| В. Г.: Человеку надо реализовать себя? Е. В.: Да. Однажды в Берлине подруга-немка позвала меня на выставку русских авангардистов. Там висели картины, на которых были написаны тексты. «Как жаль, что я не понимаю по-русски!» — посетовала моя спутница. А я ответил: «Твое счастье, что не понимаешь, там такая ерунда написана!» — «А для чего все это? Все-таки творчество…» — «Да, это творчество! Все ради того, чтобы объяснить, что „ich bin“ — „я есть“». Таково право и почти обязанность каждого человека — заявить о себе. Последний экспонат выставки представлял собой дверь с глазком. К ней стояла очередь, каждый смотрел и отходил немного удивленный. Когда мы подошли к глазку, то увидели, что на стене написано: «Ich bin» — «Я есть». В этом вся суть экспозиции. Ее участники не умели рисовать, они могли лишь издать отчаянный вопль: «Ich bin!» — честно признавшись в том, что, кроме такого заявления, никто не собирается ничего делать. Право на такой крик имеют все. Другое дело, становится ли это искусством? Вовсе не обязательно, чаще всего — нет. Но творческое начало рвется из человека. Творчество — категория, которая не зависит от внешних оценок и влияний. Это то, что ты растишь и лелеешь в себе. Я уже приводил пример с наличниками. Допустим, ты их вырезаешь — это твое творчество. Красивые они или нет, они твои, и становятся частью твоего дома. А искусство — это уже общественное признание творчества. Могут признать или нет. Или оценят через двести лет, такие случаи бывали. Отработать свой дар В. Г.: Обстоятельства — это Божья воля? Е. В.: Обстоятельства конструируются обычно окружением, но чаще всего, наверное, самим человеком. То есть он чаще всего сам «заваривает кашу». Человек имеет свою волю, но она теряется среди других воль, эти векторы пересекаются. Люди, как блохи в банке, — скачут в разные стороны, а общего движения нет. Можно говорить о том, что Божья воля — это скрещенье воль, которое дает какой-то результат. В. Г.: Вот, к примеру, я связана с людьми на съемочной площадке. Один опоздал, другой подвел меня, а полученный результат выходит под моим именем. Иногда думаю: так зачем я вообще занимаюсь режиссурой? Была бы лучше писателем! |
| 3) От состоящего при Государе Наследнике Цесаревиче, Оттона Рихтера от 20-го ч. 411): «Милостивый государь, Алексий Петрович! Препровожденный вашим превосходительством при отношении от 18-го текущего марта за 1724, экземпляр изданной викарием, Московской епархии, епископом Можайским Саввою книги, под заглавием: «Палеографические снимки с греческих и славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки», – мною получен и представлен Государю Наследнику Цесаревичу. Его Императорское Высочество, приняв благосклонно эту книгу, поручить мне изволил: просить вас милостивый государь, передать издателю искреннюю благодарность Его Высочества за этот замечательный труд. Выполняя сим таковую волю Государя Наследника Цесаревича, покорнейшие прошу ваше превосходительство принять уверение в совершенном моем к вам почтении и преданности». 4) От секретаря Ее Высочества, Великой Княгини Марии Николаевны А Рейнгардта от 26-го числа 129): «Милостивый государь, Алексей Петрович! Препровожденный при почтеннейшем отношении вашего превосходительства 18-го сего марта за 1725 экземпляр изданной викарием Московской епархии епископом Можайским Саввою книги, под названием: «Палеографические снимки с греческих и славянских рукописей, Московской Синодальной библиотеке – я имела счастье представить Государыне Великой княгине. Ее Императорское Высочество, с особенным вниманием рассмотрев это замечательное археологическое появление (sic!) и оценив вполне тщательный и научный труд издателя – поручить мне изволила просить ваше превосходительство передать ему полную Ее Высочества признательность за подношение, в котором Ее Высочество надеется найти, при чтении более подробном рассмотрении, истинное удовольствие. Пользуюсь случаем покорно просить вас милостивый государь принять уверение совершенного почтения и преданности». 15-го ч. писал мне из Петербурга состоящий при обер-прокуроре Св. Синода Т. И. Филиппов: «С чувством глубочайшей признательности за ваш драгоценный подарок и за еще более для меня драгоценную память вашу о мне, принимаюсь я за перо. Как мне горько, что различные служебные обстоятельства вот уже три года не пускают меня из Питера хоть бы одним глазком взглянуть на родную Москву и отвести душу в беседе с дорогими и многоуважаемыми знакомыми, к числу которых я осмеливаюсь относить и ваше преосвященство. Быть может если только не встретится каких-либо неожиданных препятствий на Святой неделе исполнится мое давнее желание и я буду иметь случай лично повторить вашему преосвященству слова моей сердечной благодарности, которые теперь вверяю бумаге». |
| – Мамзель-то опять уходит, – не раз говорили при нем в кухне. Еще бы, кто у нас уживется! Такие балованные дети, такие озорники, что страсть! Знал Илюша, что этим озорникам очень часто покупают разные необыкновенно хорошие вещи, вроде громадных деревянных лошадей, слонов, ворочающих хоботами, солдатиков с палатками и пушками; иногда, когда он слышал рассказы обо всех этих диковинках, у него являлось сильное желание пробраться в детскую и хоть одним глазком взглянуть на них, но тут рождалась мысль: «А что как прогонят, обругают?» – и он не поддавался искушению. Настало лето. Семейство Гвоздевых переехало на свою дачу в окрестностях Петербурга. Илюша, вместе со всей прислугой, перебрался туда же. В первый раз в жизни проводил мальчик лето не в городе, а на свежем воздухе, среди зелени и цветов. На каждом шагу представлялись ему новые, невиданные картины, приводившие его в восторг. Он осторожными шагами ходил по чисто выметенным дорожкам цветника, останавливался перед каждым вновь распускавшимся цветком и любовался им, не смея дотронуться до него рукой, чтобы не испортить его. Закинув назад голову и широко раскрыв рот от удивления, следил он за смелым полетом жаворонка в поднебесье, прислушивался к его звонкой песни. Кормление кур, доенье коров, косьба – все это было интересной новостью для ребенка, который всю свою жизнь провел на грязных дворах и в тесных переулках Петербурга. Теперь уже никто из домашних не находил, что он мешает, что он занимает много места. Утром, пока господа еще спали, он бежал уже в сад; садовник, работавший там, хотел сначала гнать его, что мальчишка что-нибудь испортит, но потом рассудил, что лучше воспользоваться его любовью к цветам и заставить его помогать себе. Илюша был этому радехонек. Он поливал клумбы, полол сорную траву, подвязывал цветы, делал все, что приказывал садовник, и часа два-три незаметно пролетало для него в приятной работе Как только шторы на окнах хозяйских комнат поднимались и лакей вносил на обтянутый полотном балкон чайный прибор, Илюша спешил убежать из сада: он считал этот сад как бы продолжением барских комнат и боялся, что из сада его прогонят так же, как гнали из этих комнат. Наскоро перекусив чего-нибудь у тетки, он уходил подальше от дома, – в рощу, на луг (полей, засеянных хлебом, вблизи дачи не было), на берег речки, светлые струйки которой так приветливо журчали, так красиво нежились на солнце. Там никто не мешал ему всем любоваться, все разглядывать, валяться на мягкой траве, взлезать на деревья. Если какая-нибудь компания дачников показывалась невдалеке, он отходил прочь или прятался. Встречались ему во время его прогулки и мальчики одних с ним лет, – бедно одетые, видимо не господа; некоторые из них пытались вступить с ним в разговор, но Илюша сторонился от них, неохотно отвечал на их вопросы и ясно выказывал свое нежелание завязывать с ними знакомство. Дело в том, что в первый же день переезда на дачу, мальчик вызвал сильные насмешки своим полным незнанием деревенской жизни. |
| — Я к старине Квинтону, — вскричал он, задыхаясь. — Он у себя? Я по неотложному делу. — Он у себя, — ответил отец Браун, не прекращая чистить трубку, — только вряд ли вас пустят. У него сейчас врач. Нетвердым шагом пьяного новоприбывший двинулся в холл, но наперерез ему спешил доктор. Плотно прикрыв за собой дверь, он стал натягивать перчатки. — К Квинтону? — осведомился он холодно. — Ни под каким видом, он только что принял снотворное. — Поймите же, дружище, я совершенно на бобах. — С этими словами юнец в пунцовом галстуке попытался завладеть отворотами докторова сюртука. — Не затрудняйте себя, мистер Аткинсон. — И доктор стал подталкивать пришельца к выходу. — Я пущу вас только, если вы сумеете отменить действие снотворного. — Решительно надвинув шляпу, он вышел в освещенный солнцем сад. Фламбо и отец Браун двинулись за ним. Наружность Хэрриса, благодушного крепыша с широким затылком и маленькими усиками, была невзрачна, но дышала силой. Владелец котелка, который только и умел, что повисать на сюртуках у ближних, стоял под дверью, как побитый пес, и ошарашенно глядел вслед удалявшимся. — Я прибегнул ко лжи во спасение, — смеясь, признался доктор. — Правду сказать, еще не время принимать снотворное. Но я не дам на растерзание беднягу Квинтона. Этот прохвост только и знает, что клянчит деньги, а заведись вдруг свои собственные, и не подумает вернуть долги. Отпетый негодяй, хотя и брат такой чудесной женщины, как миссис Квинтон. — Да, она славная, — кивнул отец Браун. — Побродим по саду, пока этот тип не уберется восвояси, а позже я отнесу лекарство, — продолжал доктор. — Я запер дверь, и Аткинсону внутрь не пробраться. — Свернем к оранжерее, — предложил Фламбо. — Правда, из сада в нее не попасть, но зато полюбуемся снаружи, она того стоит. — А я взгляну одним глазком на больного. Он очень любит возлежать на оттоманке в глубине оранжереи, среди кроваво–красных орхидей. От одного их вида, — засмеялся Хэррис, — мороз по коже продирает. Что это вы делаете? Склонившись на ходу, священник что–то поднял — почти скрытый густой травой, на земле лежал кривой восточный нож, инкрустированный драгоценными камнями и металлическими накладками. |
| – Смотри, – говорит, – работница какая у нас во дворе: покорная да умелая и на лицо ласковая! Посмотрела хозяйкина дочь на Марьюшку. – Фу! – говорит. – Пусть она ласковая, а я зато краше ее, и я телом белее! Вечером, как управилась с хозяйскими работами, села Марьюшка прясть. Села она на лавку, достала серебряное донце и золотое веретенце и прядет. Прядет она, из кудели нитка тянется – нитка не простая, а золотая. Прядет она, а сама глядит в серебряное донце, и чудится ей, что видит она там Финиста – Ясна Сокола: смотрит он на нее, как живой на свете. Глядит Марьюшка на него и разговаривает с ним: – Финист мой, Финист – Ясный Сокол, зачем ты оставил меня одну, горькую, плакать по тебе? Это сестры мои, разлучницы, кровь твою пролили. А хозяйкина дочь вошла в ту пору в людскую избу, стоит поодаль, глядит и слушает. – О ком ты горюешь, девица? – спрашивает она. – И какая у тебя забава в руках? Марьюшка говорит ей: – Горюю я о Финисте – Ясном Соколе. А это я нить пряду, полотенце Финисту буду вышивать – было бы ему чем поутру белое лицо утирать. – А продай мне свою забаву! – говорит хозяйкина дочь. – Ан Финист-то муж мой, я и сама ему нить спряду. Посмотрела Марьюшка на хозяйкину дочь, остановила свое золотое веретенце и говорит: – У меня забавы нету, у меня работа в руках. А серебряное донце – золотое веретенце не продается: мне добрая бабушка его подарила. Обиделась хозяйкина дочь: не хотелось ей золотое веретенце из рук своих выпускать. – Если не продается, – говорит, – давай тогда мену делать, я тебе тоже вещь подарю. – Подари, – сказала Марьюшка, – дозволь мне на Финиста – Ясна Сокола хоть раз одним глазком взглянуть! Хозяйская дочь подумала и согласилась. – Изволь, девица, – говорит. – Давай мне твою забаву. Взяла она у Марьюшки серебряное донце – золотое веретенце, а сама думает: «Покажу я ей Финиста не надолго, ничего с ним не станется – дам ему сонного зелья, а через это золотое веретенце мы с матушкой вовсе озолотимся!» К ночи воротился из поднебесья Финист – Ясный Сокол; обратился он в доброго молодца и сел ужинать в семействе: теща-хозяйка да Финист с женою. |
| 4) Воспитанники 2-го класса, знакомые уже по урокам с культурой некоторых растений, значением частей растений и условиями жизни их, могут проделывать все работы в саду, огород и цветника; или могут быть произведены, например, следующие работы: посевы в огороде, набивка парников, выгонка рассады, уход за парниками, посадка рассады, уход за всеми овощами огорода, посевы в питомнике, уход за сеянцами, пикировка, посадка саженцев, черенков и деревьев, прививка глазком, посев и выгонка цветов и многие другие. 5) Воспитанники 3-го класса, изучающие систематические курсы садоводства и огородничества и практически уже знакомые со всеми работами, должны помогать при всех работах; ими же должны быть произведены, главным образом, съемки всех овощей, чтобы они могли видеть результаты своих работ, употребленных ими во время пребывания во 2-м классе. Сверх этого они должны усвоить различные способы прививок и размножения растений. 6) Желательно, чтобы воспитанники 3-го класса имели экзаменационные грядки с разными, по мере возможности, овощами, где они могли бы сами, по своему разумению, применить к делу все приобретенные по теории и практике сведения и должным уходом показать свои познания. 5 .1.2 Правила, касающиеся времени работ 7) Время начала работ весною и окончания их осенью определяется г. директором учительской семинарии и заведующим работами по взаимному соглашению. 8) На работы по садоводству и огородничеству определяются педагогическим советом учительской семинарии известные часы, которым заранее составляется расписание. 9) Уроки гимнастики весной и осенью, в случае надобности, могут заменяться работами по садоводству и огородничеству с разрешения директора. 10) На работы по садоводству и огородничеству весною могут быть заменены в 1-м и 2-м классах, сверх гимнастики, и уроки ручного труда, a в особых исключительных случаях даже уроки чистописания и пения. 11) На работы по садоводству и огородничеству воспитанники должны являться так же своевременно, как и на уроки учебных предметов. |
| Без всякого сомнения, глазком не мигнув, он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю; но что сделано было, того не воротишь… ведь уж никак не воротишь. Что же было делать? Не удастся — держись, а удастся — крепись. Господин Голядкин, уж разумеется, был не интригант и лощить паркет сапогами не мастер… Так уж случилось. К тому же и иезуиты как-то тут подмешались… Но не до них, впрочем, было господину Голядкину! Всё, что ходило, шумело, говорило, смеялось, вдруг, как бы по мановению какому, затихло и мало-помалу столпилось около господина Голядкина. Господин Голядкин, впрочем, как бы ничего не слыхал, ничего не видал, он не мог смотреть… он ни за что не мог смотреть; он опустил глаза в землю да так и стоял себе, дав себе, впрочем, мимоходом честное слово каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь. Дав себе такое честное слово, господин Голядкин мысленно сказал себе: «Была не была!» — и, к собственному своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить. Начал господин Голядкин поздравлениями и приличными пожеланиями. Поздравления прошли хорошо; а на пожеланиях герой наш запнулся. Чувствовал он, что если запнется, то всё сразу к черту пойдет. Так и вышло — запнулся и завяз… завяз и покраснел; покраснел и потерялся; потерялся и поднял глаза; поднял глаза и обвел их кругом; обвел их кругом и — и обмер… Всё стояло, всё молчало, всё выжидало; немного подальше зашептало; немного поближе захохотало. Господин Голядкин бросил покорный, потерянный взор на Андрея Филипповича. Андрей Филиппович ответил господину Голядкину таким взглядом, что если б герой наш не был уже убит вполне, совершенно, то был бы непременно убит в другой раз, — если б это было только возможно. Молчание длилось. — Это более относится к домашним обстоятельствам и к частной жизни моей, Андрей Филиппович, — едва слышным голосом проговорил полумертвый господин Голядкин, — это не официальное приключение, Андрей Филиппович… — Стыдитесь, сударь, стыдитесь! — проговорил Андрей Филиппович полушепотом, с невыразимою миной негодования, — проговорил, взял за руку Клару Олсуфьевну и отвернулся от господина Голядкина. — Нечего мне стыдиться, Андрей Филиппович, — отвечал господин Голядкин также полушепотом, обводя свои несчастные взоры кругом, потерявшись и стараясь по сему случаю отыскать в недоумевающей толпе средины и социального своего положения. |
| — Дедушка, солдат сказывает, што в городе все трубки курят да еще и нос табаком набьют. — Тьфу!.. Врет он все… — не верил дед. — Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей прокормить. — И в городах трудятся по-своему, дедушка, — объяснял солдат. — Только там работа чище вашей… Не меньше нас работают, а может, и побольше. Не всем уголья жечь, а надо и всякое ремесло производить. Кто ситцы, кто сукна, кто сапоги, кто замок мастерит. — И все это пустое! — сказал дед. — Раньше без ситцев жили, а сукно бабы дома ткали. Все это пустое. Главный же мастер все-таки мужичок, который хлебушко сеет. Вот без хлеба не проживешь, а остальное все пустое. Баловство… Пимка постоянно думал о том, как живут другие люди на белом свете. Хоть бы одним глазком посмотреть. Может быть, солдат-то и не врет. Вон он рассказывает, что есть места, где зимы не бывает, и что своими глазами видел самого большого зверя — слона, который ростом с хорошую баню будет. Это детское любопытство разрешилось небывалым случаем. Раз весь курень спал мертвым сном. Стоял страшный мороз, и даже собаки забились в балаганы. Вдруг среди ночи Лыско сердито заворчал. У него было свое ворчанье на зверя и свое — на человека; теперь он ворчал на человека. Скоро послышались громкие голоса: это была партия железнодорожных инженеров, делавшая изыскание нового пути для новой линии железной дороги. Всех было человек десять: два инженера, их помощники, просто мужики и вожак. Последний сбился с дороги и вывел партию вместо Шалайки на курень. Солдат Акинтич выскочил горошком и пригласил набольшего в свой балаган. — Ваше высокоблагородие, милости просим. В лучшем виде все оборудуем для вас. Сейчас огонек разведем, в котелке воды согреем. Вы уж извините нас, ваше высокоблагородие. Пимка в первый раз еще видел чужестранных людей и рассматривал их с удивлением маленького дикаря, точно все они пришли чуть не с того света. Потом его поразила та угодливость, с какой Акинтич ухаживал за гостями и на каждом шагу извинялся. |
| Партия — рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак (4,137). Вот типичная психология погромной толпы, банды, где каждый неизбежно страдает от собственной закомплексованности, а вместе — силою торжествующею; тем и самоутверждается. Утративший ощущение образа Божия в себе, поэт впал и мечту о механической природе человека: Довольно! — зевать нечего: переиначьте конструкцию рода человечьего! Тот человек, в котором цистерной энергия — не стопкой, который сердце заменил мотором, который заменит лёгкие — топкой (4,17). Но, кажется, более всего ему было по душе сравнение: себя — с полководцем, своих стихов — с армией и оружием. Он к тому часто прибегал, окончательно утвердив в знаменитой развёрнутой метафоре из поэмы «Во весь голос» (1930): Парадом развернув моих страниц войска, я прохожу по строчечному фронту… (8,185) и т.д. Мерою качества поэзии стало для Маяковского соответствие стиха коммунистической идее, он начал мерить «по коммуне стихов сорта» — и это его сгубило: фальшивый критерий определил дурное содержание и дурную же форму созданного поэтом в деле служения революции. Но он этого не видел, искренне утверждал: «Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю “Нигде кроме как в Моссельпроме” поэзией самой высокой квалификации» (3,454). Почему? Вероятно потому, что усматривал в том сущую пользу: в агитках, в «окнах РОСТА», в призывах подписываться на заём и крепить дисциплину… Уже в 60е годы язвительный Николай Глазков написал четверостишие, ставшее ядовитым ответом Маяковскому, хотя, кажется, автор не имел в виду именно его: Мне говорят, что «окна ТАСС» Моих стихов полезнее. Полезен также унитаз, Но это не поэзия. Маяковский как будто кичится изготовлением «окон РОСТА» и своим ассенизационным служением революции («Я ассенизатор»), связанным с презрением к форме, к художественному совершенству стиха, противопоставляя иное понимание поэзии: Не для романсов, не для баллад бросаем свои якоря мы — лощёным ушам наш стих грубоват и рифмы будут корявыми. Не лезем мы по музеям, |
| – Как живу? Неприятность за неприятностью! Вы еще слишком молоды, моя дорогая, чтобы понять, что переживает старый человек, когда он всеми покинут в таких тяжелых условиях. Ася вспомнила поговорку, которую часто употреблял Олег: «Tu l’a voulu George Dandin! - а Надежда Спиридоновна продолжала: – Хозяйка помещения, небезызвестная вам Варвара Пантелеймоновна, прескверную шутку со мной сыграла: такой прикидывалась тихой, богобоязненной и богомольной, и вдруг является ко мне в один прекрасный вечер, а сама тянет за руку какого-то типа в картузе и преподносит: «Я нашла себе мужчину, надоело уже вдоветь!» Как вам понравится этот откровенный цинизм? А я потому ведь и поселилась у нее, что здесь мужчин не водилось. Теперь, разумеется, вертится около своего предмета, а ко мне хоть бы глазком заглянула. Вчера я сама паутину снимала, а мне с моим склерозом нелегко лазить по табуреткам – упала и колено зашибла. Две ночи уже не сплю – все какой-то писк и шорох; собралась с силами, приподняла свой матрац, вы не поверите, милая, – мышь свила гнездо и вывела маленьких!… Едва только я увидела этих голых уродцев, тотчас «в Ригу съездила»… Ася, снимавшая в эту минуту рюкзак, почувствовала, что ею завладевает судорожный смех. – Помилуйте, а что же Тимур-то смотрит? – выговорила она, с трудом удерживаясь, чтобы не фыркнуть, и тотчас ей стало совестно за свою неуместную веселость: «Она стара и покинута, грешно мне над ней смеяться!» – Тимур? – переспросила Надежда Спиридоновна. – Ах, милая, Тимур стар – мыши могут ходить возле самого его носа, и он не шевельнется, он и в молодости брезговал ими. Нус, бросилась я к Варваре Пантелеймоновне, а там сидит, развалясь за столом, рослый хам и заявляет: «Моя жена вам не прислуга, сами извольте управляться, а не нравится – съезжайте, не заплачем». А разве мне легко переехать? – Конечно, нелегко, а только… Каждому человеку ведь хочется счастья… – начала было Ася, но глаза ее остановились на недопитой чашке кофе, около которой лежали поджаренные ломтики хлеба и два яйца. |
|
|
