» (стр. 24). Силу эту понял патр. Гермоген и действовал согласно с нею ; но деятельность его скоро прекратилась; был тогда еще другой деятель духовного круга – Авраамий Палицын; «но это, по словам статьи, был человек внешней деятельности, исполнитель готовой, уяснившейся задачи»: он не мог вести незаметного, невидимого – часто даже неблагодарного дела постепенного трудного пробуждения, очищения и укрепления народных сил для спасения всей родной земли, всех лучших благ ее (стр. 25). Это-то «самое высокое и благородное» дело и досталось на долю Троицкого архимандрита Дионисия, которому современность отплатила самою черною неблагодарностью за исправление церковных книг и даже потомство долго платило подобной монетой, оставляя в забвении его великое служение родному благу (стр. 25). Вот сущность разбираемой статьи. В другом месте автор ее по поводу забвения Дионисия историей говорит: «много неправды делает современность, много неправды делает и история» (стр. 30). Конечно, на нас, взявшихся за специальное исследование о Дионисии, лежит долг по силе своей восстановить историческую правду о Дионисии. Недавно еще появилась статья в Рус. Палом, за 1889 г. 32–35: «Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын». Но о статье этой мы упоминаем только потому, что она появилась до издания нашего исследования и чтобы поэтому нас не уличили в ее неведении; воспользоваться же из этой статьи нам вовсе нечем: она ничего не дает для нашего исследования. Целью автора, очевидно, было изложить как можно более в популярной форме то, что давно уже сказано о политической деятельности Дионисия и Авраамия в разных гражданских историях и исследованиях о смутном времени – без всякой научной проверки тех или других известий: это, конечно, вполне согласно с задачей духовного иллюстрированного журнала «Рус. |
| Получив эту грамоту, кн. Пожарский, как и следовало ожидать, оставил ее без вниманья. Он был слишком взволнован известием об измене казаков и не мог скоро освободиться от предубеждения против всего ополчения, стоявшего под Москвой; он не поверил Троицким властям, писавшим, что в этом ополчении очень многие целовали крест вору неволею, и остался при своем намерении действовать осторожно и не поспешая. Однако на первой неудачной попытке заставить Пожарского спешить к Москве Троицкие власти не остановились. Неизвестно через сколько времени и неизвестно также по своей ли инициативе или опять по просьбе Трубецкого, только что пр. Дионисий и Авраамий Палицын снова посылают к Пожарскому двух старцев Серапиона Воейкова и Афанасия Ощерина и с ними увещательную грамоту, в которой убедительно просили спешить и даже укоряли Пожарского и все ополчение, что они, начавши доброе дело, стали теперь нерадивыми и ложно стали представлять «о сладком, что оно горько и о горьком, что оно сладко,» потому что сладость они стали полагать во вседневном насыщении. И к этому Троицкие власти прибавили еще: «аще прежде вашего пришествия к Москве гетман Ходкевич придет со множеством войска и запасы, то уже всуе труд ваш будет и тще ваше собрание» 255 . Эта грамота неизвестна нам, а содержание ее записал Палицын. Но как ни старались Троицкие власти убедить Пожарского, труд их опять был безуспешен. Князь Дмитрий старцев Троицких отпустил в обитель, а сам по прежнему стал медлить походом. По замечанию Палицына, Пожарский медлил, между прочим, потому, что слушался «неких междоусобных смутных словес». 256 В то время как под Москвой изнемогали от голода, в Ярославе ополчение имело всяких запасов в большом количестве, так что Пожарский находил возможным даже «учреждать» (т. е. угощать) войско. Между тем гетман Ходкевич подвигался к Москве все ближе и ближе. Все это знали в Троицком монастыре и потому понимали необходимость, чтобы новые силы шли под Москву скорее. Поэтому-то несмотря на прежние неудачные опыты сдвинуть Пожарского с места, Троицкие власти порешили отправить в Ярославль третие посольство. |
| Вот откуда вытекало приглашение Троицких властей соединиться с казаками, а не из того ложного предположения, что будто власти мирволили казакам и потому покрывали их злодейства. Забелин заподозривает Палицына в таком «мирволении» к Трубецкому с казаками; но ведь заподозривая в этом Палицына, нужно в том же самом заподозрить и такого, несомненно, высоконравственного человека, как Дионисий, – и ему то должно бы навязать дружбу к казачеству еще сильнее, потому что он был главным руководителем в писании грамот, и следовательно, от него зависело так или иначе отозваться о казаках. Но такое подозрение по отношению к Дионисию, которого сам Забелин называет «истинным представителем монастыря и истинным героем во всех тех подвигах, какими Авраамий хотел прославить только себя» 219 , по меньшей мере несправедливо. Наконец, что Троицкие власти, призывая земцев соединиться с казаками, приглашали их сделать не какое либо отчаянное и немыслимое дело, – это мы можем видеть из того, что сначала и сам Пожарский находил вполне возможным соединение с казаками и не особенно таки боялся их: «когда будем под Москвой всею ратью, то казакам дурна делать не дадим», говорили они; и потому хотел очень скоро идти под Москву, и задержала его в Ярославле только уже новая измена казаков, о чем подробная речь будет у нас впереди. 3) Против мысли Забелина, что Троицкая грамота была не совсем понятна народу, г. Кедров говорит, что она напротив содержала именно то, что в данное время необходимо было сказать народу. Весь народ уже знал о событиях под Москвой; следовательно, не нужно было подробно излагать их пред ними, а что еще неизвестно, что было еще ново, именно приход к Москве Ходкевича, – о том Троицкая грамота извещает. Поэтому вполне резонно, что Троицкая грамота, сказав коротко о разорении Москвы, об изменниках русских и ополчении Трубецкого, рисует яркими чертами скорбную картину бедствий Москвы и государства. При таких обстоятельствах, в каковых находился тогда народ, именно нужно было пред глазами его выставить эту картину общего бедствия для того, чтобы «повлиять на воображение, мысль и чувство народа, на натуру русского человека, чтобы он заболел душою позаровавельски» 220 . |
| Для этого-то, по совету с патриархом Гермогеном, царь вознамерился вызвать заключенного в Старице патриарха Иова, чтобы последний вместе с Гермогеном простил и разрешил православных христиан в их клятвопреступлениях, которые народ допустил еще при патриаршестве Иова. И вот, за Иовом были отправлены 5 февраля 1607 года митрополит Сарский и Подонский Пафнутий, Симоновский архимандрит Пимен, архидиакон Алимпий; 14 февраля того же года Иов уже приехал в Москву, а 20 числа совершил то, для чего приезжал. Не имея на то положительных указаний, мы догадываемся все-таки, что вместе с Иовом отправился тогда в Москву и архимандрит Дионисий. Патриарх Иов, который, конечно, полюбил Дионисия за его услужливость и истинно-христианскую жизнь, мог пригласить Дионисия сопутствовать ему в таком важном путешествии, да и сам Дионисий мог иметь внутреннее побуждение отправиться с патриархом. Если впоследствии, как увидим, он так горячо относился к разным государственным бедам, то, конечно, и теперь имел сердечное влечение видеть, в каком положении находится Москва, а если будет нужно, то и самому вложить долю труда в предпринимаемое царем дело. Если эту догадку нельзя признать за несомненную истину, то во всяком случае можно признать за очень вероятное предположение 39 . В это с вероятностью предполагаемое нами посещение Дионисием Москвы вместе с Иовом патриарх Гермоген и мог в первый раз познакомиться с преподобным. Хотя Дионисий по своему характеру был нисколько не похож на Гермогена, потому что один их них – Гермоген – был суров, тяжел в обращении, строг и сердит, другой – Дионисий – был всегда спокоен, кроток и благодушен, однако эти две личности имели то общее, что обе были одинаково прямодушны, честны, благочестивы и одинаково любили отечество. При первом же знакомстве с Дионисием Гермоген не мог не заметить тех высоких качеств его души, которыми преисполнен был сам, а заметив не мог не обратить не него особенного внимания. Все это, говорим мы, произошло в первое знакомство Дионисия с Гермогеном и это тем более вероятно, что спустя год после этого, по известию Симона, мы видим Дионисия уже в большой любви у Гермогена. |
| и, наконец, в содержание третьей части войдет наблюдение Дионисия за порядком богослужения, поведением и нравственностию братии. Как мы упоминали, многие крестьяне из Троицких вотчин в смутное время разбежались: а потому одною из первых забот Троицких властей во главе с новым архимандритом было выхлопотать себе от царя грамоту о возвращении всех беглых крестьян, поселившихся или поселенных силою на других землях. Об этом они били челом царю Михаилу Федоровичу в 1614 году, и результатом их челобитья в 1615 году явилась царская грамота, повелевавшая всех беглых Троицких крестьян возвращать на старые места. Грамота предписывала воеводам и приказным людям «Троицких крестьян сыскивай, которые из Троицких вотчин выбежали, а иные насильством вывезены и ныне живут в наших дворцовых селах и в черных волостях, и по городам на посадех и в митрополичьих и во владычних вотчинах, и за бояре и за дворяны и за детьми боярскими и за всякими людьми во крестьянех со 113 году (1606) сентября 1.... всех таких крестьян повелевалось по сыску, вывозити в Троицкия вотчины с женами и с детьми и со всеми животы и с хлебом стоячим и земляным на старые их жеребьи, где кто на перед сего жил». 573 Как видим, грамотою предписывалось возвращать крестьян, бежавших только с 1606 года, но скоро оказалось, что стали вывозить в Троицкие вотчины старинных хозяйских крестьян. Поэтому дворяне и дети боярские жаловались на это царю, что в Троицкие вотчины возят их старинных крестьян, которые жили за ними лет двадцать и больше. Чтобы пресечь дальнейшее распространение злоупотребления, царь ограничил право Троицкого монастыря вывозить беглых крестьян небольшим сроком. Грамотою 1615 от марта 10 срок этот назначен только до 1616 года, а с 1616 года «тех Троицких крестьян, пишет царь в грамоте, свозити есма не велели» 574 . Заботясь о возвращении беглых крестьян, Троицкие власти заботились и о том, чтобы крестьяне всех их вотчин после смуты пользовались теми-же правами и льготами, какими они пользовались раньше. С этою целью в 1613 году августа 25 от нового царя было выхлопотано подтверждение тарханной грамоты, в которой изложены преимущества и привилегии вотчин Троицкого монастыря. |
| Наиболее распространенным обычай погружения свечей сделался, как есть основание думать, не ранее второй половины XVI века, когда он стал вытеснять более древний устав чина богоявления, по которому полагалось только знаменование или благословение воды свечою. 413 Нам лично из XVI века известен собственно только один служебник, где указано погружение свечей. Этот служебник принадлежит патр. Иову (по опис. Син. Биб. Горского и Нев. III, 1 359, стр. 76); в нем при произнесении слов: «Сам и ныне, владыко " …. (слова эти написаны уже с прибавлением «и огнем») указано: «да трижда свечами погрузити». Но на основании слов исправителей: «подобает же и се ведати в старых потребниках свещь погружения в иных писано, в иных не писано» можно сказать, что таких служебников из второй половины XVI века было немало. Наседка в сочинении в 40 глав говорит: «в иных писано переводех не погружати, но знаменовати токмо крестообразно». 414 Это показывает, что погружение было тогда ничуть не менее, если не более, употребительно, чем знаменование свечою. И из последующей истории священнодействий при водоосвящении мы увидим, что погружение было употребительнее и держалось на практике дольше. Впрочем, и помимо погружения свечи в воду, мы имеем основание утверждать, что к концу XVI века именно свечам стали усвоять силу освящения воды. Среди рукописей Моск. Синод. Библ. есть «устав Сергиева и Кириллова Белоезерскаго монастырей» – конца XVI века. На л. 82 при описании Богоявленского освящения воды в нем сказано: «у ердана стоят диакони по сторонам: а те три свечи туто-ж, которыми светити вода.» 415 . То есть здесь прямо высказывается убеждение, что вода святится тремя свечами («тремя и триплетеною» показываете, что при освящении воды употреблялись именно три свечи). А так как свеча при освящении воды была непременно зажженною (с огнем), да и вообще церковная свеча имеет полное священное значение только тогда, когда она горит, то ко времени появленья высказанного убеждения о богоявленской свече (относительно ее освящающего эначения) и должно приурочить внесение в молитву Богоявленского водоосвящения слова: «и огнем», т. |
| В рассказ этот внесены Наседкой такие детальные подробности, которые вряд-ли могут быть выдуманы, а кроме того Наседка писал о Филарете и Логине тогда, когда в монастыре были еще в живых лица, бывшие очевидцами факта, а потому было не безопасно описывать дело иначе, чем как оно было. 654 Если же кого поражает в этом факте необыкновенная дерзость Логина, осмелившегося в присутствии братии и народа жестоко оскорблять начальника, то ведь нужно помнить, что умственное и особенно нравственное состояние тогдашнего монашества было очень низкое. Примеры дерзких отношений монахов к своим настоятелям были нередки; бывали случаи, что простой монах насильно захватывал власть в монастыре. Итак, от Симона и Наседки мы узнаем об отношениях Дионисия к очень многим личностям из состава монастырской братии. 655 Но замечательно, что оба они проходят полным молчанием отношение архимандрита к такой личности, которая за время его настоятельства была в монастыре самою заметною как по своей государственной деятельности, так и по образованию. Мы разумеем Авраамия Палицына. Что значит, что ни Симон, ни Наседка ничего не говорят об отношении Дионисия к Авраамию, между тем как знать это было бы весьма интересно. Такое обстоятельство можно объяснить только или, во-первых, тем, что отношения эти были слишком обыкновенны, казенны, так что о них нечего было и говорить: говорить о них значило бы говорить вообще об отношениях архимандрита и келаря, а это, конечно, не могло входить в планы Симона и Наседки; – или же, во-вторых, тем, что отношения Авраамия к Дионисию были недобрые, могущие положить пятно на память Палицына, – и потому Симон счел за лучшее скрыть их, так как тогда благодаря «Сказанию» Палицына в русском обществе успело уже сложиться высокое мнение о Палицыне, как герое: его, вероятно, ставили в ряду избавителей нашего отечества от смуты. По тем же побуждениям не говорит об отношениях Палицына к Дионисию и Наседка. Итак, могут существовать только эти два предположения. Будь отношения Авраамия к Дионисию добрыми и близкими, или же даже только выдающимися из ряда обыкновенных и казенных, Симон и Наседка никак не прошли-бы этого молчанием. |
| Дионисия. – Самое крупное, незабвенное явление нашей исторической жизни за рассматриваемое время – это есть, несомненно, патриотическое возбуждение русского парода, которое спасло наше отечество от грозной иноземной силы. Не отрицаем, что это явление дает дов. много для обрисовки интеллигентного облика русских начала XVII века. Из него мы убеждаемся, что тогда для русских своя вера была всего дороже, и она-то поэтому явилась движущей силой в защите отечества: «она явилась, как говорит один историк, лучшим связующим звеном всех сословий, всех интересов русского народа, самым крепким началом, оживляющим и очищающим дремавшие или убитые народные силы» 552 . Но здесь мы знакомимся не с направлением умов наших предков, не с размерами их умственного кругозора – и даже не с характером их религиозных воззрений – не с тем, напр., что, по представлению русских было ересью и что не ересью, – а только с деятельным началом русских. Здесь, таким образом, обнаружилась сторона нравственная, а не интеллигентная в собственном смысле. Несомненно, что высокий патриотизм, имевший в основе веру, может обнаружиться и в человеке малоразвитом, – и патриотизм его поэтому не может быть, так сказать, мерилом степени его умственного развития или широты его умственных воззрений. – Но в деле преп. Дионисия непосредственно сказался весь русский человек начала XVII века со стороны его интеллекта: тут сказались и расправление его ума, и степень развитости, и круг его идей. Мы прежде всего видим, что работа русского ума была тогда направлена главным образом на охранение так или иначе сложившихся религиозных воззрений – или точнее говоря – религиозной внешности. Тогда уже обнаружились все признаки того направления, результатом которого было воззрение русских на все свое, как на исключительно-православное, – и потому неприкосновенное. Самое ревнивое охранение своего православия и сказалось именно в деле Дионисия: московские люди едва только услыхали, что явились какие-то еретики, как толпами и с дрекольями вооружились на них. |
| В конце предисловия замечено: «двоестрочие книги сея хранографа соста (sic) от некоего боголюбивого мужа и всякия духовныя любви исполнена Антония Подольского к некоему непотребну и грешну мужу, его же имя зри в предчинных буквах в сем двоестрочии». «Заметку эту, говорит г. Попов, мне кажется следует понимать так: Антонию Подольскому было поручено, как лицу известному в книжном мире, составить двоестрочие к хронографу» 490 . Некоторые места этого предисловия обнаруживают в Антонии писателя с отвлеченными замашками. Но будучи человеком довольно образованным, Антоний не отличался нравственною безупречностью. Сам он сознается, что ему не чужд был порок пьянства. Так, в слове о пьянстве он говорит: «от них же (пьяниц) первый есмь аз», или: «где тя учиню, о подобный мне пьяница». Конечно, и этот отзыв Антония о себе можно бы объяснить его смирением или посмотреть на него, как только на риторическую прикрасу, если бы не было других указаний в том же роде. Наседка впоследствии, обличая Антония, очень часто упрекает его за пьянство. Живя в Москве, Антоний стяжал себе авторитет учителя. И вот такой-то человек выступил в роли обличителя ереси, когда таковая была признана собором за исправителями. Московские люди доверчиво относились к обличителю, «зря в него, как в зеркало». Но его речи далеко не чужды были многих заблуждений. Все свои богословские рассуждения по поводу слова: и огнем Антоний собрал в одно большое сочинение, как это видно из слов Наседки к Антонию: «и ты о огни раздельшемся много собрал еси писания на мя». Но это сочинение Антония не дошло до нас; о нем мы знаем только по выдержкам в сочинениях Наседки против Антония. Как на человека, бывшего на свободе, Антоний простирал свои нападки, главным образом, на Наседку. Наседка же раньше времени, вероятно, не осмеливался оппонировать Антонию, так как, это легко могло повлечь худые последствия для него. Заблуждения, высказанные Антонием, в сочинении его против Наседки можно свести к следующим пунктам: 1) Антоний оставлял без внимания старые письменные служебники и верил только печатному, 2нарицал Духа св. |
|
|
